Они прошли в небольшую комнатку с черными шторами на окне и стенами, задрапированными черным шелком. Запах восточных благовоний струился из медной курильницы, висевшей на цепочке под черным же потолком вместо люстры. Освещалась же комнатка свечами в кованом семисвечнике, стоявшем на черном столе в левом углу. Анастасия кивнула ему на черное провально-мягкое кресло, а сама заняла место за столом, по-хозяйски придвинув к себе черный телефонный аппарат. Она набрала короткий трехзначный номер.
- Да, я… Приехали. Ты сам будешь беседовать? Хорошо.
Через минуту она уступила место широкоплечему молодому человеку с черной шкиперской бородой.
- Итак, - начал он, внимательно разглядывая клиента, - я поздравляю вас с правильным шагом! Вы у нас, и это самое главное теперь в вашей жизни. Я - врач-психолог. Можете звать меня Михаилом, Мишей. Не волнуйтесь, я не стану отговаривать вас от принятого решения. Хотя и обязан попытаться это сделать. Даю вам три минуты, чтобы подумать, согласны ли вы уйти из этой жизни с нашей помощью легко, красиво и приятно. - Он встал и вышел.
За эти три минуты Еремеев не успел придумать никакого плана. Михаил вернулся с высоким худым мужчиной в очках.
- Это наш нотариус, - представил он незнакомца. - У вас документы, паспорт есть?
- Нет.
- Плоховато будет… Мы не сможем сделать вашим родственникам свидетельство о смерти.
- У меня нет родственников.
- Ну, тогда это многое упрощает, - обрадовался врач-психолог. - У вас есть имущество - деньги, квартира, машина, - которое бы вы могли завещать нам? В этом случае мы могли бы обеспечить вам место на престижном кладбище. На Ваганьковском, например… И достойный памятник к тому же. И качество ритуала совсем другое.
- У меня ничего уже нет.
- Хорошо. Тогда подпишите эту бумагу.
- Что это?
- Это контракт между нами и вами. Подтверждение, что вы пришли к нам сами, без принуждения и готовы расплатиться с нами за все услуги через Трансплантбанк, то есть некоторыми органами ставшего уже ненужным вам тела: почки, хрусталики и т. д.
Еремеев взял контракт и стал читать, точнее держать перед глазами, чтобы выиграть еще немного времени. Похоже, пора доставать афганский "листик" и брать этих двоих в заложники. Еремеев нащупал в кармане куртки портсигар с миной…
- Если вам что-то не нравится, можете не подписывать, - небрежно заметил Михаил. - Это чистая формальность. Кстати, кто вы по профессии?
- Врач. Хирург.
- Вот как?! Это интересно. И какие операции вы делали?
- Разные. В основном - полевая хирургия. Но и полостные делал.
- Минуточку. - Психолог снял трубку и набрал короткий номер. - Герман Бариевич, есть хороший кандидат на должность кормильца рыбок. Медик. Врач. Хирург. Нервы крепкие. Лет сорока пяти. В спортивной форме. Утверждаете?
Он положил трубку и посмотрел на клиента совершенно новыми глазами.
- Значит, так… Есть к вам деловое предложение. Поскольку вы совершенно неплатежеспособны, а ритуал эвтаназии дело затратное, вам придется потрудиться у нас какое-то время, чтобы заработать себе на легкую и красивую смерть.
Пальцы Еремеева разжали портсигар - дело принимало совершенно новый оборот и, похоже, в его пользу.
- Как долго и кем?
- На первый вопрос я не могу ответить. Это насколько вам хватит душевных сил. Что касается "кем" - это вы поймете в процессе. Вам все покажут и объяснят. Следуйте за мной.
В сопровождении санитара и нотариуса Еремеев прошел вслед за Михаилом во двор. Только теперь он смог рассмотреть довольно обширную территорию, освещенную по углам двухметрового забора ртутными лампами. По периметру образцового дачного участка была натянута проволока, и четыре рослые кавказские овчарки охраняли каждая свою сторону огороженного квадрата.
Они вошли в заднюю дверь металлического гаража, которая прикрывала другую дверь - массивную стальную заслонку, вмонтированную в бетонный торец.
Нажав кнопки кодового замка, Михаил повернул штурвал ригеля - бронедверь откатилась на роликах в сторону. Пахнуло странным смешанным запахом жилья и морга. Железная лестница, освещенная зарешеченными плафонами, уходила вниз под мощное бетонное перекрытие. Через двадцать три ступеньки и пять шагов влево возникла новая дверь - с клиновыми задрайками, такие ставят на кораблях или в бомбоубежищах. Дверь открылась опять-таки по многокнопочному кодовому замку.
В нешироком, на ширину растопыренных рук, подземном коридоре им попалась навстречу больничная каталка, которую толкал впереди себя сгорбленный полуседой человек в оранжевом комбинезоне. На каталке, судя по густому амбре мочи и водочного перегара, лежал пьяный бомж в мокрых обносках. Все брезгливо посторонились.
Еремеева привели в одну из каменных комнат-отсеков, расположенных в шахматном порядке по обе стороны главного коридора. Она походила бы на общую тюремную камеру, если бы не мощная лампа дневного света, освещавшая все закоулки, обшитые вагонкой стены и полное отсутствие каких-либо окон. Две двухъярусные солдатские койки громоздились в правом углу. В левом стоял обеденный стол впритык к металлическим створкам кухонного лифта-элеватора, по которому, надо было понимать, в бункер спускалась еда для обитателей этой комнаты-камеры.
Санитар достал из шкафчика ношеный оранжевый комбинезон, швырнул на спинку стула.
- Переодевайтесь. Белье можете оставить свое.
Врач-психолог с нотариусом ушли, не попрощавшись, как только убедились, что пленник-клиент водворен на свое штатное место.
Еремеев сбросил куртку, стянул свитер и брюки.
- Свитер можно оставить?
- Нет. Здесь не будет холодно.
Он был прав. Батареи под деревянной обшивкой испускали душноватое тепло.
- Курево можно взять? - спросил Еремеев, покачивая на ладони портсигар.
- Даже не знаю, - пожал плечами парень. - Да на что он вам? Спички и зажигалки здесь запрещены.
- Табак жевать буду.
- А что у вас там?
- "Беломор".
- Не, папиросы я не курю. Сигареткой бы разжиться. - Под шумок этого непритязательного разговора Еремеев опустил портсигар в карман комбинезона.
- Где моя койка?
- Любая верхняя. Обе нижние заняты. Здесь спит Максим. Он старший. Завтра введет в курс дела.
- Ужин был?
- Через полчаса будет.
- Умывальник, гальюн?
- Первая дверь по коридору налево. Распорядок дня на стене. Правила здесь такие. Заходить можно только в те комнаты, номера которых обозначены у вас на нашивке.
Санитар ткнул пальцем на белый лоскут, нашитый на груди комбинезона: 5-79.
"Надо же, - усмехнулся Еремеев. - Как боевой номер на матросской робе".
- Баня, прогулка, переписка?
- Душ в умывальнике. Прогулки только по коридору. А почты здесь нет, - недобро хмыкнул санитар.
Через полчаса пришел Максим, тот самый дядя, что вез каталку с бомжем. Он не проявил никакого интереса к новичку, спросил только, как зовут, и замолчал. Был он сер, сед и невзрачен. Сутулился и шаркал по-стариковски, хотя годами ничуть Еремеева не обошел. Затем появился еще один оранжевый обитатель подземного царства - куда более живой и разговорчивый.
- Наиль, - представился он.
- Татарин?
- Башкир.
- Я бывал в Уфе, - сказал Еремеев, чтобы завязать разговор.
- А я ни разу. В Москве родился. Кто там сейчас у нас в Кремле?
- Ельцин.
- А у америкосов?
- Блин Клинтон, - переиначил на свой лад Еремеев, и оба улыбнулись. Тут загудел транспортер, лязгнули створки элеватора, и на стол выехал поднос с тремя тарелками, кастрюлей, чайником и нарезанной буханкой серого хлеба. Поужинали гороховой кашей с кусочками копченой колбасы; каждому досталось по бутерброду с куском сельди и треть чайника сладкого чая. Перед отходом ко сну в комнату заглянул санитар, проследил за тем, чтобы все сходили в умывальник и по нужде, затем запер за ними железную гермодверь, в которой даром что не было тюремного "глазка".
Еремеев разделся и залез на койку, нависавшую над Наилем. В его распоряжении была целая ночь, чтобы составить план действий. Но ничего путного в голову не шло, хотя кое-какие рабочие варианты он себе наметил. Наконец, решив, что утро вечера мудренее, день принесет самую главную информацию и более детальную ориентировку, он прочитал на сон грядущий "Отче наш", "Трибожее" и "Молитву мытаря" и велел себе спать. Час настойчивого аутотренинга завершился дурным подневольным неглубоким сном.
Глава третья
ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ЕРЕМЕЕВ И НИКОГДА НЕ УЗНАЕТ
Мой мальчик, мой зайчик,
Попал под трамвайчик
И ему перерезало ножки.
К. Чуковский
Это был странный гибрид гинекологического кресла и дачной качалки. Карина, безвольная, обмякшая после сауны, бассейна и вколотого Гербарием препарата, отрешенно покачивалась в нем перед камином. Герман Бариевич, откинувшись на кожаную спинку тренажера, мрачно созерцал беззащитную наготу девичьего тела, посасывая через соломинку тонизирующий коктейль. Эта женская плоть, заставившая бы вскипеть и кровь замороженного покойника, была всецело в его власти, но, увы, жрец Танатоса, бога смерти, испытывал Танталовы муки. Он боялся признаться себе, что ни тибетские шарики, ни финская сауна, ни инъекции из вытяжки юных рогов алтайских маралов, ни коктейль из настоек женьшеня, золотого корня и масла грецких орехов, выдержанных в горном меду, не воскрешат его былой мужской силы, и что подарок, который он преподнес себе на шестидесятилетие в виде прекрасной, даром что обреченной на исчезновение девы, будет мучительно дразнить его своей недосягаемостью. О, если бы судьба подарила ему эту девушку тогда и там… Тогда - поздней осенью 1956 года и там - в комнатушке государственной дачи в Серебряном Бору, где он, двадцатидвухлетний лоб, только что вернувшийся из армии, изнывал от избытка накопившихся за четыре года телесной тоски и любовных фантазий. Радиолокационная станция ПВО, на которой он служил оператором, располагалась на острове Визе - скалистом клочке суши посреди Северного Ледовитого океана. Голый камень и льды. Мурманск с его суровой трехмесячной "учебкой" и Амдерма на берегу Карского моря, откуда Германа с дюжиной "молодых" самолетом забросили на этот пустынный островок, грезились оттуда далеким югом, центрами цивилизации, полными почти что тропических соблазнов. Невелика была разница между его "бело-медвежьим углом" и глухоманью казахской степи, где отбыла свой, тоже четырехлетний срок, мама как жена "врага народа". Отца, видного биохимика Бария Полониевича Ольштинского, арестовали за год до смерти Сталина, и умер он в один день с вождем и от того же самого банального кровоизлияния в мозг в подмосковной шарашке. Германа же от участи "члена семьи изменника Родины" спасло то, что он, повинуясь мудрому совету Валерии Валерьевны, любовницы отца, забрал документы из приемной комиссии медицинского и отнес их в призывную комиссию родного Фрунзенского райвоенкомата. К ней же, милейшей ВэВэ, он и вернулся в дембельской шинельке. В их квартире на Волхонке жили счастливые новоселы-вселенцы, мама после лагеря пристроилась пока в Караганде, а верная лаборантка отца поселила его в комнатушке госдачи, которая в летние месяцы являла собой двухэтажную коммуналку с шестью керогазами на общей кухне и одной уборной с выгребной ямой. В октябре дача пустела и превращалась в подобие заброшенного деревянного замка, утопавшего в диких зарослях запущенной сирени, жасмина и жимолости, почти невидного со стороны шоссе из-за густой хвои разросшихся елей. От их лап, лезших в окна даже в солнечные дни, в комнатах стоял полумрак, который едва рассеивали тусклые двадцатисвечовые лампочки в коридорах, на лестнице и кухне. Лето выдалось дождливым, и от непросыхающей сырости бревна двухэтажного сруба покрылись зеленоватым грибком. Всякий раз, когда Герман возвращался из города и входил в осиново-еловые дебри участка, ему казалось, что угрюмый казенный дом хранит какую-то мрачную тайну, что именно в таких унылых местах творятся убийства или вызревают кошмарные преступления. Как и во всяком уважающем себя старинном замке по ночам, а то и поздними вечерами шуршали в гнетущей тишине, скреблись и топали привидения. Правда, у них были острые мордочки, красные глазки и длинные хвосты, но от этого ночные шумы вовсе не становились менее загадочными и пугающими.
По субботам приезжала Валерия Валерьевна, голубоглазая веселая хлопотунья, типичная дама бальзаковского толка. Она привозила абитуриенту-отшельнику авоськи с московской снедью, вывешивала в холод между оконных рам гирлянду сосисок или кольцо ливерной колбасы, ставила в ведро с холодной водой баночки с шоколадным маслом и костным жиром для жарки картофеля, прятала от крыс в оцинкованном баке кульки с вермишелью и рисом, ванильные сухари и обсыпанные маком халы.
Запас картошки хранился на кухне в железной бочке, прикрытой самоварным подносом с десятикилограммовой гирей-калачом для тяжести.
После каждого такого визита Германа изнуряли жаркие сны, но он ни разу не позволил себе никаких двусмысленных намеков своей благодетельнице. Конечно же, он волен был найти любую девчонку, зазвать ее в келью будущего студента. Мешали это сделать два обстоятельства - жестокое безденежье и врожденная застенчивость, доведенная трехлетним полярным одичанием почти до патологии.
Право, в этом заброшенном сумрачном тереме под мерный шум дождя-листогноя хотелось иной раз забросить веревку на крюк, услужливо торчавший из стены под лестницей. Вполне возможно, что кто-то однажды им уже воспользовался - такая чудовищная тоска была разлита в этом казенном домине. Спасали учебники и крысы. Герман глушил телесную дурь и душевную хандру ярой работой: вгрызался в науки, охотился на крыс, препарировал их и ставил опыты, которые не успел проделать отец. Его научные дневники, записи, наметки и планы, спасенные Валерией Валерьевной, хранились здесь же, в чуланчике с дачной рухлядью в круглой картонке из-под дамской шляпы. Барий Полониевич стоял на пороге разгадки тайны серого вещества головного мозга, его биохимического механизма, и Герман старательно экспериментировал с крысиными нейронами. Старенький цейссовский микроскоп, а также кое-какие реактивы и приборы неутомимая ВэВэ приносила из своей лаборатории, видя в Германе достойного продолжателя ученой династии Ольштинских. Основатель ее, известный российский химик, профессор Полоний Евгеньевич Ольштинский, друг великого Менделеева, назвал двух дочерей и сына именами элементов периодической системы: Аргента, Аурина и Барий. В свой черед Барий Полониевич нарек сыновей Германием и Палладием. Годовалый Ладик умер в войну от диспепсии.
* * *
…Карина с высоты своего странного кресла увидела вдруг как в приоткрытую дверь каминной вошел сенбернар с восседавшим на нем человечком.
"Опять глюки", - равнодушно подумала она и закрыла глаза. Но мокрый холодный собачий нос, ткнувшийся в руку, заставил поверить в реальность увиденного. Всадник, державшийся за собачий загривок, был наверное самым маленьким в мире человеческим существом: тельцем не более годовалого ребенка. Ручки его по локоть скрывались в длинной собачьей шерсти, а ног не было вовсе, он обхватывал бока сенбернара крохотными культяпками, обутыми в мокасины. Но самое ужасное - на миниатюрном, младенческом почти, личике топорщились черные усики.
- Что за манеры, Радик, - раздраженно бросил Герман Бариевич, запахивая махровый халат, - врываться без стука!
- Но дверь была приоткрыта, - возразил человечек совершенно нормальным мужским тенорком. Он объехал Карину верхом, не спуская с нее острых черных бусинок. - Где-то я ее уже видел…
- Нравится? - спросил Гербарий, качнув носком вьетнамки податливое кресло.
- Не очень, - скривился Радик. - У нее слабо выражены паховые складки и длинноваты голени. Потом, я не люблю коленки с проступающими чашечками. Подожди… это же та самая, что жила в "черкизовском небоскребе"? Вот теперь узнал! Ее ФСК застукала? Почему ты не отправил ее в бункер?
- С этим всегда успеется… И потом, я полагал выдать ее за тебя. Тебе давно пора остепениться.
- Я подумаю, - всерьез пообещал человечек. Он еще раз объехал вокруг кресла, но в обратном направлении.
- Нет! Она совершенно не в моем вкусе! Я бы без лишних сантиментов пустил ее в дело.
- Видишь ли, - как бы оправдывался Герман Бариевич, - надвигается сезон деловых встреч. Мне нужна надежная переводчица. Я уже снабдил ее предохранителем.
- Ты совсем перестал со мной советоваться! - недовольно проворчал карлик. - Мы должны, наконец, поговорить.
Радик ловко соскользнул по передней лапе собаки и, перебирая по ковру руками, довольно проворно преодолел трехметровое расстояние, затем быстро вскарабкался на сиденье тренажера. Карина с ужасом узнала в его резвой поползи крабий бег паука-птицееда в ту жутковатую ночь. Плюшевая игрушка точно также, перебирая мохнатыми лапками, перебежала с ее кровати на приоткрытую лоджию. Но вспышка страха и омерзения тут же погасла в пустой блаженной истоме.
- Я хочу отдохнуть, Радик.
- Но это важно! Может, перейдем ко мне? - покосился безногий лилипут на Карину.
- Говори здесь. Она сейчас уснет.
Гербарий еще раз качнул кресло, и Карина уснула.