Когда оказываешься перед камерами, чувства испытываешь все больше странные. Мы хоть и стоим на уже собранном узком подиуме и нас, подсвеченных сзади прожекторами, фотографируют на темном фоне разбитого на террасе шатра, на съемку для журнала мод это совсем не похоже. Не похоже даже на снимки, которые я делал в колледже, собирая папку с образцами моих творений, перед тем как подать заявление в Сент-Мартин. Тут все больше фотографы из прессы и телеоператоры, построение кадра их не заботит, да и выверять, щелкая экспонометрами, свежесть тонов они даже не думают. Залпы вспышек, жужжание моторчиков. Если к нам и обращаются, то только с ободряющими криками. Кричать им приходится, потому что диджеи уже проверяют звук, гоняя французскую музычку и обрывки кубинского хип-хопа. Трое телевизионщиков вьются вокруг толпы, пытаясь слепить сюжет о фотосъемках. Позируя с Луизой, я не вполне понимаю, что должен делать, но сестра легкими тычками направляет меня, как будто мы с ней - пара бальных танцоров. Она ведет, я подчиняюсь ритму движения.
Мы выглядим такими похожими, больше даже, чем обычно. Луизе подрезали волосы, так что они теперь примерно той же длины, что у меня, а мне уложили завитками вокруг ушей, на манер прически Луизы. Меня еще и напудрили, чтобы сделать бледнее, - я ведь загорелее, чем Луиза. Гримерша даже наложила мне под скулами тени, потому что с лица Луиза худощавей меня. Обоим нам накрасили ресницы, так что глаза у нас теперь вытаращенные, одинаковой формы и цвета. И оба мы в длинных белых рубахах - тех, что Луиза назвала тогами Осано. Они расшиты по груди порхающими стрекозами на манер снова вошедшего в прошлом году в моду китча восьмидесятых, только вышивка сделана белым по белому. И довольно бесформенны, из-за чего мне пришлось их немного ушить. Не такой уж я сверхъестественный портной, однако со швейной машинкой управиться может всякий, я просто сделал несколько стежков, стараясь подтянуть материю так, чтобы она хоть немного подчеркнула фигуру Луизы, не нарушив при этом присущего "тогам" небрежного стиля. Сам я довольно худ и свою рубаху подузил, чтобы выглядеть стройнее. Не такое уж и сложное было бы дело, кабы парочка Луизиных подруг не висела над душой да Биби не прислонялась к плечу, стесняя меня. Я уж собрался было объяснить им, что это я так, убиваю время, но тут меня позвали к стилисту.
Фотограф Этьен по-прежнему толчется вокруг. Пристроился с краешку к стайке фотографов, постаравшись, однако, сохранить дистанцию между ними и собой. Вглядываясь в происходящее, он курит тонкую сигарку. Я бы сказал, что позы он принимает даже более нарочитые, чем мы с Луизой. Переступает с ноги на ногу, крутит туда-сюда головой, прикидываясь, будто он так предан своему искусству, что не перестает работать, даже когда не работает.
Я говорю Луизе:
- Видишь вон там, ну, этого малого, Этьена? Как ты думаешь, зачем он тут вертится?
- Зачем? У него приступ нарциссизма.
Мы обнимаем друг дружку за талии. Носы наши соприкасаются, подчеркивая сходство профилей.
- Он хвастался, будто занимался этим с тобой и Амандой.
- С Амандой - да. Мне выпала роль наблюдательницы - ну, и происходило все в моей дерьмовой спальне.
Этьену уже надоело торчать здесь просто так. Ему требуется больше внимания. Он кричит:
- Хорошо выглядишь, бэби, просто отлично.
Обращается он к Луизе и орет так, что перекрывает музыку. Луиза изменяет наши позы, теперь мы стоим спиной к камерам, но все еще повернуты в профиль друг к дружке.
А Этьен никак не уймется:
- Эй, бэби, поддай жару!
Музыка в это время стихает, и голос его звучит громче, чем он ожидал. Я поворачиваюсь и говорю:
- Merci, chéri. На тебя у меня жару завсегда хватит.
Доходит до него медленно. Медленнее, чем до остальных фотографов, уже обернувшихся, чтобы посмотреть, к кому это я обращаюсь. Моторчики их камер настолько чувствительны, что по меньшей мере две еще продолжают щелкать, ловя меняющееся выражение физиономии Этьена. Дешевое безразличие, с которым он взирал на Луизу, сменяется неуверенностью - это он усваивает сказанное мной, - затем удивлением и, наконец, краской бешенства. Стараясь подстегнуть умственную работу Этьена, я покачиваю в его сторону бедрами и выпячиваю губы.
- Я не с тобой разговариваю, - огрызается Этьен.
- В том-то у нас и проблема. Мы никогда не разговариваем, бэби, - я подбочениваюсь, принимая позу разгневанной жены, которая, бедняжка, только на "валиуме" и держится. Говорю я ноющим тоном, манерно растягивая слова.
Этьен почти визжит:
- Пошел ты на хер, пидор поганый!
Он поворачивается и уходит. Еще несколько секунд камеры следуют за ним, потом возвращаются ко мне и Луизе.
Съемка заканчивается, а я все думаю о том, как быстро приходится вертеться редакторам теленовостей. Мы отстрелялись в 4.30, а ранние вечерние новости выходят в Париже в 5.25. Нас с Луизой показывают в последнем сюжете. Диктор по-прежнему талдычит, что мы близнецы, и ровно так мы и выглядим. Угадать разницу в возрасте практически невозможно, что меня невесть почему удивляет. В свои тринадцать Луиза сходила за семнадцатилетку, а в шестнадцать лет ей можно было дать все двадцать. Я же в тринадцать еще оставался мальчишкой, не сильно изменившимся с десятилетнего возраста. Однако теперь, в двадцать три, Луиза выглядит лет на восемнадцать, девушкой моего возраста, если не моложе.
Новости начинаются, как раз когда я заканчиваю объяснять Стэну, как добраться до института. Мы смотрим их, стоя у длинной череды гримерных столов, по тому же портативному телевизору, по которому все смотрели Анджелу Лэнсбери. Он подключен к удлинителю, провод которого тянется по полу ресторана метров на тридцать. Для двенадцатидюймового экрана длинновато. Но другого телевизора тут нет, и потому у этого столпилось человек двадцать - манекенщицы, стилисты, гладильщицы. Все, кроме Биби, которую я с начала съемки больше не видел. Когда доходит черед до нас с Луизой, люди Осано оживляются. Это единственный сюжет, связанный с вечерними показами кутюрье. А с учетом того, сколько соперничающих знаменитостей съехалось в город, то, что Осано первым урвал уголек из огня, для его людей настоящий праздник. Отчасти подпорченный тем, что это всего лишь завершающий шутливый сюжетик местных новостей.
Поначалу кажется, что он закончится стоп-кадром - мы с Луизой, замершие в эскимосском поцелуе. Но затем тон репортера за кадром меняется, утрачивая официальную непререкаемость и обретая взамен язвительность: "Mais, il ne règne pas une harmonie totale dans le camp d'Osano". И мы видим меня, посылающего воздушный поцелуй Этьену, и его, надувшегося на манер сердитого мужа и выпаливающего: "Pédé con". Его взяли врасплох, ну и поделом ему. Все вокруг принимаются хлопать в ладоши, говоря, как здорово я его приложил.
Затем на мое плечо опускается рука и американо-итальянский голос произносит:
- Очень мило.
Я знаю, что это Фрэд, но не могу понять по голосу, рассержен он оборотом, который я придал новостям, или относится к этому спокойно. Когда он говорит: "Можно тебя на пару слов?", я не испытываю никакого желания следовать за ним. И тем не менее следую.
Мы проходим через ресторанную кухню. Я и не думал, что она работает, однако несколько поваров расставляют закуски по расписным подносам. Фрэд легко движется между обитыми жестью столами. Я иду следом, вижу в дальнем конце кухни Осано, он стоит спиной к нам, дожидаясь служебного лифта. Только теперь я понимаю, что этим-то лифтом и поднимали на крышу все оборудование. Что ж, правильно, - лифты для публики так малы, изукрашены, что последний, кого в них пустили бы, это наемного рабочего с куском подиума.
Осано задерживает лифт и, когда мы входим в него, здоровается со мной. Не знаю, видел ли он уже новости. Но когда он говорит мне, что я "неплохо справился", решаю, что это он о том, как мы разыгрывали близнецов. Он продолжает:
- Хорошо получилось, занятно. Пусть увидят, что Осано еще умеет повеселиться.
Его интерпретация представляется мне чересчур благодушной, но, возможно, Осано прав. Он варится в этой каше уже долгое время. Снято было хорошо, пиарщики божатся, что вся история наверняка появится завтра в утренних газетах. Может, нас даже покажут по национальному телевидению - попозже вечером.
Осано нажимает несколько кнопок, мы начинаем спускаться.
- Этот фокус с Этьеном, ловко у тебя получилось. Не исключено, что у него есть проблемы, о которых мы не догадываемся.
Ну, не знаю. И вообще-то не думаю. Не всякий, у кого есть проблемы с геями, и сам скрытый гей. Можно быть нормальным человеком и все же завидовать им, как тот же Осано.
- Слушай, - говорит Фрэд. - Нам нужна от тебя еще одна услуга.
Двери лифта расходятся. Я даже не знаю, на каком мы этаже; смотрю на Фрэда, он уютно кивает мне. Осано уходит по коридору. Фрэд идет за ним. Я тоже.
На ходу Осано, даже не оборачиваясь, сообщает:
- Я видел, что ты сделал с одеждой. Это ведь ты их подправил, так?
Я не сбавляю шага. Это коллекция Осано, коллекция настоящего кутюрье, а я набросился на нее со швейной машинкой. Интересно, какой услуги они от меня ждут? Начинаю думать, что "услуга" - это эвфемизм, и состоит она в том, что я потерплю, пока Фрэд будет чистить мне рыло за испорченные модели маэстро.
Фрэд говорит:
- Вот тут, в гардеробной.
Мы останавливаемся у приоткрытой двери. Внутри виден край душевой кабины, туалетный стол во всю стену. На нем ваза с белыми лилиями.
- У нас тут кое-что приключилось, - говорит Фрэд. - Я знаю, ты близок с Биби.
По правде сказать, я и сейчас еще пытаюсь понять, насколько я с ней близок. Но слова Фрэда меня встревожили.
- Ей плохо?
- Очухается. Просто нужно, чтобы кто-то побыл с ней, пока мы ищем врача.
Я перевожу взгляд на Осано, пытаясь понять, как он относится к произошедшему. Если Биби одна в комнате, почему он не занялся ею сам? И только теперь я замечаю, как он нервничает, по крайней мере нервничает сейчас.
Тычком распахиваю дверь. У стены, которой из коридора не видно, стоит софа. Я вижу голову с жидкими волосами и узнаю Аманду ван Хемстра. Она сидит, наклонясь над съежившейся фигуркой. Это Биби, дрожащая, как листок бумаги.
- Передозировка? - спрашиваю я.
- Нет, - отвечает Фрэд. - Приступ паники. Накурилась какой-то дряни и, может быть, не сейчас, а раньше.
Разговаривая, я оглядываю комнату. На туалетном столе валяется обожженная фольга, стало быть, героин. Аманда поднимает взгляд. Зрачки у нее величиной с булавочные острия. Держа Биби за руку, она произносит:
- Привет, Джейми.
Биби молчит.
Фрэд говорит:
- Пойдем, Аманда. Теперь за ней Джейми присмотрит. А ты иди работай.
4
Врач делает Биби укол, чтобы умерить сердцебиение, и, покончив с этим, роняет шприц в открытую сумку "Адидас". Биби, едва к ней возвращается способность говорить, просит сигарету. Врач, рассмеявшись, закуривает сам и велит ей не очень усердствовать. Я провожаю его по коридору, и он наконец подтверждает, что дело не в приступе паники, тут что-то другое, похуже. Подтверждает и то, что, вероятно, не обошлось без героина. Фрэд позаботился убрать с туалетного столика все улики - квадратики фольги с пятнами от курения - еще до прихода врача. Я смотрю, как врач вразвалочку бредет по коридору к лифту. Интересно, что это за врач такой?
Голос у Биби стал какой-то прозрачный - ровный и спокойный, как обычно, но словно лишившийся силы. Она говорит, что ей нужно в ванную. Поскольку кабинка душа торчит посреди комнаты, я заключаю, что речь идет об уборной. Дверь в нее находится рядом с душем. Я помогаю Биби слезть с софы и, заметив, что она дрожит в своей пропитанной потом тенниске, снимаю с крючка на входной двери халат и укутываю Биби. Халат дважды оборачивается вокруг ее тела. Помогая ей добраться до уборной, я по большей части несу ее, - а вот внутри ей придется управляться самой. Присев на сохранившее очертание Биби влажное пятно на софе, я обнаруживаю, что снова думаю о Фрэде и пистолете. Он сказал, что пистолет не его, и я ему верю. Хотя уже поинтересовался у Луизы, не помнит ли она случившегося в "Ля Квин" перед тем, как появились мы со Стэном. "А что там случилось?" - спросила она. Когда я объяснил, что Фрэд отобрал у кого-то пистолет, Луиза рассмеялась и сказала, что вот в это вполне может поверить. Впрочем, сама она ничего не видела.
Наверное, я слегка одурел от всей этой медицинской драмы. Сижу себе совершенно спокойно и вдруг пугаюсь того, что Биби до сих пор не вышла из уборной. Перебегаю комнату, колочу в дверь. Биби взвизгивает. Я пугаюсь еще сильнее. Она всегда такая бесстрастная, никак не думал, что голос ее способен достичь подобной высоты.
Начинаю торопливо извиняться:
- Тебя так долго не было… Я же не знаю, может, ты отключилась.
- Все в порядке. Я просто прислонилась к кафелю. Он прохладный.
- А что ты делаешь? - Тут я соображаю, что это вопрос не самый уместный, и спешу его переменить: - Ну, то есть просто сидишь?
- Сижу себе. А вот что мне делать… Пока не надумала, Джейми. - Биби замолкает, то ли задумывается, то ли притворяется в шутку. Голос ее с каждой минутой слабеет. Наконец она говорит: - Я посижу еще немного. Ты разговаривай со мной.
- О чем?
- Обо всем. Расскажи о твоей семье.
Да, тут придется подумать. Я прижимаю ладонь к деревянной двери туалета.
- Ладно. Мама у меня маленькая, смуглая и хорошенькая.
- Маленькая? Насколько?
- Пять футов. Мы называем ее мини-мамой.
- Так вы, значит, в отца пошли?
- Отца у нас нет.
- О! Ты его даже не помнишь?
- Да нет, его просто нету. И не было никогда. А у тебя?
- У меня был. И мать тоже. Оба живы, оба нормального роста.
За дверью слышится какое-то шебуршение.
- Я выхожу, Джейми.
И вправду, выходит, с сигаретой в зубах. Похоже, работа чапероне для меня на сегодня закончилась.
Она протягивает мне пачку, я спрашиваю:
- Это был последний звонок?
- Не знаю, - Биби пожимает плечами. - Со мной такое впервые.
- Ты не хочешь пройти реабилитацию или еще что?
- Конечно. Собираюсь попробовать.
- А что теперь?
Я не знаю, что делать, - позвонить кому или снова вызвать врача.
- Теперь ничего. - Она плюхается на софу, выдыхает дым. - Вот кончатся показы, пойду сдаваться.
Мы сидим рядышком, курим, рука моя обвивает Биби, одна ее нога лежит у меня на коленях. Скоро мы начинаем целоваться, короткими, глубокими поцелуями. Влажные пряди ее волос паутиной липнут к моим щекам и остаются на них, когда она отстраняется, чтобы затянуться.
- Тебе нравится работа модели? - спрашиваю я.
- О ней не думаешь как о настоящей работе, - отвечает Биби. - На работу это вообще не похоже. Да я никогда толком и не работала. Просто ездила по разным странам, местными жителями не интересовалась, - так, транжирила свободное время. Это все равно что числиться солдатом, а службы не нести. Только постельное белье тебе выдают получше.
Она озирается по сторонам, словно желая осмотреть сказанное, прежде чем задуматься над ним, как будто слова ее стоят перед нею на невидимой равнине, выстроившись в ряды, как она их расставила.
- Все-таки лучше, чем быть обычным туристом. Потому что никто не заставляет тебя таскаться по замкам да музеям или пялиться на какую-нибудь колонну. Я просто останавливаюсь в разных городах, в любом, где печатают "Вог".
Побывав чуть ли не в коме, Биби все еще слаба. Впрочем, очередная затяжка придает ей сил. Она продолжает:
- Пожалуй, европейские города мне нравятся, в каждом есть центр, а не деловой квартал, все-таки разница. В Америке деловой квартал - это всего-навсего место, из которого люди уходят, потому что живут они где-то еще, на новых, усаженных деревьями аллеях. Ты в Штатах бывал?
- Нет.
- А куда бы поехал, если бы мог?
- В Майами?
- На Южный пляж, наверное, там неплохо, но он весь размером в четыре квартала. Любой испанский город живее, красивее, да и еда в нем получше. А еще куда?
Понятия не имею. Интересно, назови я Сан-Франциско или Нью-Йорк, сумела бы Биби придумать лучший европейский вариант? И с чем, кроме Лондона, смогла бы она сравнить Нью-Йорк? А я знаю, они очень разные. Однако при этом я думаю об Антверпене, Эдинбурге, Бильбао и гадаю, удалось ли бы мне по-настоящему, так же, как их, полюбить Хьюстон, или Шарлотт, или Де-Моин? Но что меня действительно интересует в Америке, это то, о чем Биби упомянула лишь мельком: пригороды, в которых люди живут потому, что в городе жить не хотят.
Я говорю:
- Там, где я родился, стояли большие новые дома с просторными лужайками перед ними, тянувшимися до усаженной деревьями улицы, по которой мы разъезжали на велосипедах. А на задворках у них были большие сады с решетками, по которым мы лазали, и с плавательными бассейнами - не у всех, но у многих.
- Ты родился в американской комедии?
- Или в "Девственницах-самоубийцах", или в страшилке для подростков. Наверное, моя память набита кусками видеофильмов и телепрограмм, впрочем, когда мы оттуда уехали, мне было шесть лет. Луиза помнит тот город лучше, чем я.
- Так это была все-таки Англия, да? Ты уверен насчет плавательных бассейнов?
- Тут все точно. Бассейны накрывали пластиковыми шатрами, так что плавать в них можно было круглый год. И на одну, может быть, неделю летом шатры убирали, и мы носились из бассейна в бассейн, перелезая через садовые ограды.
- А почему вы уехали?
Уехали мы из-за матери. Я вообще-то не знаю, отчего она так решила. Может быть, дело было в деньгах, а может, ей всегда хотелось перебраться в корнуолльский городок, где ветер трепал бы ее на верхушках обрывов и она могла бы его перекрикивать, наедине с собой.
- Да так, перебрались к морю, - отвечаю я.
Мы снова целуемся, но тут кто-то принимается барабанить в дверь гардеробной. Ручка поворачивается, входит моя сестра.
- Бедняжка! Мне только что сказали… - Луиза приседает на подлокотник софы, прямо над Биби. - Как ты, дорогая?
Биби позволяет ей обнять себя. Луиза достаточно крупна, чтобы при желании сложить Биби пополам. Я вдруг соображаю, что Биби моложе меня, что ей, верно, лет восемнадцать - девятнадцать, так что Луиза могла бы быть и ее старшей сестрой тоже.
- Ты просто немного перебрала, верно? Перехватила героина в первый же день показа.
- Я не перебирала. Я хорошо себя чувствую, Лу-Лу.
- А зелье куда подевалось?
- Думаю, Фрэд выкинул.
Луиза озирается по сторонам:
- Жаль.
Не могу сообразить, шутит она или нет. Она мне сестра, я должен бы разбираться в ней лучше всех. Но ее непроницаемая манера сбивает с толку даже меня.
Биби спрашивает:
- Как там все?