- С этого бы и начинали, мил человек... Я все ждал, когда вы к главному подойдете, боялся, не успеете, у меня через десять минут совещание... Если гарантируете хорошие рынки, цену мы поднимать не станем, хотя вы наверняка знаете, что японцы и французы пересмотрели ставки на аналогичные машины. Зависит от вас: дадите хорошую конъюнктуру - поддержим, могу обещать. Что будет через год, отвечать не берусь.
- Да, но этот год был бы для нас крайне важен, господин министр! Если этот вопрос можно считать решенным, я очень вам благодарен, советские станки еще скажут свое слово на континенте, это ж такая пропаганда...
- Бизнес это, а не пропаганда, - ответил Савин. - Пропаганда - если б мы бесплатно давали, за здорово живешь, а мы теперь взрослые, находимся в стадии наработки самоуважения, так-то вот...
Подали чай с печеньем и шоколадом; поговорили о том деле, которым занимался Ростопчин. "Хорошо бы, - заметил Степанов, - организовать экспозицию картин и книг, которые князь вернул на Родину; можно сделать буклет для всего мира". Савин улыбнулся: "Сначала выбейте в Госплане фонд бумаги и договоритесь о хорошей типографии". - "Это интересное дело, - согласился Розэн, - купят во всем мире: во-первых, красиво, во-вторых, сенсация". Прощаясь, Розэн сбивчиво благодарил, натыкался на стулья и не знал, куда деть руки; министр подарил ему и Степанову по маленькому, очень красивому макетику станка, сделанному как миниатюрная настольная лампа; Розэн сказан, что такую красивую вещь можно запустить на конвейер как сувенир, даст немедленную прибыль. "Валяйте, - сказал Савин, - можем уступить лицензию".
Когда Розэн ушел - к заместителю министра, ведавшему связями с банками, - Савин, попросив Степанова задержаться, спросил про дочек, посетовал на то, что после инфаркта врачи до сих пор запрещают ему заниматься теннисом, поинтересовался, когда выходит новая книга.
- Не забудь прислать, Дмитрий Юрьевич, ты у меня в долгу, я твою последнюю книгу выписал по экспедиции, как-нибудь загляни, оставь автограф, а то нехорошо, у меня все твои - дареные...
И, лишь провожая Степанова к двери, поинтересовался:
- Ты в этом человеке-то убежден?
- В каком смысле? - не понял Степанов. - Шпионами занимается ЧК, да и не годится он, думаю, для этого амплуа...
- Я не о том. Какой-то он хлипкий... Не подведет тебя?
- В чем?
- Как в чем?! Ты ведь не только мне рассказал, как этот панамский американец хочет отблагодарить нас за свою спасенную жизнь, как восторгается деятельностью Ростопчина... Ты, кстати, не думаешь, что князя могут ударить?
- Не думаю. Он независим. Да и за что его ударять?
- Черт его знает... Я много раз наблюдал переговоры, знаешь ли... Накануне подписания больших контрактов... Ты себе представить не можешь, как наши партнеры бьются за каждый цент, за полцента... На этом, кстати, и стоят... А он такие ценности нам отправляет... И не кто-нибудь, а аристократ, в классовой солидарности не упрекнешь...
- Спаси бог, если стукнут. Ты не представляешь себе, какой это славный человек.
- Почему? - Савин пожат плечами. - Представляю... А этот твой протеже - слабенький, безмускульный.
- Не я ж его приглашал в это дело, сам меня нашел.
- Понимаю... Это я так, на всякий случай... В Лондоне помощь не потребна? Там мы тоже торгуем станками, идут довольно неплохо, хотя кое-кто пытается их баррикадировать; воистину, для кого - бизнес, для кого - политика...
VI
"Милая!
Закончил, наконец, Морозовские панно и принялся за "Богатыря". Пользуюсь светом, и поэтому все праздники и дни никуда не выхожу. Администрация нашей выставки в лице Дягилева упрямится и почти отказывает мне выставить эту вещь, хотя она гораздо законченнее прошлогодней, которую они у меня чуть не с руками оторвали. Хочу рискнуть на академическую выставку, если примут. Ведь я аттестован декадентом. Но это недоразумение, и теперешняя моя вещь достаточно это опровергает. Пытаюсь себя утешать... Слава Богу, никто мне в моей хоть мастерской не мешает. Наде грустнее: ее право на артистический труд в руках у Мамонтова, а у него в труппе полный разгул фаворитизму. Ей мало приходится петь; опускаются руки на домашнюю работу; подкрадывается скука и сомнение в собственных, силах.. Правда, мы немного отдохнут, имея возможность принимать и праздновать добрейшего Римского-Корсакова. Он кончил новую оперу на сюжет "Царская невеста" из драмы Мея. Роль Марфы написана специально для Нади. Она пойдет в будущем сезоне у Мамонтова, а покуда такой знак уважения к таланту и заслугам Нади от автора заставляет завистливую дирекцию относиться к ней еще суровее и небрежней...
Врубель".
Часть третья
1
Фол никогда не слыхал имени Герхарда Шульца; они никогда не встречались: один жил на юге, в Парагвае, другой - на севере, в Вашингтоне. Шульц был уже дедом, его семья насчитывала двадцать человек, счастливый муж, отец, брат. Фол поселился отдельно от семьи, горестно-одиноко, отдаваясь целиком работе, которая - после того, как он расстался с Дороти, - сделалась его всепожирающей страстью. Шульц жил в роскошной асиенде, на берегу вечно теплой, хоть и буро-красной, грязной на вид, Параны. Фол снимал номер в отеле: две комнаты, окна выходили во двор, могила, колодец, а еще говорят, что в Вашингтон приезжают смотреть, как цветут вишни; приезжают разве что восторженные туристы, их возят из Нью-Йорка, очень престижно за один день побывать в обеих столицах.
Фол не знал, что Шульц - не подлинная фамилия дона Эрхардо, изменил седьмого мая сорок пятого года, раньше был Зульцем, штурмбаннфюрером СС, приглашен к сотрудничеству американской секретной службой осенью сорок девятого в Рио-де-Жанейро, вербовка прошла гладко, за пять минут. "Признаете, что на этом фото вы изображены в форме СС"? - "Признаю". - "Готовы к разговору с нами?" - "Давно готов". - "Это несерьезно, мистер Зульц. Настоящая беседа начнется только в том случае, если вы напишете нам имена мерзавцев из вашей нынешней сети на юге континента". - "Я бы не стал называть тех, кто оказался в изгнании после победы большевиков". - "После нашей общей победы, мистер Зульц, - американцев, англичан и русских. Мы сообща разгромили тиранию Гитлера, и вам не следует вязаться в наши дела с русскими, уговорились? Что же касается и з г н а н н и к о в, то это уж нам позвольте судить, являются ли ваши друзья изгнанниками или же организованы в хорошо законспирированную бандитскую сеть, о'кей?"
Фол и не предполагал, что шифрограмма, отправленная из филиала его страховой фирмы в Лондоне, вызовет такой странный, сложный и непросчитываемый процесс: совещание Совета директоров фирмы - встречи с н у ж н ы м и людьми - выход на ЦРУ - и, затем уже, когда д е л о пошло в работу, - на соответствующие подразделения, которым поручено найти п о д х о д ы к "Эухенио Ростоу-Масалю, подлинное имя - Евгений Ростопчин, гражданин Швейцарии, проживает в Аргентине, район Кордовы, 1952 года рождения, женат, имеет двух детей, занят в сельскохозяйственном бизнесе. Необходимо оказать на него давление в том смысле, чтобы он обратился к отцу за финансовой поддержкой; сделать это надо через его мать, с которой князь Ростопчин развелся в 1954 году, леди Винпресс, Софи-Клер, проживает в Париже, имеет дом в Эдинбурге и квартиру в Глазго".
Результатом проделанной работы (анализ архивов и расчет на ЭВМ) оказался индекс "УСГ-54179"; агент проживал в Парагвае, однако имел апартамент в Кордове; Герхард Шульц, землевладелец и компаньон директора фирмы по строительству шоссейных дорог; сейчас ведут трассу в непосредственной близости от земель Ростоу-Масаля; есть возможность нажать на сына князя, перерезав его водные коммуникации, что равносильно экономическому краху последнего.
...Человек - маленький винтик в огромном вселенском механизме; ни о чем не догадывавшийся сеньор Эухенио Ростоу-Масаль, он же Евгении Ростопчин, он же Женечка (для отца) и Шеня (для мамы), в то утро, как обычно, завтракал на огромной террасе, сложенной из старого мореного дерева; дом поставлен так, как это умели делать в горах над Цюрихом, - на века, но при этом легко и уютно.
Жена приучила его к испанскому завтраку: кофе со сливками и чулос - длинные хлебцы, поджаренные в оливковом масле; в Памплоне, во время Сан Фермина, после утренней эстафеты, когда разъяренные быки пронесутся из корраля на пласу де Торрос, весь город отправляется на площадь пить кофе с чулос; Мари-Исабель очень гордилась тем, что родилась именно в Памплоне, дочь басков, золотое руно, родство душ и языков с далекими грузинами, вот почему вышла замуж за русского!
- Ты сыт, милый?
- Не то слово! Настоящее большое обжорство.
- Боже, какой это страшный фильм - "Большое обжорство".
- Почему? В некоторых частях он занятен, и потом в нем много секса.
Дети, мальчик и девочка, - три года и шесть лет, - плескались в бассейне; Мари-Исабель попросила сделать два бассейна: большой - взрослым, маленький - детям; Эухенио поманил пальцем жену, та склонилась к нему; он шепнул:
- Я очень тебя хочу...
- Я тоже очень хочу тебя...
- Пошли?
В это как раз время и позвонил сеньор Эрхардо Шульц; говорил рубяще: в картах путаница, вам продали земли, которые за два года перед тем отошли нашей фирме, очень сожалею; решение местных властей принято в мою пользу; нет, я не общество благотворительности; нет, я не отказываюсь от встречи, напротив, я настаиваю на ней; компромисс возможен, почему нет, что-то около пятидесяти тысяч долларов; нет, аванс невозможен, нет, в местной валюте платы мы не принимаем, все расчеты идут через банк в Манхаттене; деньги надо внести в течение недели, дело есть дело, у меня будут стоять рабочие, платить неустойку из-за путаницы в ваших документах я не намерен; хорошо, сегодня в шесть, в Кордове, юридическая контора "Мазичи и Эчавериа", это в центре.
Мать Женя нашел в эдинбургском доме; звонку сына обрадовалась:
- В Париже совершенно страшная погода, мальчик! Я убежала оттуда в здешнюю весну. Дивно! Что у тебя с голосом? Почему ты молчишь?
- Мама... понимаешь... мне... нам срочно нужны деньги...
- Что случилось?
- Тут какая-то страшная путаница с землей... Словом, это труд. но объяснить... Мне продали чужую землю...
- Что?!
- Нет-нет, не всю... Но как раз тот участок, где у меня вода... я остался без воды, это - конец... Жара, все сгорит...
- Я сейчас же позвоню отцу... А почему ты не хочешь? Хорошо, хорошо, Шеня, понимаю, я это сделаю сама, у меня есть сейчас двадцать тысяч, могу выслать тебе половину...
- Это не выход, мама. По условиям, которые я обязан выполнить в течение недели, следует внести все деньги, до единого цента.
- Я перезвоню через десять минут.
Положив трубку, Софи-Клер вдруг поняла, что не помнит номер телефона мужа. Бывшего мужа, поправила она себя; боже мой, какая же я была дура, единственный человек, который меня любил; да, все верно, он несносен, потому что, кроме этих самых русских картин и икон, для него ничего не существует; да, конечно, было обидно, когда он отказывал мне в том, чего я заслуживала, но ведь он отказывал мне в платьях от Пьера Кардэна, можно обойтись и без них; что же делать, если я не болела его болезнью, что делать, если я была, да и продолжаю быть, обыкновенной женщиной?!
Она поднялась с тахты; начала разламываться голова; сосуды, наследственное, папа умер от инсульта, слава богу, не мучился, не страдал от недвижности или немоты, только бы не этот ужас; Шеня (о муже она думала так же, как о сыне, слово "Женя" не получалось у нее - ни в разговоре, ни в мыслях) читал мне какого-то русского писателя: "легкой жизни я просил у бога, легкой смерти надобно просить"; как верно, как горько; подошла к столу, выдвинула ящик, нашла старую телефонную книгу, открыла страницу на "Р", "Ростопчин", неужели туг тоже нет, все в Париже? По счастью, телефон Ростопчина был; она позвонила в справочную, ей сказали код Швейцарии, Цюриха; князь был в офисе еще, как обычно, сидел там допоздна.
- А что случилось? - спросил он, выслушав Софи. - И почему он сам не позвонил мне?
- Ты же знаешь, родной. У него твои характер. Он обижен на тебя и не станет унижаться.
- А разве перед отцом можно унижаться? Да и чем я обидел его?
- Не будем ссориться, ладно? В конце концов, речь идет о жизни и смерти мальчика...
- Что?!
- Да, именно так. Он купил не ту землю, у него отрезают водоснабжение, это гибельно для его предприятия с коровами... Словом, я не знаю подробностей, но, если ты не вышлешь ему пятьдесят тысяч долларов, он погибнет...
- Во-первых, не надо паники. Пожалуйста, успокойся, не плачь, бога ради... Я сейчас ему позвоню. У меня нет свободных денег, я отложил тридцать тысяч на аукцион...
- Неужели тебе дороже эти чертовы картины, чем судьба сына?
- Ты же знаешь, что я сделал для него все, Софи. Не будь несправедлива...
- Ты хочешь сказать, что у тебя нет денег, чтобы помочь мальчику?!
- Я не могу взять деньги из дела, Софи, это банкротство. Только потому что я веду дело, ты продолжаешь жить так, как тебе хочется.
- Откуда ты знаешь, как мне хочется жить?! Не говори за меня, пожалуйста! Только я одна знаю, как мне хотелось жить!
- Разреши, я перезвоню Жене, я потом сразу же соединюсь с тобою.
Софи не ответила, положила трубку; ну и характер, подумал Ростопчин, это она к старости подобрела, как же я терпел ее раньше? Терпел, потому что любил. Нет, неверно. Потому что любишь. Степанов верно читал: "К женщине первой тяга, словно на вальдшнепа тяга, было всяко и будет всяко, к ней лишь останется тяга". Как хорошо, что я бросал курить, непременно сейчас тянул бы одну сигару за другой. Хотя Черчилль смолил до девяноста трех лет. Фу ты, черт, какая-то путаница в голове. Ну-ка, сказал он себе, соберись и не сучи ногами. В жизни бывало хуже; в конце концов речь идет всего лишь о деньгах; на старость хватит, сколько мне осталось, кто знает? Вспомни, что было с тобою, когда ты понял, что Софи ушла от тебя, ушла потому, что не любила, никогда не любила, попросту терпела, а что может быть страшнее для мужчины, если он понял это на шестом десятке? Вспомни семнадцатилетнюю девочку из Ниццы, которую расстреляли у тебя на глазах, в сорок третьем. Вспомни ту сковородку, на которой ты с мамой жарил картошку после войны? Ты вспомни, как вы жарили на прогорклом маргарине, соскобленном с тарелок в ресторане, и ничего, смеялись, ах, какое было счастливое время, когда жила мамочка, голодное, нищее, прекрасное время...
- Алло, Женя, здравствуй, это я.
Сын ответил по-испански, потом перешел на английский:
- Добрый день. Ты уже в курсе?
- Мама рассказала мне довольно сумбурно...
- Дело в том, что у меня не было достаточного количества денег, когда я покупал эту землю, чтобы нанять хороших адвокатов... Ты ведь дал мне в обрез...
- Я дал тебе столько, сколько ты просил.
- Мне бы не хотелось слушать упреки, папа.
- А в чем я тебя упрекнул? Алло... Ты слышишь меня?
- Да, - ответил Ростопчин-младший. - Но ты сбился на русский, я не понял, что ты сказал.
Князь потер затылок, сделал несколько глубоких вздохов, перешел на французский:
- Ты не мог бы срочно прислать мне документы? Я готов нанять для тебя хорошего адвоката.
- Бесполезно. Мама, видимо, сказала, что в сложившейся ситуации меня могут спасти только деньги - пятьдесят тысяч долларов.
- Хорошо, я что-нибудь придумаю. Однако завтра - это нереальный срок. Те деньги, которые у меня свободны, уйдут на аукцион.
- А то, что ты выкупишь на аукционе, уйдет в Россию?
- Бесспорно!
- Не кажется ли тебе это жестоким, папа?
- Не будем судить о жестокости. Это довольно сложный вопрос; кто жесток по отношению к кому и все такое прочее...
- Я редко тебя просил о чем-либо.
- Тебе не приходилось меня ни о чем просить. Я угадывал твои желания...
- Ты не выполнил мое главное желание.
Ростопчин не сдержался:
- Подождем той поры, когда твоя жена убежит к другому, бросив тебе детей... А я по прошествии лет, когда дети вырастут, попрошу тебя вернуть ее в твою постель, ладно?
- Это бестактно, папа.
- Правда всегда тактична.
- Словом, ты отказываешь мне?
- Нет, не отказываю. Я говорю о нереальности срока. Посоветуйся со своим юристом...
- У меня нет юриста.
- Заведи. Я оплачу расходы. Деньга будут переведены сегодня же, назови номер счета. Попроси его обговорить условия платы с теми людьми, которые наступают тебе на горло...
- Никто мне не наступает на горло!
- Это русское выражение... Пусть юрист договаривается о сроке платежей, я вышлю гарантию.
- Они не соглашаются на отсрочку платежей.
- Попроси своего юриста, - ты наймешь его сейчас же, самого лучшего в городе, - связаться со мною. Я буду ждать звонка в офисе.
Сын не попрощался, положил трубку; сейчас позвонит Софи, подумал Ростопчин, начнется мука; у нее бывают периоды затмения сознания: вполне может приехать в Лондон и устроить скандал в Сотби.
Он похолодел от этой мысли, потому что понял, насколько она реальна; боже ты мой, кто это придумал, что к старости у человека жизнь делается проще?! Неправда, о, какая это неправда! Наоборот, ничто так не сложно, как старость, время подведения счетов, реестр на то, что не сделалось в жизни, не получилось, минуло, прошло рядом...
Софи позвонила через десять минут - голос звенящий; он отчего-то сразу же понял, что она выставит ему свой счет на телефонные разговоры с Аргентиной, - франков пятьсот, не меньше; при чем здесь счета, как-то устало спросил он себя, бог с ними, с этими счетами, просто очень обидно ощущать себя старым, когда ты один, и никому не нужен, пустота вокруг, книга и картины - будь все неладно. Нет, самое страшное, если тебе делается скучно, словно все. что происходит, уже было с тобою, много раз было, и все всегда кончалось скукой... Право же... Начиналось любовью, а кончалось... Любовь? Что это такое, кстати говоря? Наверное, постоянное желание сделать хорошо тому, кого любишь... Но ведь мое "хорошо" разнится от того понимания "хорошо", которому привержен с рождения (впрочем, с рождения ли?) тот, кого ты любишь... Точнее, видимо, сказать, что любовь - это постоянное нежелание сделать дурно, неловко, неприятно тому, кого любишь, обидеть хоть в чем-то. Любовь - это когда ты для другого, и уж отсюда - для себя, но только - п о т о м. Все остальное, - а ты ведь думаешь о своем, сказал себе Ростопчин, не в силах подняться из-за стола, - зиждется на изначальной ошибке. Или корысти.
После разговора с сыном он заставил себя подняться, отошел к стеллажам, открыл бар, налил рюмку водки, прополоскал рот, почувствовал, как з а ж г л о нёбо, боль в затылке стала отпускать...