Я поправил "планшетник" так, чтобы рядовой Пашинцев оказался прямо в объективе, и начал задавать вопросы в хронологическом порядке:
– Значит, ты говоришь, что услышал в наушниках мою команду, которую я не давал, и пошел в сторону кресла?
– Так точно, товарищ старший лейтенант.
Я приподнял "планшетник", чтобы мне было видно монитор, выполняющий обязанности видоискателя, и снял кресло. И даже подошел к нему ближе, почти вплотную, чтобы снять крупный план. Кстати, только тогда и сам сумел рассмотреть его по-настоящему. Скорее это было даже не кресло, а маленький диван. Но такое определение можно давать по человеческому понятию. Судя по продавленной середине, сидело здесь одно существо – я побоялся даже подумать, что один человек – нет, не человек, а именно – существо. Это не мог быть человек уже по одному технологическому уровню, это существо окружающему. Человек до такого еще не добрался, хотя стремится. Я снимал кресло и одновременно давал свои комментарии. То, что кресло сделало с рядовым Пашинцевым, я охарактеризовал только двумя словами: "попытка похищения". Почему эта попытка оказалась неудачной, я пока не мог объяснить. Тем не менее что-то помешало неведомой силе похитить рядового Пашинцева. Я снова повернулся к нему:
– Вот так, значит, Виталий… Ты увидел кресло. И что-то заставило тебя в него сесть… Это что, тоже была команда? Если так, то откуда она пришла? Как ты услышал ее?
– У нас дома, в поселке когда жил с родителями, было мягкое кресло. Не такое большое, но такое же продавленное. У меня мама полная женщина. Она любила в этом кресле смотреть телевизор. Я тоже любил в этом кресле посидеть, но мама меня всегда со своего места сгоняла и садилась сама. Она кресло и продавила. Я только, подходя к месту, подумал о том кресле. Как-то отвлеченно подумал. Не конкретно о том, домашнем, а вообще о большом мягком кресле. Наверное, ноги устали по горам бегать, захотелось удобно посидеть и расслабиться. Раздвигаю кусты, а кресло – вот оно, передо мной. Я и сел сразу, и расслабился. Никакого приказа я не слышал, хотя помню, перед тем как сесть, чувствовал, как кожу на голове сильно покалывает. Сразу во многих местах.
Рядовой рассказывал подробно и разумно. И вовсе не как человек, у которого поехала крыша. Я решил, что здесь не все однозначно и ставить диагноз Пашинцеву еще рано. С моей стороны рано и неправильно, поскольку я не врач, хотя и доводилось мне обучаться основам первой медицинской помощи. Но вот как оказывать первую психиатрическую помощь, я просто не знаю. И поставить диагноз сумел бы только в случае каких-то из ряда вон выходящих поступков со стороны человека.
– Ну ладно, я могу понять твое желание посидеть в мягком кресле. Но ты разве сразу не понял, что это не простое кресло?
– Я не могу это словами описать, – признался рядовой. – Я же говорю, хотел сесть и расслабиться. И я расслабился, причем так расслабился, как никогда расслабляться не получалось. Я словно бы в другое состояние попал. Может быть, даже в другое измерение. Я полностью расслабился за какое-то мгновение, меньше чем за секунду. И меня сразу какая-то непонятная сила прижала к креслу, словно я с ним сросся. Так прижала, что я уже встать не мог. А потом этот вой раздался, и кресло полетело вверх. Вертикально вверх. И очень быстро. Но даже голову не заломило, как бывает, когда самолет быстро высоту набирает.
– От кресла какие-то ощущения в этот момент остались? Может быть, оно грелось или еще что-то. Чтобы так поднимать тяжелый предмет, да еще с человеком, необходимо приложение сил, какой-то двигатель или еще что-то. Судя по звуку, при взлете работали реактивные двигатели. Но мы снизу не видели сопла. Кроме того, реактивный двигатель едва ли сумел бы обеспечить плавное горизонтальное перемещение. А кресло перемещалось и так тоже. Расскажи о своих ощущениях, – потребовал я.
– Никаких особых ощущений. Все та же расслабленность.
– Ты испугался?
– Когда высота стала большой, немножко испугался. Но состояние расслабленности успокаивало. А потом, я слышал ваши переговоры внизу. И стал с вами говорить. Затем увидел в кармашке подлокотника с внутренней стороны вот этот шлем. – Виталий показал шлем, который все еще держал в руке. – И тогда же кто-то вашим голосом, товарищ старший лейтенант, приказал мне свой шлем снять и надеть этот, из кресла…
Глава вторая
– Вот теперь верная формулировка – "моим голосом", но не я приказывал, – заметил я. – И что это тебе дало? Я про шлем говорю. У тебя как-то изменились ощущения? Может быть, физическая сила тебя жуткая посетила или думать стал лучше, стал сквозь камни видеть?
– Дало в первую очередь то, что я уронил свой шлем. Положил его на колени, и он скатился. – Рядовой погладил свой шлем, который уже успел на голову надеть, словно поблагодарил его за то, что тот выдержал падение и не разбился. Это в какой-то степени обещало в дальнейшем и голову сохранить. – Я почему-то подумал, что кресло специально наклонилось, чтобы я связь с землей потерял. А оно тут же наклонилось. И если меня кресло держало, как земное притяжение, что-то типа искусственной гравитации, то шлем держать не стало. Это, думаю, для того, чтобы я только с креслом контактировал. И мне тогда же просто невыносимо захотелось шлем из кресла надеть на голову. Это какие-то новые ощущения обещало. Иногда каждому так сильно хочется нового, что просто сил нет сопротивляться. И я сопротивляться не стал – надел его. Сначала, когда вытащил и посмотрел, он показался мне очень большим. Я даже подумал, что туда две мои головы поместятся. Но, когда я стал надевать, он оказался нужного размера. Ровно по моей голове. Он словно бы сжался. Что это за материал, я даже не представляю… – Пашинцев вытянул перед собой шлем, показывая мне. Я потрогал пальцами, потом даже перчатку снял, чтобы лучше ткань ощущать, если это была ткань. Внешне это казалось тканью, но на ощупь это был какой-то чрезвычайно пластичный металл. Я высказал свое мнение, микрофон "планшетника", естественно, записал его фоновым разговором. Внешний вид шлема я показал объективу "планшетника". Потом перевел объектив на рядового, однако шлем пока оставил в своей руке.
– Ладно. Продолжай докладывать, – потребовал я сухим, вполне армейским тоном, умышленно используя армейскую формулировку "докладывать" вместо "рассказывать", чтобы сильнее дисциплинировать рядового, а то мне показалось, что он по мере того, как углублялся в рассказ, начинал чувствовать себя героем необычного приключения, отличным от других бойцов. Но у нас все отличные от других. И каждому может выпасть на его долю возможность угодить в подобную странную или даже тяжелую ситуацию.
Не зря наш комбат часто повторяет свою любимую присказку, что солдат спецназа ГРУ всегда является самостоятельной боевой единицей, даже когда остается один против превосходящих сил противника. Самостоятельная боевая единица может многое, она даже может победить, хотя силы будут неравными. Примеры подполковник обычно приводить не любил. Но я их знаю много: и про офицеров, и про солдат. Но, даже будучи самостоятельной боевой единицей, всегда следует помнить, что вокруг тебя точно такие же или даже более опытные единицы. И потому я постарался своим тоном и полным отсутствием восторга вернуть летающего в облаках рядового на землю.
Он попробовал вернуться, но в тоне его все еще сильно ощущалось большое самоуважение. Это неплохое чувство, и я против него ничего принципиально не имею. Главное, чтобы оно не превалировало над другими чувствами. Иначе и до беды недалеко. В боевой обстановке такой человек будет излишне себя беречь, а это может нанести вред его товарищам. У нас в спецназе ГРУ так не полагается. Не хочется говорить высокими словами, но у нас положено в первую очередь заботиться о товарище, а потом товарищ позаботится о тебе. И так всегда и во всем.
– Кресло начало мне показывать, что означает шлем. То есть что он может. Откуда-то мне пришло в голову воспоминание, что в детстве я больше всего на свете любил качаться на качелях. И кресло начало качаться. В качели превратилось. Причем в такие громадные качели, каких я никогда не видел.
– А при чем здесь шлем? – не понял я предыдущего утверждения.
– Вот об этом я и хотел сказать. Шлем скорее всего и внушил мне, что это он управляет креслом. Именно он, а не само кресло такое. Само кресло – это только инструмент, средство передвижения, не более. Шлем уже им управлял, еще когда просто в кармане кресла лежал. Качели он еще тогда мне показал. Но, когда я его на голову надел, все усилилось многократно. А шлем – это и двигатель, и система управления. У меня именно такая мысль в голове возникла. Но сама по себе она возникнуть не могла. Я сам даже не задумывался, откуда мне в голову приходят мысли. Это я уже здесь понял, когда вернулся. А там я другое понял: шлем вместе с креслом хотят меня для чего-то использовать. Я оказался нужным инструментом в каком-то деле. Только я не могу сообразить, в каком именно. И вообще, когда шлем надеваешь, перестаешь думать словами. Даже внутренний диалог происходит с помощью ощущений. Это не совсем понятно, тем не менее этому как-то сразу обучаешься.
– Вообще-то человеку свойственно думать не словами, а образами, – поправил я солдата, но его эта поправка не смутила.
Он продолжил тем же тоном:
– Я сам себе космонавтом показался. У меня в голове с какой-то стати вдруг возникла картина из старой, еще советской кинохроники, которую однажды по телевизору посмотрел. Там космонавтов готовят на центрифуге. И кресло тут же стало центрифугой. Я сначала даже испугался, боялся вылететь из кресла, но там какая-то своя сила была, которая меня без ремней в кресло вжимала и держала. У меня руки, ноги, голова – все вытянулось, словно оторваться хотело. А сам я в кресле, как часть его, сидел. И в автомат вцепился, чтобы он не оторвался от ремня. Ощущение было такое, что оторваться может. А когда я успокоился, убедился, что кресло меня не выпустит, мне даже понравилось на центрифуге кататься. Там скорость большая, ветерок приятный…
В этот момент в кармане на груди рядового, видимо, завибрировала трубка сотовой связи. И я снова убедился, что Пашинцев слишком вознесся в своей самооценке. Вообще-то у нас в бригаде наличие трубок у солдат отдано на откуп командирам взводов. Разрешил командир – имеют солдаты трубки. Не разрешил – трубки сдаются в камеру хранения в каптерке и возвращаются только на время выходных, увольнений, отпусков и при увольнении в запас. Иметь при себе трубки разрешается только солдатам и сержантам контрактной службы и офицерам. Я в своем взводе иметь трубки солдатам разрешал, запрещал только брать с собой в командировку. А Пашинцев, ничуть не стесняясь и даже не спросив у командира разрешения, вытащил трубку, отошел на три шага в сторону и начал разговаривать. Я так понял, что звонила ему мама, обеспокоенная тем, что, как передали в телевизионных новостях, в небе над Кавказом происходят какие-то непонятные события, похожие на космическую войну двух не знакомых землянам высоких цивилизаций. Но Виталий, молодец, волновать мать не стал и сказал только, что разговоры об этом есть, но это далеко от их части, и он ничего рассказать не может, потому что не знает.
Нормальный звонок… Мне, честно, понравилась забота матери. А если бы она позвонила несколькими часами раньше, когда у нас шел бой с бандой эмира Магомета Арсамакова. Что – вместо того, чтобы заряжать гранатомет Рахметьеву, Пашинцев будет маме рассказывать, что где-то рядом дают салют, и потому в трубке слышится стрельба?
Рядовой повернулся, поймал мой сердитый взгляд и быстро закончил разговор. Хорошо хоть, хватило у него ума сказать:
– Извините, товарищ старший лейтенант, мама волнуется. Она у меня в больнице лежит. Операцию по удалению желчного пузыря делали. Я потому и трубку с собой взял, чтобы с мамой общаться, поддержать ее. Там, в больнице, телевизор смотрела, новости… И что-то там сообщили про наши события… Мама волнуется, а ей сейчас волноваться нельзя. У нее в прошлом году второй инфаркт был. Сердце после операции может не выдержать…
– Товарищ старший лейтенант, – по связи вмешался в разговор старший сержант Камнеломов, – он ко мне обращался с просьбой насчет трубки. Я разрешил. Не успел просто вам сообщить.
Я согласно кивнул, хотя Камнеломова глазами не видел, как, наверное, и он меня. Вот так и случаются всякие гадости, за которые потом бывает стыдно. Я уже собрался отругать Пашинцева и забрать его трубку до воскресного увольнения по возвращении в часть. А оказалось, что трубку рядовой взял с разрешения моего заместителя и по уважительной причине.
– Но вот что странно, товарищ старший лейтенант… Я недавно смотрел на трубку. Она у меня сигнал подала, что заряд кончился. Думал еще, не забыть сразу зарядить, когда вернемся. А сейчас она показывает полный заряд. Кресло, что ли, аккумуляторы заряжает?
Заговорив про аккумуляторы, Пашинцев напомнил мне, что я веду запись, и на "планшетнике" аккумулятор тоже не вечный. И все события я записать не смогу.
– Ладно, Виталий, продолжай… – поторопил я рядового.
– Короче говоря, я попробовал еще один вариант качелей – из стороны в сторону, а не вперед-назад. Еще в детстве думал, почему такие качели не делают. Кресло покачало меня. А потом я почувствовал со стороны шлема прямое давление на себя. Шлем заставлял меня спуститься на дно ущелья, опередив весь взвод. Это шлему нужно было обязательно, чтобы я взвод опередил. Чтобы один спустился. Не знаю, для чего. Но я не люблю в принципе, когда на меня так давят, и стал сопротивляться. И мысленно начал ощущать, как кресло делает круги над взводом и садится на землю. Кресло послушалось и село. Но село как-то сердито… И выбросило меня… Может быть, даже со злостью…
– Это все очень интересно, – сказал я и, сам того не ожидая, надел на голову вместо армейского шлем из кресла…
* * *
Вообще-то моя голова размеров на пять больше головы рядового Пашинцева. У него, наверное, самый распространенный пятьдесят седьмой размер головного убора, а у меня редкий шестьдесят второй. И мысль о том, что шлем на меня попросту не налезет, изначально в голове мелькнула. Но тут же оказалось, что шлем мне впору – не мал и не велик. Видимо, так он устроен и из такого, неизвестного мне, материала сделан, что на любую голову подходит. Даже на голову, в два раза большую, чем у рядового Пашинцева, как он уже рассказывал.
Я сам сразу не понял, что заставило меня надеть шлем. Потом сообразил, что это шлем, который я в руке держал, вложил в мою голову эту мысль. А оказавшись на голове, вложил и следующую, уже более настойчивую. Не долго думая, я пошел в сторону кресла, чтобы сесть в него и самому испытать то же, что испытал рядовой Пашинцев, и даже больше. Я намеревался поддаться желанию шлема и спуститься на дно ущелья, куда его звал шлем. И даже отдал приказ взводу следовать туда же. Только думал я при этом не о кресле, а о своем оставшемся дома мотоцикле, хотя он и слишком слабосильный, чтобы по таким горам без дороги бегать. Здесь нужен какой-нибудь мощный аппарат из семейства "Эндуро". К моему удивлению, когда я раздвинул кусты, передо мной вместо кресла стояло некое подобие мотоцикла. Это был не мой легкий "китаец", а мощный и сильный, с объемным бензобаком, двухколесный красавец, о каком я давно мечтал, но позволить себе купить не мог – финансы не давали такой возможности. Судя по рифленому протектору резины, это был как раз "Эндуро". Я не просто сел на удобное сиденье, я влетел в него, как всадник влетает в седло своего коня, ухватился за руль, как всадник за повод, и услышал звук мощного двигателя с "громкоговорящим" прямоточным глушителем. Газовать здесь было негде, тем не менее я резко повернул на себя ручку газа, не включая передачу, и услышал отклик взревевшего двигателя. Только после этого отжал сцепление и во второй раз газануть просто не успел, потому что мотоцикл стремительно взмыл ввысь.
Высоты я никогда не боялся. Как-никак, на моем счету более семисот прыжков с парашютом. И голова у меня не кружилась. Но мне показалось, что взлетел я несравненно выше, чем летал рядовой Пашинцев. Мне представилось, что же должен был испытывать Пашинцев, который предпрыжковую подготовку прошел полностью, но с парашютом прыгал только один раз, то есть еще не привык к безопасности полета на высоте. И тем более он не имеет на своем счету сложных прыжков, в настоящее время обязательных только для офицерского состава. К таким прыжкам относятся: прыжки затяжные, то есть с больших высот, когда значительную часть времени находишься в состоянии свободного падения, и сам решаешь, когда тебе раскрыть парашют а также опасные прыжки со сверхмалых высот с принудительным раскрытием парашюта. К этому варианту относятся прыжки с высоты от ста до семидесяти метров, без использования вытяжного парашюта. Его заменяет приспособление, которое за тросик сразу вытягивает основной парашют. В последнее время вообще как-то больше внимания уделяется десантированию с вертолета с помощью спусковых устройств, чем прыжковой технике. Затяжные прыжки дают возможность более точного приземления – ветер не уносит парашютиста далеко в сторону от цели, а прыжки с принудительным раскрытием парашюта не зря называются прыжками со сверхмалых высот. У десанта частые потери в живой силе случаются потому, что парашютистов расстреливают с земли. А время полета при прыжке со сверхмалых высот настолько мало, что противник практически не успевает среагировать и не имеет времени передвинуться ближе к месту приземления, чтобы провести расстрел еще беззащитных и ничем не прикрытых парашютистов.
Но я, памятуя о том, что шлем умеет читать мысли и желания и даже воплощает их в какой-то собственной, весьма странной форме, старался не думать о свободном парении под куполом. Парашюта у меня с собой не было, а покидать свой летающий мотоцикл я не спешил.
Силовое воздействие шлема я почувствовал очень скоро. Сначала это сказалось в покалывании кожи на голове, как и рассказывал рядовой Пашинцев. И потом мне уже никто ничего не говорил, казалось, я сам настоятельно желал спуститься на дно ущелья, туда, где разбился инопланетный, а у меня уже не было сомнений, что он инопланетный, "монстр". И тем сильнее становилось это желание, что я изначально запланировал именно это. То есть внушение не было противно моему собственному желанию. Но я тут же поймал себя на мысли, что, возможно, и изначальную мысль, еще достаточно слабую, мне протранслировал именно шлем, потому что я держал его в руке. А будучи надетым на голову, шлем уже внушал, что хотел, более активно.