"…Марфины – они такие, стыда не имеют!"
"…грибы хорошо окисли, я вчера пробовал. Приходи вечерком, опрокинем по стаканчику, грузди мои отведаем".
Окончательно испортили Илье Борисовичу настроение обидные фразы:
"…комиссар хоть и яврей, а смелый. Не побоялся в немецкий тыл спрыгнуть".
"…заставили небось. Они в опасные места не шибко рвутся".
Илья Борисович едва сдержался. Он воевал с начала войны, был дважды ранен, а в немецкий тыл вызвался добровольно, хотя мог остаться на политработе, воспитывать курсантов.
В конце выступления Зелинский раздал пачку газет "Правда" и "Известия", а также яркие агитационные листки. Глупые морды Гитлера и его подручных, бегущие в панике фрицы, рослые молодцеватые красноармейцы, разящие врага штыками.
– Газеты прочитаете и сдадите мне, – подал голос староста. – Не дай бог фрицы или Шамрай нагрянет. Сожжет деревню!
– А вы не бойтесь, гражданин, – осадил трусливого старосту орденоносный комиссар. – Это наша родная земля.
– Как же не бояться! За такую агитацию половину мужиков в лагерь отправят и дома спалят. А на носу морозы.
– Староста правильно говорит, – шепнул на ухо Зелинскому сержант-парторг. – Он наш человек, знает, что делает.
– Вопросы будут, товарищи? – спросил Илья Борисович.
Вопросы задавали. Но больше мальчишки и молодежь. Те, кто постарше, выслушав Зелинского, смекнули, что истинное положение дел на фронте они все равно не узнают. Оратор опытный и отделается общими фразами. Все же один из мужиков осторожно спросил:
– Брешут немцы ай как, что почти весь Сталинград германцы захватили?
– Брешут, – без колебаний ответил Илья Борисович. – Сталинград держится и никогда не будет сдан врагу.
– Ясно…
Какой-то мальчишка поднял руку и поинтересовался:
– Вы товарища Сталина видели?
– Видел… но не совсем близко.
– Издаля, – уточнил тот же мужик, спросивший насчет Сталинграда. – Но усы наверняка разглядел.
Зелинский задохнулся от возмущения! Отпускать глупые шутки в адрес товарища Сталина! Но староста мгновенно подметил реакцию комиссара. Долго благодарил его за интересное, полезное выступление, а затем пригласил гостей отобедать.
В дом к предателю-старосте Илья Борисович никогда бы не пошел. Но обед состоялся у какой-то женщины в избе на окраине села. Для гостей приготовили хороший наваристый борщ, всяческие соленья, копченое сало, холодец. Давший зарок не пить на боевых заданиях, старший политрук сглотнул слюну и опрокинул стаканчик прозрачного как слеза первача.
Тот оказался чересчур крепкий. Илья Борисович закашлялся. Круглолицая молодая женщина со смехом хлопнула его по спине и сунула пупырчатый соленый огурчик:
– Закуси, товарищ комиссар.
Обед прошел в теплой обстановке. Зелинский хоть и упирался, но тосты произносили такие, что отказаться было нельзя: за товарища Сталина, за победу, за Красную Армию и прочее.
Да еще хозяйка прижималась к Илье Борисовичу то бедром, то грудью и заливисто смеялась, заглядывая в глаза:
– Комиссар-то у нас хоть куда! С орденами, с автоматом, еще кое с чем. Сразу видно настоящего мужика. С таким бы не грех и поближе подружиться.
– И я бы с удовольствием! – выкрикнул Илья Борисович.
Все засмеялись и выпили за любовь, которой никакая война не помеха. Смутно вспоминалось, как комиссар нашептывал раскрасневшейся женщине какие-то слова, намекал на желание остаться. Его шутливо отталкивали, а затем сержант настойчиво потянул Зелинского из-за стола:
– Пора, товарищ комиссар. Темнеет уже.
Прощаясь с гостеприимными хозяевами, Илья Борисович крепко поцеловал хозяйку, обещал снова приехать, а старосте строго пригрозил пальцем:
– Ты здесь советская власть, хоть и старостой называешься. Тебе люди верят, не подведи их.
Бородатый мужичок с крестьянской хитрецой в глазах послушно кивал. В отряд передали подарок. Погрузили на повозку свежеиспеченные ржаные ковриги, сметану, молоко, пласты соленого сала.
Наутро Зелинский чувствовал себя отвратительно и мучился с похмелья. Больше всего переживал, что не так себя вел. Капитан Журавлев его успокоил:
– Нормально выступил. Теперь слух пойдет, что Красная Армия рядом. Да не страдай ты! На, выпей сто граммов, легче станет.
После выпитой водки стало действительно легче, и Зелинский отправился вздремнуть. А к Журавлеву пришел особист Авдеев, целый день занимавшийся с полицаем Трегубом.
– Надо поговорить.
– Присаживайся. Что-нибудь случилось?
– Случилось… А когда у нас спокойная жизнь здесь была?
Глава 8
Ноябрь сорок второго…
Подступала вторая военная зима. В начале ноября ударили морозы, которые сменились сырой оттепелью. Шел снег, смешанный с дождем, ноги утопали в жидкой ледяной каше. В землянки непрерывно просачивалась влага. На пол бросали охапки сосновых веток. А через пару-тройку дней выгребали ведрами и цинковыми коробками из-под патронов месиво грязи, крошево древесины и комки бурых иголок.
Сырость и холод проникали повсюду. За те несколько ночных часов, пока топились печки, одежда и обувь высохнуть не успевали. Ее досушивали на себе. Тепло от раскаленных печек обрушивало среди ночи пласты земли, нары. Из полузасыпанных землянок выбирались бойцы и начинали работать лопатами под снегом или дождем.
– Лучше уж мороз, – говорили бывалые бойцы. – По крайней мере слякоти такой нет.
Санчасть была забита простуженными. Кто говорит, что на войне не болеют? Через меру бодрые от водки командиры, живущие в сухих блиндажах? Сник всегда жизнерадостный Ленька Жердяй. Под гипсом у него воспалилась рана, делали повторную операцию.
Медсестра Люся застудилась и неделю отлежала, задыхаясь от высокой температуры. А Зоя закапывала в снег пропитанное кровью белье и находила для подруги сухие тряпки.
– Помру я, – шевелила горячими губами девушка. – Грешила много, вот Бог и наказал.
Люсю отпаивали иван-чаем с медом и топленым маслом, обкладывали низ живота мешочками с горячим песком. Оклемалась, выкарабкалась Люся, хоть и почернело лицо, а возле губ прорезалась сеть мелких морщин.
Боевые операции из-за плохой погоды никто не отменял. Взорвали эшелон со всяким хозяйственным барахлом. Два дня под насыпью тлели и догорали вагоны. Пахло паленой шерстью, лопались, разлетались в стороны консервные банки, текло расплавившееся масло.
Несколько бойких ребят, рискнув, притащили кое-что из харчей и теплые сапоги. Хоть и обгоревшие, но пригодные, чтобы проходить месяц-другой.
Василь Грицевич с тремя бойцами устроили засаду возле расквашенной колесами низины… Подожгли бронебойно-зажигательными пулями два грузовика и бензоцистерну "МАН". Пламя высушило низину, а обгоревшие тела убитых немцы сумели вытащить лишь через сутки.
В отряд пришли новые люди. Их тщательно проверяли, посылали на задания, и первый же бой показывал, кто чего стоит.
Пятеро подрывников угодили в засаду. Полицаи под пули лезть не торопились, но, имея ручной пулемет, крепко прижали группу. Бой затягивался, ранили одного, второго десантника. Надо было срочно прорываться, пока раненые могли идти.
Степан Пичугин, меняя диск, подозвал рослого новичка из окруженцев, просидевшего год в дальней деревушке:
– Обойди с фланга и брось две гранаты. Я добавлю из "ППШ", и будем отходить.
Новичок мялся: пугали пулеметные очереди.
– Как же к ним подберешься? Убьют…
Приказ не выполнил. Вызвался молодой сапер. Несмотря на простреленный бок, подполз поближе и швырнул две трофейные "колотушки". Когда поднимался, чтобы под шумок отступить, ахнул и повалился лицом в снег – перебило позвоночник.
Группа вырвалась. Спустя какое-то время, когда сидели, переводили дыхание после быстрого бега, Степан Пичугин подозвал струсившего новичка:
– Жить хочешь?
– Кто же не хочет…
– Ты же год под бабским подолом ошивался, а из-за твоей трусости человек погиб.
Хлопнул выстрел. Никто не заметил, как в руках у рыжего, всегда добродушного сапера появился пистолет. Новичок лежал в снегу, вокруг головы расплывалась лужа крови.
Редко такое случалось в отряде. Все ждали, что скажет старшина. Тот пояснил коротко:
– Не выполнил приказ в бою. Всю группу мог погубить.
Журавлев, выслушав доклад, покачал головой:
– А без этого нельзя было обойтись? Черт знает до чего дойдем, если своих стрелять начнем.
Пичугин молчал, а Кондратьев подвел черту, оправдывая своего лучшего сапера:
– Поступил правильно. Невыполнение приказа в бою… да и вообще! Нечего трусов в отряде плодить. Сегодня один откажется приказ выполнить, завтра другой…
Поддержал Пичугина и особист Авдеев. По лагерю разнесся слух о расстреле. Зелинский с подачи Журавлева собрал членов партии и резко высказался за укрепление дисциплины. Разговоры затихли, хотя на Пичугина уже смотрели по-другому. Может, и прав он, без дисциплины далеко не уйдешь. Не то время, чтобы слюни распускать…
Начальник районной полиции Тимофей Шамраев ценил свою жизнь. И ценить было что. Он получил от немецких властей просторный хороший дом, имел неплохое жалованье и спецпаек.
В доме хозяйничала молодая красивая экономка, неглупая, грамотная женщина, с которой Шамрай намеревался создать новую семью.
Тимофей Шамраев был не просто начальником районного отдела полиции, а объединял в своих крепких руках полицейскую охрану целого района. Шесть волостных участков, отделения в мелких деревнях и на хуторах. Заканчивалось формирование мобильной полицейской роты, для которой немецкие власти выделили грузовик, лошадей и даже артиллерию – две легкие полковые трехдюймовки.
Небывалая щедрость. В других полицейских отделах всяким старьем помощников вооружают. Лишней пачки патронов не выпросишь, а у Шамрая своя артиллерия.
Кроме штатных полицаев, Шамрай организовал в селах отряды самообороны. Оборонцы – так называли крестьянских мужиков, которых под угрозой угона в Германию заставили подписать обязательства сотрудничать с полицаями.
По сигналу тревоги они бежали в волостные участки получать винтовки. И хотя в боевых действиях участвовали редко, но оцепляли нужные места, патрулировали, охраняли дороги, и в первую очередь "железку".
Активности от оборонцев Шамрай не ждал, но безжалостно расправлялся с теми, кто прозевал диверсию на вверенной территории.
Оборотистым и энергичным главой полиции была создана довольно эффективная система охраны, повязанная круговой порукой. Бойцы из спецотряда Журавлева уже сталкивались с оборонцами. Не желая воевать, они едва не на коленях упрашивали бойцов взрывать дорогу и поезда где-нибудь в другом месте.
– Нас постреляют, а семьи в лагерь отправят. Не дайте пропасть!
Немецкий комендант ценил Шамрая. Чтобы отбить охоту покушаться на ценного для германских властей человека, были вывешены приказы, что в случае покушения на господина Шамраева будут немедленно расстреляны двести заложников.
После захвата Трегуба и обстрела немецкого патруля поплатилось жизнью около пятидесяти крестьян из ближней деревни.
Бывший лейтенант Красной Армии Геннадий Трегуб примирился со своей участью, давал показания. Когда особист Авдеев сказал, что это будет учтено на суде, полицай лишь усмехнулся:
– Не надо лишней болтовни. Буду молчать – вы все равно из меня нужные сведения выбьете. Методы я ваши знаю.
– Ну и хорошо, что дошло. Церемониться с тобой я действительно не собираюсь.
– Слава богу, поняли друг друга. А верность великой Германии я хранить не собираюсь.
– Медаль тебе на задницу!
Несмотря на желание облегчить свою будущую участь, Трегуб не мог сообщить что-то действительно важное. Он подробно изложил схему полицейских участков, перечислил их вооружение, назвал наиболее активных полицаев. Сообщил он и о тех, кто в полиции служил с неохотой, но к партизанам перебегать боялся.
– Их в первые же дни на вшивость проверяют. Обязательное участие в нескольких расстрелах, и чтобы люди видели. Какие им после этого партизаны?
– Но ведь сбегали? – уточнил Авдеев.
– Единицы. Во-первых, оставшуюся родню не щадят. Кого стреляют, кого в лагерь. Да и в лесу перебежчикам не слишком доверяют. Как правило, расправляются по-тихому и топят где-нибудь в болоте.
Но работа особиста дала результаты. Начальник волостной полиции знал многое, хоть и по мелочам. Начертил подробную схему своего волостного участка и внутренней тюрьмы.
– У нас пересыльный пункт. Неделю-полторы, больше не держим. Но десятка полтора, а то и два разных задержанных набирается.
Седьмого ноября, когда Трегуба привели на очередной допрос, он с удивлением оглядел Авдеева. Лейтенант был одет в отглаженную форму, на груди блестели орден Красной Звезды и две медали.
Трегуб хотел съязвить, что НКВД наградами никогда не обижает. Но увидел две нашивки за ранения и предпочел промолчать.
– Ну, с праздником, что ли, господин волостной полицай.
– Я уже наполовину труп, – отмахнулся Трегуб. – Чего издеваться!
– Ладно, оставим дурные мысли. Выпьешь за пролетарский праздник?
– Чего ж не выпить. Наливай. Не за здравие, так за упокой.
– Правильно мыслишь, – усмехнулся Авдеев.
Налил по половинке вместительной кружки самогона, подвинул алюминиевую тарелку с ломтиком хлеба, соленым огурцом и мелко нарезанным салом. Наголодался в подвале, да и самогон был нелишний.
Выпили, закусили, затем взяли по сигарете из яркой целлофановой пачки. Авдеев напомнил свой вопрос о судьбе арестованных.
– Кого стреляют, а кто интерес представляет, в районную тюрьму этапируют, – неохотно отозвался Трегуб.
– Кто эти люди?
– Бродяги, разные чужаки, евреи иногда попадаются.
– Подпольщики? – подсказал Авдеев.
– Хрен их разберет. Если соберетесь освободить, я точнее все укажу. Только тюрьму взять непросто. Инструкция четкая: при малейших признаках опасности всех уничтожать. Участок и тюрьму взять непросто. Колючка в два ряда, станковый пулемет, в ночную смену половина личного состава заступает. И постоянная связь с районом и соседними участками. Сейчас я вам схему оповещения нарисую.
Старался бывший лейтенант Трегуб. Особенно когда Авдеев намекнул, что шансы избежать расстрела у начальника волостной полиции имеются.
– Сладко поешь, да с трудом верится, – буркнул Трегуб. – Скажи еще, что жену и детей увижу.
– От тебя зависит. Все может быть. И обещаний я тебе пока не давал.
– Трофейные? – спросил Трегуб, кивая на сигареты.
– Они самые.
– Гляди-ка, сигареты испанские. Богато живете.
– Андрей Зиняков, командир "Сталинцев" угостил. Неплохо лейтенант разворачивается. Мы ему патронами и медикаментами помогли, а он вчера праздничный подарок преподнес. Сигареты, консервы, вино.
– Значит, "Сталинцы" снова силу набирают.
– Люди к нему идут, верят. Недавно немецкую автоколонну разгромил.
– Так уж и разгромил, – недоверчиво покачал головой Трегуб.
– Сходи, глянь. Шесть грузовиков и бронетранспортер обгорелые стоят. И друзей твоих, фрицев, с полсотни в канавах осталось.
Трегуб понял, что язвить обойдется себе дороже. Да и выпить хотелось еще.
– Слышал о Зинякове. Илья Бажан ни рыба ни мясо. Прятался, как крот в норе. Куда ж его подевали? Не иначе завхозом поставили. Пожрать и выпить он всегда любил.
– Без должности не оставили.
– Полгода дурака валял, в лесу прятался. Шамрай такого командира лично бы пристрелил. Сгубил отряд ни за хрен собачий. Я слышал, вы за ним охоту объявили.
– А тебе какое дело до наших планов? – разливая еще по сто граммов самогона, спросил Авдеев. – Давай за победу! Нашу, конечно.
– Давай. Хотя мне теперь все равно. Вспоминаю сорок первый год, и тошно становится. По дороге бредем, ни пушек, ни танков, только немецкие самолеты каждые полчаса пикируют. Гляжу, пыль столбом. А это наши генералы и полковники на автомашинах удирают. Последняя коробками да ящиками с харчами набита. Промчались, а мы дальше ковыляем. Кто раненый, кто без ботинок – развалилась обувка.
– Хватит стонать!
– Нет, ты дослушай. Бросили дивизию на произвол судьбы. На следующий день танки нас обогнали, кого подавили, кого постреляли, а основную массу согнали на поле и решают, что с нами делать. Вот так я в плену и оказался.
– Не оказался, а сдался. Оружие небось имелось, да еще взвод под командой. Крепко вы за свою жизнь цеплялись, поэтому до Волги дошли. А ты вообще в предатели подался.
– Слышал уже, можешь не напоминать. Ну, так что насчет Шамрая? Ловите его и не можете поймать.
– Твое какое дело?
– Мне дела до ваших планов нет, – закуривая очередную сигарету, ответил Трегуб. – Но район он как в петле держит. Если сумеете достать его, большое дело сделаете. Удав ведь вам встречную войну объявил. Зима подступает, по снегу он быстро вас вычислит.
– А ты нам помочь хочешь?
– Может, и хочу.
– Говори, не телись…
Осторожно, давая полицаю нить надежды, вел свою игру оперативник НКВД Авдеев. Главное, не спешить…
– Мои советы вместе со мной скоро волки растащат в каком-нибудь овраге. А перед этим получу пулю в затылок. Славно с тобой сидим, даже с водочкой, а конец у меня один.
Геннадий Трегуб, чернявый, с заостренным подбородком и запавшими от тоскливых мыслей глазами, явно ждал какого-то обещания. И оно последовало.
– Пулю ты давно заслужил, – сминая окурок сигареты, проговорил Авдеев. – Но жизнь порой так складывается, что сижу я рядом с предателем и не знаю, как с ним дальше поступить. Ладно, что ты хотел насчет Шамрая сказать?
– Его после трех покушений так просто не возьмешь. У него под руками целый полицейский гарнизон, не считая друзей-германцев. Жена молодая, кажется, беременная. Тимоха свою жизнь ценит и так просто по дорогам раскатывать не станет.
– Ну, дальше…
– Один он нигде не бывает, да и вдвоем редко. Минимум с десяток человек охраны с собой таскает. Но есть у Шамрая один секрет. Сомневаюсь, что про него даже любимая жена знает. Никита Филин в курсе, ну, еще я.
– Не набивай себе цену, – разозлился Авдеев. – Все тайны мадридского двора он знает!
– Никаких особых тайн, обычное шкурное дело.
Оказалось, что Шамрай, мужик предусмотрительный, регулярно наведывается к ювелиру, который обязан ему жизнью. Приносит ему зубные коронки, золотые часы, сережки, цепочки. А ювелир разбирает этот хлам, сплавляет в мелкие, высокой пробы золотые слитки-кирпичики.
– Не верит Шамрай, что Гитлер Сталина одолеет. Подвыпьет и повторяет, мол, слишком широко пруссаки пасть разинули, рано или поздно подавятся.
– А чего же тогда так усердно служит фрицам? – спросил Авдеев. – Деваться некуда?
– Вначале деваться некуда было, – подтвердил Трегуб. – А когда война затянулась, решил позаботиться о семье и будущих детях. Так вот, к чему я веду. К ювелиру Шамрай рано утром раз в неделю ходит. Пока на улицах темно и свидетелей лишних нет. Его сопровождает только Никита Филин. Вот, пожалуй, единственная возможность у вас имеется полицейского полковника прихлопнуть. Рано утром, в темноте, без охраны.
Пашу и Таню Шестаковых пристроили при санчасти. Пашка просился в строевой взвод, но старшина Будько коротко разъяснил парню: