На площадке были следы. Я попытался не наступать на них, но нет: слишком много голубой пыли. Я пытался представить, как здесь все было. В общих чертах помнил, а подробности ускользали. В этот дом мы вросли, он стал членом нашей семьи. Беспорядочное собрание комнат, начиная от подвала, где Мириам устроила маленький уголок для себя, и до этой спальни. В доме была нелогичная путаница коротких лестниц и заканчивавшихся тупиком коридоров. Для домашних работ я не был приспособлен. Всем занималась Мириам, либо нанимала кого-нибудь. Она приняла дом таким, каким его задумали, не стала его перестраивать. Эта часть дома удивляла меня больше всего. Здесь были три спальни – наша, Рики и третья – для редких гостей, а также ванная и туалет. У торцовой стены – крошечная каморка. Эта стена выходила на участок, поросший диким кустарником. Там всегда было темно, потому что с обеих сторон его окружали высокие стены.
Я нажал на выключатель. Лампочка перегорела. Эта часть дома – спальня Рики, гостевая спальня, кладовка – осталась в темноте.
Шагнул вперед и произнес, как я полагал, спокойным, ровным голосом:
– Кто здесь?
В темноте послышались быстрые, легкие шаги. Мелькнула тень и так быстро исчезла, что я не сумел понять, откуда она вышла и куда ушла.
Сердце замерло. Во рту пересохло. Обычные физиологические симптомы, доказывавшие, что я жив. Такого со мной давно не случалось.
Я видел достаточно, чтобы разобрать, что на ней платье, возможно, алое, свободное, с низким вырезом. Как и все платья, что покупала Мириам: в них ей было комфортно переносить летнюю жару.
Она и умерла в таком платье. Никогда не забуду фотографий. Бендинк, детектив с мрачным лицом, проводивший расследование, похоже, с особенным удовольствием швырнул мне их в лицо, даже в госпитале, когда я едва мог открыть глаза. Эти снимки, снятые с разных точек, беспощадные в брутальной честности, останутся со мной навсегда. Цвета крови и ткани были почти одинаковы.
Я прошел вперед, свернул налево, в комнату сына, и зажег свет. Захотелось заплакать. Кровать стояла на своем месте. Постельное белье снято. Мультяшные зверьки на обоях застыли в прыжке, на бегу. Они делали то же, что и мультяшные люди: действия, которых в реальной жизни мы не совершаем. Многие были отмечены заметками криминалистов, их перья и мелки прошлись повсюду. В некоторых местах на бумаге была тонкая полоска. В памяти вспыхнула фраза: "Брызги крови".
Голубые меловые линии расчертили пол, стены, шкафы и низкий столик, за которым Рики склонялся над книгой с карандашом в руке.
Подобно тонким извивающимся змеям, они выбегали наружу от очерченного мелом силуэта маленького, скорчившегося на полу тельца. Одна рука, защищаясь, поднята над головой. Казалось, она вычерчена здесь единой, непрерывной изогнутой линией.
Здесь умер Рики. Голубой контур на голых досках – единственное физическое свидетельство того, что у нас был сын. Этот момент навсегда выхвачен из человеческой жизни и прибит к полу. Он означал одно: "Здесь".
Я прикоснулся ногой к нарисованному силуэту. Остановился. Здесь было так много голубого мела, что одним движением удалить его я не мог.
Сзади снова послышался звук. Я вернулся назад, на площадку, стараясь найти его источник в темноте, сгустившейся в углу. Свет лампы туда не доставал.
Я знал, откуда донесся тот звук. Из спальни. Больше неоткуда. Пока я смотрел, что-то проскочило в дверь – туда и обратно, словно дразня. На долю секунды мелькнули алое хлопчатобумажное платье, гибкая голая нога, вытянутая голая рука. Мелькнули и исчезли в темноте.
У нее было много таких платьев. Она постоянно их покупала. Они были, словно форма, словно вторая ее кожа.
Я прошел вперед, мимо гостевой комнаты, мимо кладовки. Голубые линии на полу напоминали боевой раскрас на лице дикаря. Глубоко вдохнул и решительно вошел в спальню.
Возле викторианской металлической кровати, на которой мы спали, что-то трепетало, пытаясь ожить. До меня дошел запах, сухой, противный, горелый. Я вгляделся и увидел огромного мотылька, запертого Под абажуром настольной лампы, которая стояла на тумбочке. Мотылек пристал к стеклу и бил крыльями, стараясь освободиться.
Она танцевала в углу.
Платье кружилось, мелькали длинные грациозные ноги, голые, загорелые.
Взлетали блестящие, каштановые волосы. Я видел ее тонкую смуглую шею.
На полу – еще один голубой силуэт, больше, чем в детской. Согнутое в агонии тело. Я перешагнул через силуэт и направился к танцующей фигуре, стараясь не дрожать.
Она запрыгала вокруг меня, вокруг кровати, мимо зеркала. Взлетали длинные волосы, тонкие пальцы совершали театральные жесты.
Звучала знакомая песня. В тюрьме я на некоторое время раздобыл эту кассету, пока ее у меня не изъяли за какое-то правонарушение.
Мягко рокотало фортепьяно Брюса Хорнсби и тихий, печальный голос пел:
Это не прощание,
Будь уверена, я вовсе не хочу прощаться.
Я старался вспомнить название, проклинал испорченную память. И тут песня подсказала мне его.
Это моя лебединая песня. Я умер, умер.
Я подошел к изголовью кровати, нажал на кнопку "стоп" и на клавишу удаления кассеты. На пластике наверху дешевой шариковой ручкой – такие нам выдавали в Гвинете – было нацарапано моим почерком: "Собственность Бирса. Укради меня и умри".
Алая фигура двинулась к дверям. Рука моя дернулась, но не нащупала ничего, кроме паутины, свисавшей со старого вентилятора в потолке над железной кроватью. Паутина упала. Пружины скрипнули. Этого звука я не слышал более двадцати лет, и он наполнил меня отчаянием и грустным желанием.
"Иногда хорошо, когда медленно. Иногда – когда быстро".
Тихим голосом, исполненным страха и гнева, которого и сам не ожидал, я пробормотал:
– Кто ты?
Прыгнул вперед, ухватил алую ткань, потянул ее и нащупал тело, настоящее тело.
Мантия каштановых волос опустилась. Она стояла ко мне спиной. Я положил руки на ее обнаженные плечи и повернул ее к себе.
На меня уставились зеленые незнакомые глаза.
– Привет.
Девушке было около двадцати пяти. Стройная, красивая, овал лица выдавал восточное происхождение. Над глазом маленький горизонтальный шрам. Она улыбнулась: белые ровные зубы и серебристая булавка в кончике языка.
Стояла, изогнувшись, словно танцовщица в дешевом кабаре Сент-Килды.
– Кто вы такая, черт побери?
Лицо девушки вытянулось, но привлекательности не утратило.
– Похоже, вы мне не рады.
В речи слышался явный местный выговор, он не совпадал с чужеземной внешностью.
– Быстро снимите платье моей покойной жены, – сказал я. – И убирайтесь из моего дома.
Она притронулась к алой ткани.
– Здесь их так много. Они ведь ей больше не понадобятся.
– Убирайтесь, – сказал я, однако взбешенным себя не чувствовал.
Кто-то послал ее сюда, и, если она из тех женщин, которым можно приказывать, нетрудно угадать все остальное.
– Послушайте, Бирс. Не будьте ханжой. Почему бы здесь кому-то не поселиться? Больше ведь и нет никого. Как думаете, кто платил за электричество, воду и газ? Кто вымыл некоторые предметы, чтобы они не пахли? Я. Вот кто. В большом доме нужна женщина.
Она дотронулась до моей руки, погладила ее. Почти нежно.
– Меня зовут Элис. Если позволите остаться с вами, не пожалеете.
– Вон, – сказал я, и сам услышал, как неуверенно это произнес.
Я чувствовал изнеможение после наркоза Мартина-медика и последующих событий. Я был жив, но не ощущал этого.
К тому же я не мог отвести от нее глаз. Тело девушки было так похоже на тело Мириам. Такое же тонкое, гибкое, как у гимнастки, и немного надломленное. Если бы и не видел ее лица, то мог бы представить…
– Вам нужно платье, – сказала она. – Возьмите.
Легко и непринужденно она нагнулась и через голову стащила алую тряпку, потянув вместе с ней и волосы. Затем встала передо мной, слегка ссутулившись. Рот искривился гневом и обидой.
Она сунула платье мне в руки. Я почувствовал мягкое прикосновение ткани, ощутил его свежесть, такую знакомую. Когда-то это была часть ритуала, начинавшегося и заканчивавшегося здесь. Иногда мне казалось, что в этой комнате мы будем жить вечно, заключив друг друга в объятия, не двигаясь, едва дыша, ощущая восторг людей, сделавшихся одним целым. Мы так много находили друг в друге, что ничто в мире за оконными ставнями больше не значило.
Я разжал руки. Платье скользнуло между пальцев и упало на пол. Она смотрела, как оно легко опустилось на старый ковер, затем подняла его осторожно и кинула на кровать. Взглянула на меня, изогнув стройное бронзовое тело, как в танце. У нее была маленькая грудь с темными, почти черными сосками. Треугольнику волос над длинными стройными ногами была придана геометрическая форма, напоминавшая изогнутый астрологический символ. В нижней части живота – тату в виде маленького красно-зеленого дракона.
Она погладила меня сквозь дешевые брюки, которые мне выдали в тюрьме.
– Думаю, здесь нужно поработать, – прошептала девушка без всякой уверенности.
"Почти застенчиво, – подумал я. – И неохотно".
Это не выглядело как предложение, даже если она подумала, что от нее чего-то ждут.
– У меня много работы, – сказал я, повернулся и пошел вниз по лестнице.
Прикосновение ее пальцев разрушило чары. Вместе с этим пришло воспоминание.
В саду было нечто важное.
Два из четырех прожекторов зажглись, словно маленькие серебряные солнца. Сад, огороженный с трех сторон высокими стенами, стал неузнаваемым.
Трава и сорняки на лужайке вымахали высотой по пояс. Шиповник задушил жимолость. Я увидел заросли колючек и белые цветы сорняков, клонившиеся к земле.
Широкая кривая тропинка из разбитого булыжника вела к стене, и старая деревянная дверь, выходившая на пустырь, была едва различима за сорняками и полевыми цветами. Затем – дерево. За ним не ухаживали более двадцати лет, и оно превратилось в монстра с тяжелыми ветвями, клонившегося на одну сторону под тяжестью зеленых яблок. Старый, кривобокий великан.
Несмотря на отсутствие ухода, все цвело и плодоносило. Оказывается, небрежение не всегда плохо.
Я услышал подле себя какой-то звук и оглянулся. Это была девушка, Элис. На ней были джинсы и дешевая футболка. Теперь она выглядела более естественно.
– Я сюда еще не заходила, – сказала она спокойно и остановилась подле меня. – Никогда не жила в доме с садом. Зачем он?
Я подошел к плодоносящей стороне дерева и снял два яблока. Они были такими же, как те первые, которые сорвала для меня Мириам. Зеленые с розовым бочком. Я протянул одно девушке. Она недоверчиво смотрела на меня. Я потер блестящую кожуру рукавом рубашки и откусил. Она сделала то же самое, не отрывая от меня глаз.
Они все еще немного пахли смогом. Вкус у них был не слишком кислый и не слишком сладкий. Я не был в претензии. Все же это лучше того, что я ел в Гвинете.
– Сады существуют для того, чтобы напомнить тебе: к мире есть что-то еще, кроме зданий, автомобилей и денег.
Она рассмеялась.
– В самом деле?
Воспоминание было ярким. Впрочем, это может подождать.
– Я бы хотел ключи, – сказал я.
Зеленые глаза сверкнули немного обиженно.
– Отдайте.
Ключи оказались у нее в кармане. Они были новыми, с ярлычком из мастерской, в которой их выточили.
– Вас прислал сюда черный мужчина? Стэплтон? Пожилой. Седеющие волосы. Под носом щетина?
Она кивнула.
– Его фамилии я не знаю, но похоже, что он. В таких случаях вопросов не задаешь. Я просто услышала, что им нужен человек, который устроил бы радушную встречу. Они наняли меня накануне. Сказали, чтобы я вымыла самые загаженные места. Позаботилась бы об электричестве и прочих коммунальных услугах.
Она сложила на груди руки и неловко продолжила:
– Со мной договорились, что, когда вы придете, я сделаю то, что вам понравится. Думаю, он хотел сделать вас счастливым. Извините, я не думала, что расстрою вас.
– Вы меня не расстроили, – искренно сказал я.
– Они дали мне пятьсот долларов, Бирс. Это большие деньги.
Разумеется, сумма не была большой. Даже и двадцать три года назад.
– Вы могли бы их получить от двух клиентов в Вестмонте, – сказал я.
– Что? Я не проститутка.
Ее лицо гневно вспыхнуло, в нем проступили ум и благородство.
– Кто же вы тогда?
Она подумала, прежде чем ответить.
– Я человек, который зарабатывает себе на жизнь. Вернее, старается. В наши дни многим приходится этим заниматься. Кроме того, у меня на то есть свои причины.
Я взял ее за запястья, повернул к себе руки и внимательно вгляделся. Следов уколов не было.
– Что это за причины?
– М-м?
Они всегда держали это при себе. Я похлопал по карманам ее тугих джинсов, не обращая внимания на сопротивление. Коричневый пузырек оказался в левом кармане. Я вынул его и помахал перед ее лицом. Фармацевтический ярлычок. Что-то не так.
– Это от сенной лихорадки, болван. – Она вывернулась из моих рук. – Правильно говорят: бывших копов не бывает. Могу я забрать свое лекарство? Да что же это такое?! Я у вас и проститутка, и наркоманка. Не много ли обвинений для меня одной? Как вам удалось жениться? Может, приворожили?
Забавно: Мириам говорила что-то в этом роде. После нашей близости меня клонило в сон, а она становилась разговорчивой.
"Скажи, в чем твой секрет, Бирс? Приворот?"
Секрета ей я так и не открыл.
Я посмотрел на ярлычок и открыл флакон. Он был до середины наполнен белыми безобидными на вид пилюлями. "Должно быть что-то, – подумал я. – Настоящая причина".
– Спасибо за яблоко, – сказала она, отвела назад руку и швырнула огрызок так далеко, как смогла.
Огрызок мелькнул в ярком свете прожектора, перелетел через высокую стену и упал за бывшим складом. Хороший бросок. Мощный.
– Вы правы. Мне лучше уйти.
– Это Стэплтон дал вам запись Хорнсби? Ту, что вы поставили в спальне.
– Так это был он? У стариков встречаются неплохие мелодии.
Я заморгал.
– Какие старики? Это восьмидесятые годы. Начало восьмидесятых. Все это время я сидел в одиночной камере, и ничего другого у меня не было.
Элис облизнула губы, не решаясь сказать то, что было у нее на уме.
– Бирс, это старая музыка. И вы старый.
Я взглянул на свои руки. Оглядел себя.
– Я ничуть не изменился. И не чувствую, что стал другим.
– О'кей, – согласилась она. – Вы не изменились, изменился мир, что одно и то же.
– Он попросил вас присматривать за мной?
– Нет.
– А о чем он вас попросил?
– Ни о чем. Я же сказала. Он хотел, чтобы вы почувствовали себя счастливым. Вот и все.
– И что же, за такую сумму вы соглашаетесь провести ночь с человеком, осужденным за убийство собственной жены и ребенка? В доме, где, как полагают, он и совершил это преступление?
Она покраснела.
– Что до платья, то это была моя идея. Я уже извинилась. Иногда… – Она скривилась. – Послушайте. Физический контакт – самый легкий способ общения с большинством мужчин. Так можно избежать неловких вопросов. Это все равно что поздороваться.
Я искренне рассмеялся, и даже сам удивился неожиданности этого.
– Для того чтобы поздороваться, есть множество способов.
Она смотрела на меня с тревогой.
– Двадцать три года? – спросила она.
– Плюс сорок семь дней, – уточнил я. – И просто, для вашего сведения, я не попадаю и никогда не попадал в категорию "большинства мужчин".
– О боже, да вам еще столько нужно узнать! Вы сказали, что не убивали их.
Я кивнул в сторону высокой стены в конце сада.
– Скажите об этом тем людям.
– От меня ничего не требуют. Во всяком случае, это ничего не значит. Они не знают, кто вы такой, Бирс. Им плевать.
Ей не понравилось, как я на нее посмотрел.
– Кроме того, – добавила она, – вас выпустили. Виновных ведь не выпускают. Помните?
– Нет, – честно сказал я. – В этом-то и проблема.
Я пошел к невысокой южной стене, в том углу мы держали садовый инвентарь. Рядом с граблями стояла ржавая лопата. Я выдернул ее из виноградных зарослей, прошел сквозь высокую траву к концу сада, к цементной трубе. Там когда-то бежал настоящий ручей, а не воображаемая линия на карте.
У большинства городских полицейских имелись собственные боеприпасы. Когда в спальне пальцы Элис ощупали меня, я вспомнил, где хранил свое оружие. Я держал его у цементной трубы возле птичьей кормушки, заказанной Мириам.
Это была неплохая задумка. В случае тревоги я бежал в сад к кормушке и нащупывал маленькую ручку в цементном блоке.
Сейчас все заросло: густая трава затянула металлический крючок, за который я поднимал крышку. Я убрал лопатой землю, нашел то, что искал, сильно потянул и заглянул в маленькое прямоугольное отверстие, которое много лет назад вырыл в твердой глинистой земле.
Оказалось не совсем так, как я помнил: немного глубже. На дне стоял металлический ящик. Он проржавел и стал менее заметным, чем раньше. Сверху нападали листья и мертвые жуки. Сюда более двадцати лет никто не заглядывал. Я нагнулся, сунул в яму правую руку и вытащил ящик. После уговоров Элис со стоном дала мне монету. Я поковырял ею, открыл водонепроницаемую крышку и сунул в ящик руку. Там по-прежнему лежал уже заряженный служебный револьвер и три коробки с патронами. Хранить оружие было запрещено, тем не менее большинство офицеров нарушали запрет, раздобыв ствол, и держали его дома на всякий случай.
– Ого! – воскликнула Элис. – Вы уверены в том, что у вас проблемы с памятью?
– Провалы есть, – ответил я и взял в руку револьвер.
Странное ощущение.
– В наши дни есть закон, – заметила она. – Если найдут у вас оружие, на которое нет лицензии, прямиком пойдете в тюрьму. Без разговоров. Если только друзья не выручат. При влиятельных друзьях можете делать что угодно. Да вы и сами, наверное, знаете.
"В этом случае я из тюрьмы уже не выйду. Надо будет запомнить".
– У вас есть машина? – спросил я ее.
– У меня мотоцикл. "Кавасаки" 1993 года. На вид развалина.
Она улыбнулась. По-настоящему. Улыбка ее преобразила.
– На самом деле мотоцикл хороший, – добавила Элис. – В прошлое лето на дороге, той, что идет к югу от моста, я делала на нем сто сорок миль в час.
Она призадумалась.
– Вы что-то хотите предложить?
– Пятьдесят в день. Наличными. За переработку – сто.
– А что именно?
– Назовем это персональной помощью. Мне нужен транспорт. И в случае необходимости – небольшой совет.
Она усмехнулась.
– Что смешного?
– Вам нужен совет. Кажется, так обычно говорят алкоголикам? Осознание необходимости – первая ступень на пути к выздоровлению.
– Вы ведь меня совсем не знаете, – грустно сказал я.
В этот момент я и сам себя не знал.
– Вы их не убивали, Бирс, – снова сказала она убежденно.
Она казалась очень уверенной. Это выглядело нелепо.
– Я благодарен вам за доверие.
Помолчав, она произнесла: