Позднее, вспоминая эти минуты, я пришла к выводу, что вела себя глупо. Наверное, мне не стоило оставаться там, даже несмотря на отпечатки пальцев. Я просто забыла (а применительно к покойному толком и не чувствовала), что я женщина и что один этот факт на все сто процентов оправдывал видимые и невидимые следы моего неоднократного пребывания в холле, спальне и ванной Гескина.
Счет времени я, естественно, потеряла. Но не настолько, чтобы не оценить оперативность аргентинской полиции. Едва только я устроилась в кресле - этакая шалунья-резвушка, опрокинувшая чернильницу на столе директора школы и теперь ожидающая, что ее поставят в угол, - как они ворвались в номер - человек восемь темноволосых, шумных и очень подвижных людей разного возраста, разбежавшихся по осиротевшим апартаментам вроде капелек ртути из разбитого термометра. При этом они галдели, как потревоженная выстрелом стая голодных ворон.
Я вдруг совершенно не к месту подумала, что аргентинцы никогда бы не вписались в советский быт, поскольку генетически не способны на такой важный для моей великой державы ритуал социально-политической жизни, как минута молчания. По-моему, они и секунду помолчать не смогли бы.
Впрочем, один из них, совсем уж невеликого роста мужчина средних лет в грязно-белом плаще, с зачесанными назад темными с проседыо волосами, блестевшими от бриолина в лучах заходящего солнца, молчал и даже не жестикулировал. Как идол, ои стоял напротив меня, засунув руки в косые карманы плаща, уверенно расставив коротенькие ножки, обутые в желтые туфли на литой подошве, и перекатывая из угла в угол рта огрызок коричневой сигары.
- Насколько я понимаю, к портье звонили вы, сеньора? - спросил ои наконец хриплым прокуренным голосом.
- Си, - ответила я, исчерпав ровно половину своего испанского, и добавила по-французски: - Я не говорю по-испански. Если можно, пригласите переводчика...
- Хорхе! - крикнул коротконогий куда-то вверх, словно неведомый Хорхе раскачивался под люстрой. - Спустись...
Если бы не классический романский тип коротышки, можно было с уверенностью говорить о его англо-саксонском происхождении, ибо долгие две минуты, пока Хорхе выполнял приказ (теперь я уже не сомневалась, что мужчина в плаще - вожак этой стаи), он молчал, экспериментируя с огрызком сигары и не сводя с меня пронизывающего взгляда.
Откуда-то сбоку появился Хорхе - приятной наружности молодой человек в черном костюме, в черной рубашке, повязанной почему-то тоже черным галстуком, и, встав между мной и коротышкой, принял позу официанта, готового исполнить любой заказ капризного посетителя.
- Спроси ее, это она звонила? - процедил сквозь сигару человек в плаще.
- Комиссар Геретс спрашивает, - обратился ко мне на хорошем русском с испанской шепелявостью Хорхе, - это вы сообщили о случившемся?
- Да.
- Как вы попали в номер к барону Гескину?
- Он пригласил меня.
- Зачем?
- Мы были друзьями...
- Близкими? (Хорхе перевел "ближними".)
- Обычными.
- Объясните, что вы имеете в виду?
- Я имею в виду, что барон не был моим любовником.
- Как давно вы его знаете?
- Несколько дней...
- И уже друзья?
- Разве чтобы позвонить в полицию, когда видишь мертвого, и не вызвать при этом подозрений, необходимо быть его врагом?
Хорхе запнулся. Фраза и по-русски выглядела довольно громоздко, а тут еще переводить...
Геретс нетерпеливо уставился на толмача.
Хорхе набрал воздуху в грудь и выдал пулеметную очередь тирады, сопровождая ее отчаянной жестикуляцией. Дослушав, Геретс хмыкнул и что-то проворчал.
- Комиссар говорит, что вопросы задает только он.
- Блин морской, и здесь то же самое! - вздохнула я.
- Сеньора, что такое "блин морской"? - со страхом в голосе спросил Хорхе. - Напоминаю вам, что ваши показания будут занесены в протокол и каждое слово может иметь огромное значение для следствия...
- Это не для протокола.
- Что она говорит? - вмешался Геретс.
Хорхе ответил.
Комиссар что-то рявкнул.
- Извините, сеньора, но комиссар Геретс настоятельно требует, чтобы вы пояснили ту фразу, которую я не понял.
Хорхе отер платком пот со лба и с завистью посмотрел на своих товарищей по стае, которые, не переставая галдеть, продолжали шнырять по комнатам.
- "Блин морской" - это идиома, ругательство, производное, черт побери! - я чувствовала, что теряю терпение и сейчас брякну что-нибудь не то.
Хорхе перевел.
Геретс вновь что-то рявкнул, на сей раз с еще более угрожающей интонацией.
- Производное от чего, сеньора? - спросил Хорхе.
- Производное от существительного "блядь", - отчеканила я.
- Простите... - Хорхе беспомощно взглянул на меня, потом на комиссара.
- Что? - в третий раз рявкнул Геретс.
Хорхе посмотрел на меня безумными глазами.
- Простите, сеньора, но комиссар настаивает...
- Ну и переведите ему!
- Да, но по-испански получается... как бы это сказать?.. Блядь на море, так?
- Примерно. Если хотите, можете уточнить. Не на море, а на пляже.
Хорхе перевел. Я уловила слово "путана".
- Какое отношение эта женщина имеет к барону Гескину?
- Какая женщина? - спросила я у Хорхе.
- Какая женщина? - переспросил Хорхе Геретса.
Комиссар объяснил.
- Комиссар спрашивает, какое отношение эта женщина, ну, которая на море... на пляже... В общем, какое отношение она имеет к барону?
- Откуда я знаю! Скорее всего, никакого отношения не имеет. Это просто фраза, понимаете, ничего не значащая фраза! Ну что, черт подери, усекли?
Хорхе перекрестился.
Комиссар выплюнул окурок на пол и зашелся длиннющей фразой. Во время его монолога Хорхе стоял, опустив голову. Потом комиссар начал надсадно кашлять, а Хорхе воспользовался паузой, чтобы вставить:
- Комиссар очень недоволен мной. Он прав - я действительно плохой переводчик, русский язык знаю весьма поверхностно. Комиссар велел сказать, что вы должны будете подписать протокол, а завтра на ваш допрос в полицию будет приглашен переводчик из министерства иностранных дел...
- Без представителя посольства СССР я ничего не подпишу, так и передайте вашему комиссару
Хорхе передал.
Геретс, едва пришедший в себя после приступа кашля, нашарил в кармане плаща новый огрызок сигары (я представила себе, как комиссар в свободное от работы время собирает на улицах чинарики), сунул его в рот и что-то ответил.
- Комиссар говорит, это ваше право. Посольство вашей страны оповестят о случившемся в ближайшие часы. Однако до тех пор, пока вы не будете официально допрошены, вам нельзя покидать отель. За этим будет наблюдать полицейский, который останется с вами...
- Где останется?
- У дверей вашего номера.
- Значит, я арестована?
- Пока нет, - успокоил меня Хорхе...
Я снова почувствовала ужасную апатию. Интенсивность происходившего со мной в последние дни достигла, по-видимому, критической отметки. Очень захотелось домой, на Родину, которую в этот момент я даже готова была называть с большой буквы.
- А нельзя прямо сейчас связаться с посольством?
Хорхе перевел.
Геретс задумался на секунду, потом что-то крикнул.
За моей спиной кто-то завозился, последовало несколько пулеметных очередей по-испански.
Комиссар кивнул.
Через четверть часа в номер ввалилось еще человек десять. Это уже были не полицейские, а дипломаты - аргентинские и советские. Они не трещали, не бегали, а сдержанно кивнули комиссару, отвели его в сторону, о чем-то переговорили, после чего высокий блондин в строгом черном костюме подошел ко мне и представился:
- Добровольский Александр Николаевич, первый секретарь посольства СССР в Аргентине. Все формальности мы уладили, Валентина Васильевна. Единственное условие властей заключается в
том, что вы не должны покидать страну, пока не будет завершено предварительное следствие...
- А если оно не завершится и через два года, что тогда?
- Нe думаю, - сдержанно улыбнулся Добровольский. - Как правило, это вопрос трех-четырех дней, не больше.
- И все это время я должна сидеть в гостинице, под охраной полиции?
- Ни в коем случае! - Добровольский снисходительно оглянулся на комиссара. - Вы абсолютно свободны в передвижениях и встречах и можете уйти хоть сейчас. Я провожу вас...
Добровольский что-то сказал по-испански, кто-то из свиты кивнул. Я поднялась и направилась к выходу из злосчастного номера. Теперь я точно знала, что всю оставшуюся жизнь буду ненавидеть роскошь в любых ее проявлениях.
Добровольский проводил меня до лифта и даже нажал кнопку вызова.
- Спасибо вам большое, Александр Николаевич, - я действительно была благодарна этому человеку, выведшему меня из-под атак напористого комиссара Герегса и несчастного Хорхе. - Честно говоря, ситуация довольно глупая, но очень неприятная. Вы же знаете, как это тяжело - доказывать посторонним, что ты не верблюд?
- Бывает, Валентина Васильевна! - покровительственно улыбнулся дипломат. - За рубежом такого насмотришься, что, право же, ваш случай - это пустяк, мелочи жизни. Все образуется, не волнуйтесь...
Лифт мелодично тренькнул, створки кабины мягко разъехались.
- До свидания, Александр Николаевич. И еще раз большое спасибо за ваши хлопоты!
- Не за что... - Добровольский заученным жестом несостоявшегося члена Политбюро приветственно поднял руку и добавил: - И не забудьте, Валентина Васильевна, что на восемь у вас назначена встреча в баре...
23
Буэнос-Айрес. Бзр гостиницы "Ллзза"
3 декабря 1977 года
Как я вышла из лифта, добралась до своего номера, открыла дверь, сбросила с себя все, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее до подбородка - я не помнила. И сколько в ней просидела - тоже. Моя голова, привыкшая к стандартным советским нагрузкам, когда четверть усилий уходила на выполнение профессиональных обязанностей, а оставшиеся три четверти расходовались на бесконечное лавирование среди бытовых и финансовых рифов, оказалась совершенно не приспособленной к той фантастической ситуации, в которой я очутилась. Я все меньше понимала суть происходящего. Инстинкт самосохранения, самый древний и, наверно, самый стойкий в любом человеке, подсказывал, что вокруг меня сжимается кольцо, что я, по сути, обречена на что-то ужасное, противоестественное, чего не в состоянии осмыслить и тем более предотвратить. Любая попытка связать в логическую цепь звенья событий отзывалась гулкими пульсирующими толчками в мозгу и звездно-сиреневой радугой - в глазах.
В который раз я вспомнила свою жизнестойкую приятельницу и попыталась представить себе ее реакцию в моем положении. Я очень хотела в тот момент воссоздать в памяти привлекательный, хотя и немного циничный образ этой женщины, проникшей в тайны жизни, плюющей на все и вся и с упорством дредноута прокладывающей путь к цели. Но вспомнила почему-то только вечер, когда ее покинул единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее опрокинутое лицо, когда она встретила меня в дверях своей уютной квартирки на Кропоткинской, и совершенно идиотскую, как мне тогда показалось, фразу, истинный смысл которой я поняла только сейчас, растворяясь в теплой ванне от беспомощности, глухой тоски и жалости к себе: "Подруга, я в полной непонятке!"
В отчаянии я стала подсчитывать количество глупостей, сделанных мною за последние две недели. Дошла до двенадцати, сбилась со счета, попыталась подсчитать еще раз, махнула мокрой рукой и заплакала.
Половина восьмого. Через полчаса мне предстояла встреча с Мишиным, которая - в этом я была абсолютно уверена - ничего не прояснит, а явится лишь очередным этапом выполнения календарного плана КГБ под кодовым названием "Возложение агнца Божия, Валентины Мальцевой, на алтарь непримиримой борьбы с капиталистическим способом производства во имя светлых идей коммунистического послезавтра". Агнцу блеять не положено. На то он и тварь бессловесная. Вырастили, откормили - гуляй, жди ножа! Дальше уж сильные мира сего сами решат, когда именно и кто именно принесет тебя на алтарь. Консультации с жертвой планом не предусматриваются. Точка!
Точка? Ах вы!..
Я выскочила из ванной как ошпаренная и ринулась в спальню, рассыпая вокруг, словно ошалевшая от купания собака, тучи брызг. Где эта проклятая рукопись?! Где этот сраный самиздат, мать его?!. В чем же там штука, что они придумали, почему я никак не врублюсь и, как новый пудель академика Павлова, способна лишь на безусловные рефлексы? Где рефлексы условные, где они?
Я бессмысленно листала страницы рукописи, сама не зная, что ищу, зачем ищу?.. Я прочла ее еще в России и ничего особенно не обнаружила. Обычное подражание Солженицыну, довольно примитивная литературная конструкция на фоне лагерей, колючей проволоки, злобных овчарок, ШИЗО, держиморд в офицерских погонах и сержантских лычках. Правда, хорошо, добротно написанная. Язык чистый, образный... Они преподнесли мне этот труд как вероятное явление мировой литературы. С самого начала я знала, что это не гак, но почему-то не стала спорить. Почему?
Показалось неважным?.. Да это и не было важно, учитывая мою тогдашнюю реакцию на перспективы сотрудничества с профессиональными провокаторами и накостниками...
Я вспомнила вдруг Юрия Олешу, его рассказ о какой-то заурядной книге, которую он просматривал вскользь, походя, и - вдруг! - невероятно сильное ощущение писателя от встречи с неожиданным, поражающим воображение: в книгу, скорее всего по ошибке переплетчика, были вшиты четыре страницы из "Идиота" Достоевского. Так в куче навоза находят - правда, исключительно в баснях - россыпь жемчужин. А что если и сюда что-то вшили?.. Не по ошибке, естественно.
Наскоро вытершись, я стала лихорадочно листать машинописный текст, вглядываться в абзацы, искать несоответствия, ремарки, значки на полях, что-нибудь... Но все было нормально - нумерация глав, шрифт пишущей машинки, имена героев... Я прощупала самодельную обложку рукописи, сделанную из толстого коленкора, попыталась даже расслоить ее, но безуспешно - что-что, а клеили в России всегда намертво. Фамилия автора... Эпиграф... Предисловие... Посвящение... "Дорогой жене Клаве, моему единственному другу..." Нет, я искала явно не там.
Часы на стене в холле показывали без десяти восемь. Я вздохнула и пошла одеваться.
Витяня сидел спиной к входу. Я никогда не видела его со спины, но узнала сразу, едва переступила порог роскошного бара "Плазы", выдержанного в подчеркнуто кастильских гонах - бордовом и черном. Бордовые - стойка, тяжелые портьеры, скатерти на столиках, черные - пол, потолок, бутылки и состояние моей несчастной оплеванной души... Коррида спиртного. Бандерильи острых приправ. Матадоры с подносами вместо мулет. Экзотическая багетная рама для мужественной спины советского шпиона...
- Извини, товарищ Курт, я опоздала.
Витяня резко обернулся и, увидев меня, вскочил с места.
- Валентина, как я рад видеть тебя!
- Не раскидывай так широко руки, - сказала я, усаживаясь напротив, - а то не удержусь, чтобы не слиться с тобой в экстазе...
- Неужели ты еще способна на это?
- Хочешь проверить?
- Хотел. В шестом классе.
- Все ты врешь, миленький. Педерастические наклонности проявлялись у тебя уже в пятом. Так что не кокетничай, это не к лицу австрийскому журналисту.
- Ты знаешь, подруга, самую страшную пытку времен инквизиции? - Витяня продолжал улыбаться как ни в чем не бывало.
- Знаю, - я закурила и выпустила густую струю дыма в его самодовольную физиономию.
Когда перед сожжением на костре грехи отпускал Юрий Владимирович...
- Может, заткнешься, а?
- А зачем, Витя Мельцер?
- Так, для разнообразия.
- А иначе я покончу жизнь самоубийством?
- Мне кажется, сегодня утром мы уже обсудили эту проблему.
- Да, но днем у меня было небольшое светское приключение - я имела беседу с покойником, знакомством с которым обязана исключительно тебе. Согласись, даже странно как-то: сперва знакомить, йотом убивать... У вас что, плановый отдел без начальника?
- Да, я уже слышал, - Мишин спокойно смотрел на меня ничего не выражающими, какими-то пустыми глазами. - Ужасная история...
- И ты не расстраиваешься, что ваш человек сыграл в ящичек?
- Он не был нашим человеком.
- Врешь, коллега Мельцер из венского "Курир", - я еще раз выдохнула сигаретный дым ему в лицо и почувствовала даже какое-то гнусное удовлетворение, когда Витяня поморщился. - Все ты врешь. Он был вашим человеком, а стал ничьим.
- Даю тебе слово, что мы не имеем никакого отношения к случившемуся. У Гескина хватало своих проблем. Ты знаешь, оказалось, что он стоял на грани банкротства? Что единственное, чем он владел по-настоящему, был баронский титул и библиотека?
- А ты-то откуда это знаешь?
- Ваня, прекрати: он пустил себе пулю в лоб, мне действительно очень жаль, но мы-то здесь при чем?
- Витя, я же сказала, что не верю ни одному твоему слову. Я, конечно, дура, но ведь не идиотка же, а? Ты сам подтвердил сегодня.
- Короче, это не тема для дискуссии. Ограничимся уже сказанным и займемся нашими баранами.
- Бараном. Только одним бараном. Овечкой. Мною.
- Пусть так...
- Как хорошо ты пахнешь, сволочь! - я потянулась через стол и вдохнула знакомый запах духов. Дым отечества. Аромат провокации. Дыхание смерти. - Слишком хорошо для такого мерзавца. Как называются твои духи, Витька?
- "Красная Москва", - Мишин по-прежнему сохранял непринужденный гон, хотя я видела, что он с трудом сдерживает себя.
- Не-а, - я притушила сигарету и зажгла новую. - Тебе, камрад Мельцер из венского "Кури-ра", никогда не позволили бы дискредитировать святое имя нашей златоглавой столицы. В номере человека, которого вы решите убить, будет пахнуть чем угодно, только не "Красной Москвой". Скорее "Сиреневым Амстердамом" или "Голубым Парижем"... Или "Дракаром"...
- Что ты несешь, Валя?
- Отсебятину. Я же не профессионалка, Витя, мне еще учиться надо. Курсы пройти, тайнопись освоить, шифры всякие, приемы убийства, вождение автомобиля, ложь на уровне третьей ступени...
- Тебя допрашивали?
- Да.
- Что ты им сказала?
- Сказала, что ни о каком самоубийстве Гескина и речи быть не может. Что барона прихлопнули. Что убийца, по всей вероятности, ты. Да, и еще я сказала, что не знаю, почему ты это сделал. Но пообещала комиссару Геретсу узнать. Так что будь другом, Мишин, скажи, почему ты убил Гecкина? У меня поручение от комиссара...
- А это что такое, ты знаешь? Мишин чуть отвернул лацкан своего роскошного замшевого пиджака, и я увидела на отвороте серебристый кружочек, похожий на значок.
- Микрофон?..
- Бери выше, Мальцева: микрофон с магнитофоном, - Мишин щелчком сбил с лацкана невидимую пылинку. - Вся ваша беседа с этим лилипутом из полиции записана здесь. И я хорошо знаю, о чем вы говорили...
- И?..
- Ты держалась молодцом.
- Я вела себя как дура.
- Если бы ты действительно вела себя как дура, все бы очень плохо кончилось.
- Меня бы убили?
- Всенепременно.