"В мире, возможно, есть шурины и похуже", – подумал я, ложась спать на полу на мятых простынях. Мне снилась река Покапо, но не из моего детства, а такая, как сегодня, с шприцами и презервативами. Я видел серебристую форель и Элис Лун, улыбающуюся, довольную, потому что я стоял перед ней, волнуясь как мальчишка, и протягивал букет белоснежных роз.
У нее был такой вид, словно до сих пор никто не дарил ей цветов, что, конечно же, ужасно и немного неправдоподобно. Потом я увидел у нее маленький и очень настоящий пистолет, его дуло было повернуто в мою сторону. Когда посмотрел ей в лицо, понял, почему она улыбается. Ей приятно снова меня увидеть, но такую новость нельзя назвать хорошей.
Несмотря ни на что, я был счастлив в своем сне, пока меня не разбудили. С туманом в голове и с пивной отрыжкой во рту я открыл глаза.
Против меня на стуле сидел человек с серебристыми волосами. На нем был дорогой костюм, возможно шелковый, белая рубашка и красный, туго повязанный галстук. Так любят одеваться бизнесмены. Рядом с ним сидел чернокожий парень с телосложением и мускулами борца. Он втиснулся в почти такой же костюм, хотя и поскромнее, чем у седовласого бизнесмена. У чернокожего борца в руках был мой служебный револьвер, и он разглядывал его, словно антикварную вещицу. Позади этой пары стоял серьезный человек, похожий на врача. Он крутил в руках темную кожаную сумку. Глаза на выкате нервно щурились за толстыми стеклами очков без оправы.
Шелдон тоже был здесь. Он нервничал еще больше очкастого доктора.
– Ты с-с-казал, что хочешь видеть мистера Маккендрика, – заикаясь, выговорил этот лживый предатель. – Надеюсь, это самое… ты… это самое…
– Ох, Шелдон… – К своему удивлению, в этот момент я испытал скорее разочарование, чем гнев. – А кто во время моего заключения убил грамматику? Могу ли я прочитать приговор?
Он повесил голову и пробормотал слово, которое я связывал с ним на протяжении всей его печальной маленькой жизни.
– Извини. – Он судорожно сглотнул. – Эти части не были…
– Какие части? Что не было?
– Запасные части. Я их купил не на распродаже.
Вечно меня подводит мой глупый язык.
Доктор держал в руке шприц, совсем как мой дружок Мартин. В этот момент он вставлял его в ампулу и поглядывал на меня.
Кажется, я перестал испытывать детский страх перед уколами.
– Могу ли я чем-то помочь вам, джентльмены? – спросил я.
– Ради твоего же блага, – сказал Маккендрик низким хриплым голосом, не вязавшимся с серебристыми волосами и шикарным костюмом, – надеюсь, что сможешь.
– Так вот, Кайл, – сказал я дружелюбно, – больше двадцати лет назад я оштрафовал тебя за уличных проституток в Сент-Килде. Чем теперь занимаешься?
Маккендрик сунул руку во внутренний карман и вынул маленький блестящий пистолет.
Затем повернулся к Шелдону и спокойно выстрелил ему два раза в грудь.
Шурин повалился назад. Лицо его выразило гнев и шок. Сквозь комбинезон проступили два темных блестящих пятна. Они были цвета старого масла.
– Вот такими делами, когда мне этого захочется, – сказал Маккендрик, глядя на Шелдона. Тот привалился к стопке журналов "Плейбой", закрыл глаза и сделался неподвижен.
Я разумный человек, особенно когда вижу перед собой оружие и шприцы. К тому же меня крепко привязали к стулу нейлоновой веревкой, которую эти люди предусмотрительно прихватили с собой.
Сначала я посмотрел на неподвижного Шелдона, затем на Кайла Маккендрика и сказал:
– Я готов отвечать на твои вопросы.
Маккендрик смотрел на меня как на идиота.
– На вопросы? А мы чем занимались все это время?
Я покачал головой.
– Извини. Не понимаю.
– Сэр.
Очкастый доктор произнес это нерешительно, словно боялся сказать что-то не то.
– Что?
– Он не вспомнит, – сказал доктор.
– Что не вспомню? – спросил я. – Вы все время говорите загадками. Как я вам помогу, если не знаю, чего вы от меня хотите?
Маккендрик выпрямился и посмотрел на меня. Потом приложил палец к щеке, как это делают в телевизионных сериалах, когда хотят изобразить задумчивость.
– С кем еще ты говорил, с тех пор как они тебя выпустили?
– Они? Ты имеешь в виду судью?
– Никто из моих судей тебя из тюрьмы не выпускал.
Мне показалось это странным.
– Ты хочешь сказать, что я сбежал?
– Можно и так сказать.
– Наверное, я ушел во сне. Как лунатик. Мне показалось, что кто-то из судей пришел, освободил меня, дал денег и привез домой. А затем…
Интересно, чего хотел Стэп? При нем были бумаги, но он мне их не показал. Вроде бы и деньги были. У меня не было никакого доказательства того, что я вышел из тюрьмы на законных основаниях.
– Что затем? – спросил Маккендрик.
– Затем кто-то пригвоздил к столбу рядом с моим домом грязный мешок по имени Тони Моллой. Похоже, полиция преследует меня, словно сбежавшего из тюрьмы преступника.
Он молчал.
– Ну ладно, – сказал я. – Выходит, я беглый преступник. А человек, пригвоздивший к столбу Тони Моллоя, это ты.
– Нет, я, – вмешался в разговор чернокожий парень и ткнул себя в грудь пальцем.
– Выходит, Фрэнки Солера не сознавался в том, что убил мою жену и ребенка?
– Ну конечно же, этот идиот сознался! – прорычал Маккендрик. – Кто бы подумал, что подонок окажется религиозным?
– На смертном одре всякое случается.
– Тебе лучше знать, Бирс.
– Ловлю тебя на слове. Значит, ты говоришь, эти двое убили Мириам и моего мальчика?
Кайл Маккендрик вздохнул.
– Ты все еще разыгрываешь невинного, Бирс? И не надоело? Так и хочется тебя придушить. И что она в тебе нашла?
Их было трое, а я человек, не склонный к фантазиям. Тем не менее мне хотелось сбросить с себя веревки и одним движением снести им башки.
– Ты и Мириам?… – спросил я, на самом деле не желая знать ответа.
– Где она спрятала это? – спросил он.
– Что спрятала?
Очкастый доктор снова осмелился вмешаться.
– Он на самом деле не помнит, – сказал он. – Мы много раз пытались узнать.
– Может, он с самого начала не знал, – проворчал чернокожий парень. – В таком случае зачем понапрасну тратить время?
Маккендрик прикрыл глаза. Обычно так делают люди, общаясь с детьми.
– Потому что мы не знаем наверняка. А может, он сказал об этом кому-то другому. – И снова обратился ко мне: – Ты с кем-нибудь еще разговаривал?
– Я поехал домой. За мной начали охотиться. Тогда я явился сюда и поговорил с шурином на семейные темы. Вы его застрелили. Что еще я могу вам сказать?
Чернокожий парень свирепо уставился на меня.
– Один человек сказал, что на байке позади тебя сидел кто-то еще.
– Этому человеку нужно проверить зрение. Я не выходил из тюрьмы двадцать три года. Сколько, по-вашему, у меня здесь друзей?
– Ничего, – пробормотал Маккендрик. – Снова ничего. Одно и то же…
Вид у него был разъяренный. На его пути возникло препятствие, и такая ситуация была ему в новинку.
– Может быть, – предположил чернокожий парень, – они его все еще ищут. Давайте его прикончим, да и дело с концом.
Маккендрик обхватил руками голову и выругался виртуознее, чем уличный хулиган четверть века назад. Я не слишком часто вращался в кругах миллионеров, но таких слов от них не ожидал.
– Господи, – простонал Маккендрик. – Меня окружают одни идиоты. Он знает, придурок. Я немного трахался с его женой. Может, поэтому он и не хочет делиться.
Я поерзал в веревках. В голове было пусто: ни страха, ни гнева.
– Если пояснишь, что я должен знать… – сказал я.
– Мириам взяла то, что было для меня важно, – сказал Маккендрик. – Я хочу это вернуть.
– И что это?…
Маккендрик вздохнул.
– Вколи ему, – сказал он очкастому доктору. – Я не могу больше возиться с этим подонком. Мне надо успеть на открытие школы. На половину пятого у меня назначена встреча в рекламном агентстве. Это дает мне окно в час сорок пять минут. Постарайся, чтобы он его заполнил.
От травы исходит чудесный свежий запах. Это награда мне за утомительную работу по подстриганию газона. Рики бегает по саду, гоняя мяч. В ветвях яблони кто-то сидит. Может, кот, а может, более крупное животное.
Я присматриваюсь. Существо похоже на птицу, серую и бесформенную, с длинным острым клювом и очками без оправы. Из-за стекол на меня смотрят два холодных черных глаза. В лапах птицы зажат шприц. От шприца, через цветочную клумбу с аккуратными рядами лилий и белых роз, тянется провод к ножке стола и дальше к моей руке.
Птица слушает. Я знаю, что она может услышать.
В моих венах кипит кровь. Мозг мчится со скоростью миллион миль в час, отыскивает что-то, копается в поврежденной памяти.
– Не обращай на него внимания, – сказала Мириам.
На ней просторное алое платье, и это странно, потому что сейчас день. Руки загорели больше обычного. Ее лицо выглядит усталым, на щеках морщинки.
– Тебе легко так говорить. Ты мертва. Или только мне подыгрываешь. А может, и то и другое.
Она улыбается. Такую печальную улыбку я у нее редко видел.
– Знал ли я тебя по-настоящему? – спрашиваю я.
– Как ты можешь это говорить? Мы с тобой семь лет женаты.
– А последние несколько месяцев ты трахалась с городским чиновником. Я его оштрафовал в Сент-Килде за то, что он охотился за проституткой.
Она складывает на груди руки и окидывает меня холодным разочарованным взглядом.
– Ты меня лучше о другом спроси. Эти два факта – чистое совпадение. Надеюсь, ты понимаешь. Все дело в тебе.
Ее руки выглядят тоньше, чем я помню. На них следы. Царапины. Руки кажутся старыми и нездоровыми.
– Что ты хочешь сказать? – с обидой говорю я. – Я как раз и спрашиваю. Спрашиваю о нас. Ведь мы с гобой женаты.
Я смотрю на Рики. Но он вовсе и не Рики. Его черты размыты и незнакомы. Это просто слегка окрашенная тень, бегающая по подстриженной траве. Он похож на мультяштого персонажа.
– И все остальное, – добавляю я.
Она убирает с груди руки. Дотрагивается до меня. Я вижу, но самого прикосновения не чувствую.
– Нет, Бирс. Я не это имела в виду. Я говорила только о тебе. Ты же и сам понимаешь?
– Немного.
Частично я понимаю то, что она хочет сказать. Я уже не в саду на Оул-Крик, не в 1985 году. Я на чердаке дома Шелдона Седжвика. Он в двух ярдах от меня, возможно, мертвый. Рядом со мной человек в очках без оправы, похожий на птицу. Он колет мне в руку какой-то наркотик, чтобы я вспомнил то, что исчезло в день гибели жены и Рики. Их убили Фрэнки Солера и Тони Моллой, возможно, по приказанию Кайла Маккендрика, хотя кто знает?
Может, существо в очках без оправы – это Мириам. Впрочем, нет, вряд ли. Скорее всего, она – часть меня, и она задает мне вопросы обо мне. Она бросает их в темную яму моей памяти, пытаясь найти ответы. Очкастый доктор хочет достать их из меня с помощью иглы и наркотика.
– Я думал, что понял бы, – говорю я.
– Понял бы что?
– Что у тебя роман на стороне.
– Ох уж эти копы, – пожимает она плечами. – Ты столько времени проводишь, вглядываясь в жизни других людей, что не замечаешь, что творится у тебя под носом. Ты так мало бываешь дома, Бирс. Ты об этом даже не задумывался, я знаю. Понимаю, ты не специально пренебрегал мной. Но тебя не было. Дни и ночи.
Я пытаюсь сжать ее руку, стараюсь понять, сохранила ли она тепло.
– Итак, ты ходила в бар "Сестра дракона".
– И в другие места – тоже.
– Где в это время был Рики?
Она смотрит на мальчика. В этот момент он – мой сын. Наш сын. Я вижу это в его лице.
– Он мечтал увидеть пингвинов, – говорит она спокойно. – Мечтал…
– Они умеют летать.
Рики неожиданно попадает в фокус. Голос, правда, не его. Это мой голос, он исходит из юного невинного рта, и я чувствую себя ужаснее, чем за всю свою долгую жизнь. Я словно украл дыхание из легких моего ребенка и поместил туда свое.
– Они могут летать, я знаю.
– Пингвины, – говорит Мириам с интонацией учительницы, которой она когда-то была, – не могут летать. Мы говорили об этом сто раз.
– Это только потому, что ты их не видела… – возражает Рики, а может, я.
– У них слишком короткие и толстые крылья, – говорит Мириам. – Существуют физические законы, и то, что ты их не видел, не означает, что они могут летать. Разве только в земле обетованной. Здесь этого нет. Так устроен мир. Это…
Она смотрит на меня. Зрачки ее глаз черны, словно бездонные пруды.
– Их удерживает гравитация. Копы не преуспевают в жизни. Пингвины не летают. Дети верят фантазиям, пока не узнают правду. Затем они превращаются в нас.
Она машет Рики, чтобы тот ушел.
– Есть такие люди – бэби-ситтеры. По-моему, я тебе о них говорила.
– Значит, пока Рики был с бэби-ситтером, ты трахалась с человеком по имени Кайл Маккендрик? Не понимаю.
– Да, – произносит она ровным голосом. – Не понимаешь. Я это сознаю.
– Я так и не понял? Ни разу?
Мириам закрывает глаза. Теперь это точно она, даже если на самом деле она соткана из воспоминаний, разбуженных очкастым доктором и его ассистентом, мистером Наркотиком.
– Да, ты так и не понял.
– Но я узнал, верно? В тот вечер, когда… все случилось. Ты мне тогда сказала.
– Думаю, да.
В моей памяти нет ничего, что поддержало бы вопрос, который я задаю:
– И мы подрались? Ты стала драться со мной, а не наоборот. Поэтому они нашли мою кожу под твоими ногтями?
Мне очень нужно это знать. Она понимает это и молчит.
– Почему?
Это говорю не я. Это спрашивает то существо под деревом. В его голосе звенит металл. Если бы я мог двинуться – провод, идущий из шприца в мою руку, удерживает меня на месте, – то я бы встал и свернул эту толстую, покрытую перьями шею, не обращая внимания на длинный острый клюв.
– Что "почему"? – спрашивает она у меня, а не у человека-птицы.
– Почему мы подрались? – вмешиваюсь я, потому что это мой сон, а не его. – Из-за Маккендрика?
– А ты как думаешь, Бирс? Как бы ты среагировал, если бы подумал, что я сплю с другим мужчиной? Что, возможно, я полюбила другого человека?
Она очень ясно дает мне почувствовать разницу. Это меня удивляет. В любом случае я пришел бы в отчаяние. Я бы сидел там, у побитого деревянного стола, смотрел бы на сад, хотел бы вернуть все с начала, искал бы способ все исправить.
У меня до Мириам были женщины, но ни одна из них не стала такой близкой. Она была… единственная. Мне казалось, что она испытывает ко мне такие же чувства. Я ошибаюсь, но даже сейчас, когда я знаю, это ничего не меняет. Если ты выбираешь любовь, то никакая это не любовь. Что еще можно сказать?
– Где ты это спрятала? – каркает человек-птица.
– Спрятала что? – спрашивает она.
– Ты знаешь.
Она смотрит на меня, и мы говорим в один голос:
– Знаю?
Что-то происходит в моей руке. В отверстие врывается холодный химический поток. В затылке что-то звенит – то ли колокол, то ли шмель. Звучит одна нота, звук, который я не узнаю.
– Ты знаешь, – повторяет серая очкастая птица.
– Скажи мне, – прошу я Мириам.
В ее глазах слезы. Это не горе. Гнев. Она гневается сама на себя.
– Я не верю в привидения, Бирс. Ты – тоже. Подумай об этом. Либо ты понимаешь, либо нет. Некоторые пещи ты можешь делать только сам.
– Тогда помоги мне.
Она пожимает плечами.
– Как?
Она берет в свои руки мои пальцы, крутит их. У нее и раньше была такая привычка.
Мириам, мертвая Мириам, Мириам из моего сна… она Не спускает с меня глаз. На мгновение я завидую ей. Мне хочется оказаться в том месте, где она сейчас находится.
– Все, что есть, это твое. Ты – единственный человек, который может найти это. И произойдет это не под воздействием химии, или удара по голове, или другого искусственного средства. Ты найдешь это сам. Другого пути нет. – Потом она добавляет, все так же не сводя с меня глаз: – Если ты действительно этого хочешь. Некоторые вещи лучше не трогать.
– Бирс, – слышится другой голос, – это…
Она начинает завывать. Прикладывает руки к своим ушам, и – странная вещь – я не слышу ни звука.
Очкастая птица сваливается с дерева на твердую землю. Роняет шприц. Она орет что-то, но умение читать по губам меня оставляет. Все, что я слышу, это – Мириам. Она кричит, кричит и кричит, крепко прижав руки к своей – моей? – голове, и звук ее голоса остается внутри меня, заполняет меня целиком, каждый уголок, каждый темный проход.
Я говорю что-то, но не слышу звука собственного голоса.
Снова смотрю на дерево. Очкастая птица исчезла.
С Мириам тоже происходят изменения, и, хотя я понимаю, что это – воздействие наркотика, мне хочется плакать. Я вижу ее не так отчетливо. Она медленно исчезает, ее печальные глаза, блестящие от слез, уходят туда, откуда явились, – в глубину моего подсознания.
Голова начинает кружиться, меня увлекает пропасть, разверзшаяся под садовым столом.
Ощущения ужасные. Я не могу сидеть прямо. Хочу посмотреть на нее, но не вижу ничего, кроме яркой пыли, крутящейся под воображаемым ветерком.
Звучит голос мужчины, однако сам он не попадает в поле моего зрения. Должно быть, очкарик что-то орет, но слов я не понимаю. Никак не могу избавиться от желания вцепиться ему в горло.
– Бирс? – слышу я отдаленный женский голос, но у меня нет сил повернуть голову, чтобы посмотреть, откуда он исходит.
– Не знаю, о чем ты говоришь, – мямлю я. – Если когда-то и знал, то забыл. И на память ничего не приходит. Так что лучше убей меня. Какая разница, в конце концов?
– Бирс!
– Перестань орать. Я ничего не знаю.
Я пытаюсь отыскать птицу, но ее не видно. И дерева больше нет. Есть жалкая комната с жалкой мебелью, на стопке журналов лежит тело, которое вроде бы мне знакомо. Очкастый доктор снова стал человеком. Он валяется на матрасе Шелдона. Разбитые очки лежат у него на груди. На широком лбу большая красная рана. И вновь женский голос:
– Послушай, динозавр, быстро уходим отсюда. Пока никто не вернулся. Ты меня слышишь? Можешь двигаться? Бирс!
Ее фигура перестает вращаться. Из космического пространства выплывает длинная тонкая рука цвета увядшей чайной розы и больно бьет меня по щеке.
– Уходим. Немедленно. А это кто?
Рука указывает на Шелдона. Его глаза открыты. Оказывается, он в сознании и дышит. Я ему завидую.
– Шурин. Чертов предатель.
– Пусть и он уходит, – говорит она и рывком ставит меня на ноги.
От этого движения моя голова валится на плечо и смотрит на свободное место на полу, между пивными банками и порнографическими журналами. Похоже, ей хочется скатиться с туловища и немного полежать.
Элис Лун смотрит мне в глаза.
– Поможешь поднять родственника, – приказывает она. – Внизу четыре машины и миллион ключей. Что-то здесь назревает. Твой шурин нам понадобится.
Очкастый доктор стонет и произносит что-то цветистое.
Моя стройная подруга подходит к нему и бьет по голове гаечным ключом. Такого большого инструмента мне еще не приходилось видеть. Доктор больше не шевелится.
Я выдавливаю улыбку.