- Угадал. Лавриков его фамилия. А второй - слесарь. Песецкий. Красавец, каких свет не видел. Ладно, что скажешь? Кто из них? Кого под суд?
- О! Нет ничего проще! - Ксенофонтов беззаботно махнул суховатой ладонью. - Но сначала хочу задать несколько вопросов… Если в этом нет служебной тайны, скажи, будь добр, что они говорят друг о друге?
- Только успевай слушать, - проворчал Зайцев. - Зачитать дословно?
- Да, лучше дословно. - Ксенофонтов сел на подоконник и скрестил руки на груди, приготовившись слушать.
- Так… Шофер о своем бывшем приятеле выражается так… "Песецкого знаю несколько лет. За это время убедился, что он крайне низкий человек, способный на любую подлость ради "десятки". Ну и так далее.
Слушай… "С Лавриковым нас познакомила Зозулина. Когда мы предложили ему подзаработать, он согласился, спросил, сколько составит его доля…"
Ксенофонтов прошелся по комнате, постоял у открытого окна, присел на подоконник. У Зайцева было выражение, с которым смотрят на заезжего фокусника - и посмеиваясь над ним, и в то же время ожидая чего-то необыкновенного.
- Скажи, а ты спрашивал у них о той женщине… Как ее… Зозулина? Что о ней сказал шофер?
- Есть его показания. Вот они… "Отношения у нас были деловые, до личных не дошло, хотя я об этом и жалею. Красавицей ее не назовешь, но гостя принять умела, бутылочка всегда в запасе была, за собой следила…" Так выражается шофер. А вот слова Песецкого "… Любила Зозулина красиво пожить, потому и муж от нее ушел. Приторговывала левым товаром, в универмаге об этом знали, но отделывались общественным порицанием. В квартире у нее всегда было что выпить, было чем торгануть…" Ты что, заснул?! - возмутился Зайцев, увидев, что Ксенофонтов сидит с закрытыми глазами.
- Что? - встрепенулся тот. - А… Нет. Скажи, а о ноже ты спрашивал?
- Зачитать? - Зайцев полистал дело. - Вот что говорит Лавриков: "…Нож был довольно большой, с черной блестящей ручкой". Все. Красавец слесарь говорит то же самое. "…Нож самодельный, ручка из темно-зеленой пластмассы на заклепках, общая длина - сантиметров тридцать…"
- Шофера можешь выпускать, - безмятежно сказал Ксенофонтов, и слова его прозвучали с вызывающей самоуверенностью.
- Как? Прямо сейчас? - опешил Зайцев.
- Не знаю, как у вас принято. Можешь, сейчас, можешь, завтра. Наверно, положено какие-то документы оформить.
- Ха! - развеселился Зайцев. - Я бы так и поступил, дорогой друг, если бы не одна подробность, сейчас ее покажу. - Зайцев был явно распотешен. Он легко поднялся, вынул из-под сейфа продолговатый предмет, завернутый в газету. Это был нож. Сантиметров тридцать длиной, с пластмассовой ручкой, прикрепленной к стальной пластине двумя алюминиевыми заклепками. - Понял? Нож, тот самый. Наши ребята нашли его сегодня утром. Знаешь у кого? У шофера. Оба кандидата в убийцы подтвердили, что это тот самый нож. Тогда я вызвал соседа Зозулиной. Он тоже признал свою продукцию. Такие дела, Ксенофонтов. Согласись, что невиновному незачем уносить с собой орудие преступления.
- А зачем преступнику хранить нож у себя?
- Он был хорошо спрятан. Его нашли миноискателем. Все вокруг знали о преступлении, и выбросить нож было не так-то просто.
- Даже для шофера? - усмехнулся Ксенофонтов.
- О! - воскликнул Зайцев. - Если бы все преступники так рассуждали… Этого не бывает, Ксенофонтов. Что-то им всегда мешает поступать разумно и толково. Они постоянно совершают глупости. Иногда эти глупости им мешают, иногда помогают, создают некую непредсказуемость поступков… А разве вся та пьянка не глупость? Вот так-то. - Зайцев завернул нож в газету и снова сунул его под сейф.
- Слушай, старик, меня внимательно, - со значением проговорил Ксенофонтов. - Ты можешь совершить грубейшую юридическую ошибку. Сейчас я расскажу тебе о ходе моих рассуждений…
- А зачем? - спросил Зайцев. - Зачем, если они ложные?
- Как знаешь, - обиделся Ксенофонтов. - Но не торопись. Истинно говорю тебе - отпусти шофера, не бери грех на душу.
На следующий день друзья опять встретились в вареничной. Зайцев выглядел не столь самоуверенно, как накануне, а Ксенофонтов с аппетитом уминал творожные вареники, окуная их в жидковатую полупрозрачную сметану.
- Ну как? - спросил он. - Ты уже отпустил убийцу?
- Знаешь, - промямлил Зайцев, - вчера твои слова произвели на меня… мм… некоторое впечатление. Да, и я решил отдать на исследование и нож, и газету, в которую он был завернут.
- Смелое решение.
- Эксперты утверждают, что эта газета… Ее получает слесарь Песецкий. На ней нашли номер его квартиры… И почтальон подтвердил. Видишь ли, самого номера там нет, эта часть газеты оторвана, но на следующей странице остался след, вдавленный карандашом. Его-то и удалось обнаружить. Перед первой экспертизой была другая задача - доказать, что бурые пятна есть не что иное, как кровь, установить группу…
- Надо же, - без всякого интереса проговорил Ксенофонтов. - Чего не бывает на белом свете.
- Очевидно, Песецкий не только оговорил Лаврикова, но и подбросил ему нож. Ведь у него было несколько дней… Верно?
- Слушай, а не взять ли нам еще по компоту, а? - скучающе спросил Ксенофонтов.
- Но как ты его все-таки вычислил? Почему ты решил, что шофер невиновен?
- А! Как-нибудь я расскажу тебе об этом. Посмотри на девушку за соседним столиком… Тебе нравится?
- Ну, виноват! - вдруг закричал Зайцев. - Виноват. Каюсь. Больше не буду.
- Вы слышите? - обернулся Ксенофонтов к девушке. - Слышали, что он сказал? Зайцев, повтори.
- Девушка, - он повернулся к ней со стулом, - я очень виноват перед этим молодым человеком с разновеликими усами. Я грубо и бесцеремонно оскорбил его, усомнился в его способностях и прошу вас засвидетельствовать мое искреннее раскаяние.
- Девушка, простим его? - спросил Ксенофонтов.
Она кивнула, не зная, как себя вести.
- Значит, так… Четыре тараньки. Согласен на такой штраф?
- Что?! Да мне самому придется вступить в преступный сговор, чтобы достать их!
- Как знаешь. Девушка, скажите…
- Хорошо! - с отчаянием проговорил Зайцев, словно преодолевая в себе что-то. - Но если меня посадят…
- Тебе не мешает пройти и через это, а то слишком легко ты относишься к судьбам людским, - жестко сказал Ксенофонтов. - Но ты не трусь. Мы будем свидетелями защиты, верно, девушка? Кстати, как вас зовут?
Вечером приятели сидели в жестковатых изодранных креслах. Перед ними на низком столике стояли две бутылки пива. Оба молча и сосредоточенно колотили окаменевшими тараньками о край стола, мяли их, теребили, так что с рыбешек сыпалась мелкая сухая чешуя. Ксенофонтову первому удалось подцепить ногтем кожицу и очистить часть спинки. Он отодрал покрытое кристалликами соли волоконце и, налив пиво в граненый стакан, полюбовавшись высокой уплотняющейся пеной, с наслаждением погрузил в нее свои обкусанные усы. Переведя дух, он облизал пену с усов, отковырнул от спинки еще один ломтик и бережно положил его у стакана.
- Когда-нибудь, Зайцев, ты станешь хорошим следователем, тонким и проницательным, настоящим мастером своего дела. Но пока тебе нужно только стремиться к этому, - начал Ксенофонтов.
- Согласен, - покорно кивнул Зайцев.
- Тогда слушай. Все очень просто. Я в своих рассуждениях исходил из того, что один из этих двух - убийца.
- И я исходил из того же!
- Не понимаю я твоего нетерпения, Зайцев, не здесь его надо проявлять и не сейчас. О чем это я говорил… Да, о твоем деле… Так вот, ты не учел, что второй - не просто невиновный, он еще и оговоренный, оклеветанный. А убийца не только совершил преступление, но еще и подсунул нож невинному, свалив на него то, что совершил сам. Поэтому их отношение друг к другу не может быть одинаковым. Если убийца, возможно, жалеет жертву своего оговора, сочувствует ему, то оклеветанный ненавидит убийцу всеми силами своей души. Ведь тот не только убил женщину, но и его пытается посадить на скамью подсудимых. Вместо себя. Поэтому достаточно спросить у них друг о друге, чтобы сразу определить, кто убийца. Из их ответов совершенно бесспорно следует, что преступник - Песецкий.
- Да, Лавриков выразился о нем довольно резко.
- Заметь, - Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, - ожидаемо резко, объяснимо резко. Его взвинченность и вялость ответа убийцы не случайны.
- Дальше! - бросил Зайцев.
- А дальше я задаю проверочный вопрос: как они относятся к убитой? И здесь их ответы должны отличаться. Пусть еле уловимо, но они не могут быть одинаковы. Для оговоренного - Зозулина такая же жертва, как и он сам, причем жертва того же человека. И он невольно, сам того не замечая, будет искать в ней, в ее характере, поступках нечто оправдывающее. Убийца, наоборот, ищет в ней отрицательное, что уменьшает его вину, он стремится заранее преуменьшить тяжесть своего преступления.
- В общем-то, допустимо, - с сомнением проговорил Зайцев.
- Что значит допустимо?! - возмутился Ксенофонтов. - Расхождения в показаниях могут оказаться большими или малыми, заметными тебе или заметными мне, но они обязательно будут. И суть расхождений жестко определена: убийца женщину осуждает, невиновный ее оправдывает.
- Ладно, ладно, не суетись. А что дал тебе вопрос о ноже?
- Разберемся и с ножом. Он лежал на подоконнике. Им не пользовались во время застолья, не было надобности - стол накрыт на троих, все обеспечены приборами. Поэтому убийца, который схватил нож и нанес им удар, а потом, удрав с этим ножом, неизбежно знает о нем больше. И действительно, слесарь сказал, что нож самодельный, а шофер смог вспомнить только его размер. Слесарь знал, что ручка пластмассовая, на заклепках, а шофер сказал лишь, что она блестящая. То есть знания о ноже у слесаря и шофера при всей похожести резко отличаются качественно. Качественно, Зайцев! А характер различий полностью совпадает с расхождениями в ответах на другие вопросы. Преступление оставило следы, иначе не бывает.
- Какие следы? - спросил Зайцев. - Где?
- В душе. Преступник даже допустить не мог, что эти следы читаемы. Он не учел, что этим делом могу заняться я, это его и погубило. - Ксенофонтов солидно покашлял в кулак, но не выдержав значительной гримасы, рассмеялся. - Вот так, старик! - Подняв рыбий бочок, он долго рассматривал на свет его тонкие, как изогнутые иголки, ребрышки. Потом, склонившись над столом, перебрал рыбью шелуху, надеясь найти в ней что-нибудь съедобное. Но нет, ничего не нашел и с огорчением отодвинул сухой ворох из чешуи, плавников и жабер.
- Ксенофонтов! - торжественно сказал Зайцев. - Мы с прокурором обязательно напишем письмо твоему редактору, чтобы он поощрил тебя.
- Спасибо! - с чувством произнес Ксенофонтов. - А я напишу о тебе не менее ста строк. Все-таки ты быстро и грамотно распутал это преступление и не дал свершиться несправедливости. Только вот смотрю я на тебя и думаю…
- Ну? - настороженно спросил Зайцев. - Что ты думаешь на этот раз?
- Уж коли я вызвал твой восторг, почему бы тебе не сбегать вон в тот гастроном? Бутылочку пивка, а? У меня сегодня был Апыхтин… - Ксенофонтов вынул из внутреннего кармана плоский сверток. Развернув его, он показал Зайцеву сушеную тарань размером с детскую ладошку.
- И ты молчишь?! - возмущенно воскликнул следователь уже в прихожей. - Да за это судить надо!
ВОКРУГ ПАЛЬЦА
С высоты девятого этажа город поблескивал умытыми витринами, свежеполитыми улицами, а торопящиеся далеко внизу люди, казалось, были преисполнены радостного нетерпения. Залитый солнцем Ксенофонтов стоял на своем балконе, испытывая возвышенное желание воспеть свой город, написать что-то сугубо положительное о мороженщице из киоска возле редакции, о водителе поливальной машины, которая пересекала сейчас площадь, распустив роскошные водяные усы, ему хотелось написать о своем друге Зайцеве, тем более что он обещал это сделать уже не один раз…
Да, утро было такое, что никакие осуждающие и клеймящие мысли не приходили ему в голову, а если и приходили, он с отвращением отбрасывал их, как нашкодившего кота.
Потом Ксенофонтов удачно побрился, не затронув усов, а единственный порез возле уха был почти незаметен. И кофе получился вполне пристойным, и свежая рубашка нашлась, и по радио пели про удачу, которая может стать неплохой наградой за смелость.
Короче, утро было замечательное и не предвещало никаких тревожных, а уж тем более опасных событий. Поэтому, когда Ксенофонтов, потолкавшись у газетных витрин в сквере, неожиданно увидел под ногами новенькую, зелененькую пятидесятирублевку, сложенную пополам и покачивающуюся на утреннем ветерке, как диковинная бабочка, сердце его радостно дрогнуло и сбилось с привычного такта. Подняв деньги, Ксенофонтов счастливо рассмеялся в душе. Зайдя с другой стороны витрины, чтобы увидеть разиню, он беспомощно оглянулся - вокруг никого не было. Только он, Ксенофонтов, интересовался в это утро газетами.
Вот тебе, старик, и награда за преданность производственным и сельскохозяйственным новостям, подумал Ксенофонтов и, сунув деньги в карман, расположился на влажной после ночного дождя скамейке - не прибежит ли кто запыхавшись, с круглыми глазами, нервный и несчастный. Но нет, никто не прибегал. Ксенофонтов пощипывал ус и смотрел на часы. Нельзя сказать, что он очень хотел вернуть деньги, нет, ничто человеческое ему не было чуждо, но в то же время надо заметить, что он отдал бы находку, не колеблясь, даже немного гордясь собой.
Как бы там ни было, перед обедом Ксенофонтов позвонил Зайцеву.
- Старик, - сказал он, - а не пообедать ли нам?
- Договорились. Встречаемся, как обычно, в вареничной.
- Где?! - переспросил Ксенофонтов, стараясь наполнить свой вопрос брезгливостью и пренебрежением.
- В вареничной. А что?
- Чтобы я пошел в эту вонючую забегаловку? Да никогда! Старик, мы обедаем в ресторане. Вот так. В "Астории". Я позвоню туда и закажу столик. Не опаздывай, - и Ксенофонтов положил трубку.
Придя в ресторан и расположившись в углу под фикусом, Ксенофонтов удовлетворенно поглядывал в зеркало, находя в себе все новые достоинства, которых не замечал вчера. Зайцев вошел быстро и деловито, будто не в ресторан, а в служебный кабинет. Посмотрел озадаченно на Ксенофонтова, присел.
- Внимательно тебя слушаю, - сказал он с некоторой скорбью в голосе. - Что случилось?
- Ничего не случилось… Я вот подумал: а почему бы мне не пригласить в ресторан лучшего друга, почему бы мне не посидеть с ним в этом приятном месте?
- В этом? - Зайцев потер лист фикуса, вытер салфеткой пальцы. - Ну ладно… Некоторые сидят в местах и похуже.
- Обижаешь, старик, обижаешь, - проворковал Ксенофонтов, вчитываясь в меню. - Вот у них тут есть заливная говядина…
- Нет заливной говядины, - бросила официантка, проходя мимо со стопкой грязных тарелок. - Дежурный обед, молодые люди. Суп с яйцом, гуляш с макаронами и компот из сухофруктов.
- Ничего, - утешил Зайцев погрустневшего друга. - Ты же сам сказал, что главное - посидеть. Хорошо сидим. Ну, выкладывай уже наконец.
- Полсотни нашел, старик, - Ксенофонтов без радости вынул из кармана и положил на стол хрустящую бумажку.
- Спер, наверно? - подозрительно спросил Зайцев. - Признавайся, чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.
- Да нет, все проще… У газетных витрин в сквере, знаешь? Кто-то так зачитался, что не заметил, как деньги потерял.
- Совсем новенькая, - проговорил Зайцев, рассматривая водяные знаки на купюре. - Надо же так увлечься… Не иначе как твою статью прорабатывал.
- Да скорее всего, - согласился Ксенофонтов. - Когда меня читаешь, можно забыть о чем угодно.
- Ты имеешь в виду хвалебный гимн во славу пекаря Фундуклеева?
- А хотя бы! - запальчиво воскликнул Ксенофонтов.
- Да, конечно, - милостиво согласился Зайцев. - Я прочитал этот очерк с… большим интересом. Тебе никогда еще не удавалось, никогда еще…
- Ну? Ну?!
- Я хотел сказать, что никогда тебе еще не выделяли столько места на газетной полосе.
- Мне выделяют столько, сколько я заслуживаю! - отчеканил Ксенофонтов.
Через полчаса, когда друзья съели суп с яйцом, проглотили гуляш с макаронами и заели все это вываренными сухофруктами, они расположились на нагретой солнцем скамейке в сквере и сидели без слов и движений в ожидании того момента, когда кончится обеденный перерыв и им придется разойтись по своим рабочим местам.
- Пойду-ка позвоню в одно место, - сказал Зайцев и направился к телефонной будке.
- Позвони, старик, позвони, - сонно проговорил Ксенофонтов, не открывая глаз. Зайцеву, видимо, удалось сразу дозвониться - из будки доносились напористые слова, он кого-то настойчиво приглашал зайти к нему в кабинет. Мимо проходили люди, и Ксенофонтов слышал поскрипывание горячего ракушечника, которым были посыпаны дорожки, вспоминал прошлогодний отпуск, шум моря, девушку, которая…
- Молодой человек, - кто-то похлопал его по плечу. - Нехорошо деньгами разбрасываться. Так и по миру пойти недолго…
Ксенофонтов открыл глаза, откинулся от спинки, осмотрелся. Как раз между его вытянутыми ногами, на разогретом солнцем ракушечнике, лежал зелененький комочек. Не успев еще расстаться с морским побережьем и загорелой девушкой, Ксенофонтов с недоумением смотрел на пятидесятирублевку.
Вернувшийся Зайцев не заметил состояния друга и спокойно уселся рядом.
- Старик, - слабым голосом проговорил Ксенофонтов. - Старик… Я это… Деньги нашел.
- Ты что, обалдел от счастья? Мы их уже компотом обмыли.
- Да нет… Я опять нашел…
Зайцев взял бумажку, повертел ее, посмотрел на Ксенофонтова, на то место, где она только что лежала…
- Поздравляю, - сказал он серьезно. - Завидую. За один день найти две такие штучки… Невероятно. Разменять?
- Как?! У тебя в кармане найдется сотня?
- Отпускные получил, - признался Зайцев. - С понедельника я - свободный человек. На держи… Беру две бумажки, а даю десять. Понимаешь, дорога все-таки, легче везти. Каждый грамм на учете. Ладно, мне пора. Если не возражаешь, загляну вечером, а?
- Старик! Я могу только приветствовать подобные инициативы!
- Какой-то слог у тебя казенный, - поморщился Зайцев. - Не можешь просто сказать - буду рад. Заела тебя газета, ох, заела. Много работы?
- Знаешь, много. Каждый день двести строк вынь да положь. А где их взять, эти двести строк, где?!
- Все хороших людей воспеваешь? - беззаботно спросил Зайцев.
- Не только, не только…
- Плохих тоже? - Зайцев шел, сунув руки в карманы, щурясь на солнце и не испытывая ни малейшего интереса к разговору.
- А как же, и о них нельзя забывать.
- Что-то не припомню я твоих трудов о плохих людях… Похоже, ты их мне передоверил, а себе оставил голубеньких, розовеньких, сереньких… Как их… Эти… Апыхтин, Жижирин, Фундуклеев…