- Так он же сам называл меня "паризаном". А если я "паризан" - ищи меня в Лоховне…
- Но Верену не сдобровать. Спалят подчистую, - в голосе деда послышался упрек. - За своих оне скоры на красного петуха.
- Не было у нас с Ромкой выхода… А красного петуха они и так пустили…
- Не надо было слушаться Штака. Пусть сами разбираются. Без ума никакое дело, Лексеич, не робится…
- Да что ж в такой переделке я буду своим умом думать? Ты, Керен, говори, да не заговаривайся. Я, как ни прикидывай, военнообязанный, а мне дали поблажку… Тут я сам себе не хозяин. Приказ…
- Не надо быть дураком. Сразу сказал бы "нет"… Первая брань лучше последней… - Александр Федорович перестал изводить себя веником, лежал, набирался сил…
От его парения в баньке было жарко, и Ромка, не вынося больше горячего воздуха, сиганул в предбанник. Он сел на порожек и с облегчением почувствовал освежающий тело сквознячок. Шел дождь, и в мочиле уже погасли все дневные отблески.
На душе было одиноко, но покойно. Он отщипнул от порожка тоненькую щепочку и стал ею выковыривать из-под ногтей больших пальцев дорожную грязь.
И вдруг что-то неуловимое коснулось его слуха. Он поднял голову: в нескольких метрах от бани, по краю пруда, двигалось, маячило что-то огромное и страшное. Волчонок даже привстал с порожка, чтобы убедиться, что все, что он видит, ему просто примерещилось. Но нет, не примерещилось. Видение скрипнуло кожей, стукнуло железом. От леса наплывало еще одно загадочное очертание. Пятясь, и крестясь, Ромка возвратился в предбанник и юркнул в баню. Обращаясь к деду, он по-своему забалабонил, указывая рукой на оконце. Дед понял: внука что-то сильно встревожило, и стал слезать с полки. Его опередил Карданов - прикрывшись веником, тот вышел на улицу. Глаза не сразу различили двигавшихся коней, а на них - всадников, с торчащими из-за плеч винтовками. Справа показались запряженные телеги с повернутыми против хода стволами пулеметов. В нос шибануло коленой мазью и лошадиным потом.
Возле хаты стояли какие-то мужчины и разговаривали с Вадимом.
Карданов не стал больше возвращаться в баню и начал одеваться. В руках появилась легкая дрожь - предвестница тревоги. Через дверь крикнул Керену: "Партизаны, кончай париться".
У хаты его поджидал Штак в окружении вооруженных людей, нервно, с ознобом покуривающих толстые самокрутки.
Первым заговорил Вадим.
- Папа, я иду с ними… Я должен идти.
Не обращая на сына взимания, Карданов подошел к Штаку.
- Если мы сегодня не ударим по гарнизону в Дубраве, завтра будет поздно - они ударят по нам, - как бы продолжая разговор, сказал Штак. - Что произошло в Верене? Только как можно короче…
Лицо партизанского вожака не выражало готовности долго внимать разговорам. Он спешил: к полночи отряд, должен атаковать немцев.
Пока Карданов по-военному четко обрисовал события в Верене, подошли Александр Федорович с Ромкой, из хаты вышли Верка с Тамаркой. Ольга со Сталиной стояли у самых дверей дома и тревожно прислушивались к разговору.
- Из-за твоего халатного отношения к заданию погибла государственная собственность, - отрезал Штак. - За такие дела надо отдавать под трибунал. Твое счастье, что есть свидетель - Аниська… Ладно, об этом мы поговорим после… Сколько, по-твоему, в Верено прибыло немцев?
- Не было у меня времени их считать… Приехали на двух или трех дизелях…
Круглые, цепкие глаза Штака легли на деда:
- Собирайся, Керен, - пойдешь с нами. Будешь через Шуни сопровождать телеги с ранеными - покажешь дорогу к Лисьим ямам. Это раз. Во-вторых, собери в доме все тряпье, какое есть… Нужно для перевязки…
Александр Федорович понял, куда клонит Штак: возводимую им в лесу избу решил без него сделать госпиталем. Категоричность тона Штака взбесила старика. И в без того разгоряченные баней виски, казалось, ударили обухом.
- Некуда мне идти с вами, я и так дома, - сдержанно ответил Керен.
Последовало легкое замешательство, - короткое, в несколько тревожных мгновений. И тут Штак сорвался на крик:
- Ты что - хочешь козе под хвост пустить боевое задание? Поставить под удар всю операцию? Да я тебя… - Штак побледнел и стал ошаривать висевший поперек груди автомат. - Даю две минуты на сборы, - он посмотрел на часы и, нервно поведя плечом, направился к лошади. За ним шагнул Карданов. Нагнал, когда Степан уже заправлял ногу в стремя.
- Можно вместо старика пойду я? Тоже знаю дорогу…
- Нет, ты только послушай, борода, что говорит Керен! - Штак оседлал в гневе крутящуюся на месте кобылу. - Ты только его послушай…
А Александр Федорович уже завелся. Его несло, как однажды на Троицу несло его пьяного жеребца - то в кусты, то на завор. Через сотню метров линейка пахала дорогу осями - колеса вмиг разлетелись в разные стороны.
- Я вам всю жизнь срываю боевые операции! Это же понятно, из-за меня Гитлер оттяпал у вас полэсэсэра и теперь вот я у тебя, спасителя, стою на дороге… Тьфу ты, окаянная сила…
Штак, выпрямившись в седле, остужая голос, насмешливо спросил:
- Та скажи, Керен, за что ты нас так "возлюбил"? За какие такие наши грехи?
И все, кто окружал Штака, все горюшинцы пресекли шумы и затаились в слухе. Штак, и это было всем ясно, пошел козырной картой. Побьет ее Керен - дай бог ему долгих лет жизни, нет - ну что ж, все пойдет по усмотрению задававшего вопрос.
Дождь вяло сек притихший хутор, людей и животных, вымоченные до корней деревья и травы. И в неприхотливой скудности природы наступила звонкая тишина, предвестница выстрела.
Штак ждал, поглаживая рукой луку седла. В его позе не было ни угрозы, ни строгости - пожалуй, она выражала одно тягостное терпение.
Понял и Керен, что момент для него наступил критический. Он словно встал на скользкую, узкую кладку…
Ромка, прижавшись к дедовой ноге, чувствовал ее дрожь.
- А за то я вас очень люблю, что вы завсегда правые. Ишо и за то, что таща с меня шкуру, вы хочите мне внушить, быдто это дело для меня сахарный сахар. Быдто ты, Штак, и взабыль сам господь бог, который имеет патент на мою грешную душу. Не-е-е, - дед затряс пальцем, - не должно быть так, чтоб твоя кривда обскакала мою правду…
Мама Оля отошла от хаты и направилась в сторону отца.
- Да о чем ты, Керен? - привстал на стременах. Штак. - Твоя правда в твоих штанах, а моя правда - в моих. Но разница между нами в том, что я направляюсь туда, - он резко выбросил руку в сторону Дубравы, - а ты хочешь отсидеться здесь, на хуторе. Вот и вся твоя правда…
- Нет, врешь, Степка, - не вся… Меня красным словом не купишь… За меня воюют мои мальцы… Я старый для твоей войны…
- Вот тот-то и оно! Ты старый, я спешу, а так бы разговор у нас с тобой шел под другую волынку…
Штак тронул коня и рысцой направился в голову вползающего в лес отряда.
Керен смотрел ему вслед и думал невеселую думу.. Жгли его старые обиды, жгли… да уже не той болью. Что-то внутри его их дробило и пускало песком. Как будто слились две линии: линия доски, которую он выстругивал рубанком, готовя гробы для жены и Борьки, и линия уходящих в лес партизан. И думал он о Штаке - вернется ли он оттуда, куда шел? И есть ли над войной - над этой последней паскудой - начальник? И почему ему вдруг стало жалко Степана и еще жальче шагающего в разбитых лаптях молоденького, похожего на сына Петьку, партизана? И почему это Волчонок не испугался - может, и вправду некого бояться? Нет, это было лишь минутное колебание. Слово "бояться" вдруг крутануло сознание деда в другой предел - где главенствовали страхи и власть оружия. "Но кто-то же крючил мою хату, срывал?" - спрашивал себя Керен. Он вспомнил, как везли его на подводе, под охраной, в тюрьму. Тяжелое кляцание запоров на дверях, бессилие и позор… И тут же на одну боль наложилась другая: жизнь подходит к концу, а ясности и дороги впереди не видать.
Сошлась в его голове кутерьма мыслей и, чтобы не уронить себя в глазах близких глупым вяканьем, он грозно обратился к Ольге:
- Чего мялку открыла - ступай за холстовьем. Неси все, что есть: наволочки, простыни, рубахи. Отдай все…
Александр Федорович, занятый своими мыслями, пропустил момент, когда Карданов забежал в баню и вернулся оттуда с торбой и перекинутым через плечо автоматом.
Беженец взмахом руки остановил одну из телег, и та, выйдя из общего хода, свернула к хутору. Лошадью правил старик, намного древнее Керена, и бескровными оттопыренными губами школил коня: "Да ты, курва, хотя бы людей постеснялась… А как нам с тобой придется намыливаться от немцев, тогда что посоветуешь делать?"
Карданов приказал вознице:
- Подъезжай к сеням, заберешь перевязочный материал…
И Керен, наблюдая за Кардановым, уловил в его осанке, жестах, голосе резкие перемены. И отчужденность сквозанула во взгляде беженца. На вопрос деда: "Уж не на операцию ли ты, Лексеич, собрался", - Карданов сухо отчеканил:
- Поменьше, Керен, разговоров, укуси тебя муха… Поторопи лучше своих…
Ольга, удивленная намерением беженца идти с партизанами, смотрела на него и не могла надивиться. Карданов, упреждая ее вопрос, сказал:
- Да не гляди ты на меня так, будто я уже в гробу… Не батьке же твоему, в самом деле, мотаться, - и уже умягченным голосом Карданов пробасил: - Еще когда в ЧОНЕ служил, цыганка предсказала - пуля обогнет меня…
Через силу улыбнулся, направился к телеге, в которую Сталина с девчонками уже накладывали тряпье…
Когда беженец, идя рядом с повозкой, направился за отрядом, Керен крикнул ему:
- Лексеич, а Лексеич, не лезь зря на рожон! Не забывай, сколько ртов оставляешь…
Карданов не откликнулся. Широким шагом он нес свое крупное, уязвимое для всех земных скверн тело в неизвестное будущее. Вдогонку, чтобы проводить отца и попрощаться с ним, побежали Вадим с Веркой. Сталина стояла у хаты и застывшим взглядом смотрела в сторону нахохлившегося леса…
Глава девятая
…На хуторе в эту ночь не спали. Ждали боя. Вадим с Грихой взобрались на крышу сарая в надежде, что оттуда им будет все видно, как на ладони.
Долго со стороны Дубравы исходила зловещая тишина; она плыла вместе с белесым туманом, затопившим все перепадки и низины.
Керен после того, как последний партизан скрылся в лесу, встал на колени перед иконами и, ни разу не пошевелясь, молился. Причем молился, не осеняя себя крестным знамением, словно приберегая его напоследок, для самой пущей убедительности. Но когда где-то вдалеке забубнил пулемет и ему стали вторить винтовочные выстрелы и когда в хату вбежала Ольга и крикнула: "Кажись, папа, началось", дед тяжело, словно вбивая в себя гвозди, перекрестился.
На заворе сгрудилось все семейство. Горюшинцы неотрывно глядели на далекие огоньки, набиравшие с каждой минутой силу.
Ромка, встав на чурбачок и вытянув шею, тоже всматривался в сторону Дубравы. Мама Оля, прикусив угол косынки, тихо плакала, ее успокаивала Сталина, а Вадим, устроившийся на гребешке крыши, комментировал происходящее:
- Слышите, это наши стреляют… А это - их пулемет… Слышь, Гриха? А вот это - гранаты… Вон-вон, видишь, справа загорелось…
Бой терзал приступом Дубраву. Огоньки начали искриться от дороги, переползать большак и, набирая число, уходить в глубь деревни. Сражение явно перемещалось в направлении, нужном атакующим. Вдруг где-то в центре огоньков раздался мощный взрыв, и небо над Дубравой осветилось желто-лазурным нимбом.
- Кажись, рванули склад с боеприпасами, - заплясал на крыше Вадим.
Дед крикнул:
- Гришка, а ну скатывайтесь, пока я вас не отходил чересседельником, - и Александр Федорович сделал вид, что направляется к вбитому в стену пуньки гвоздю. На нем с давних пор болтались уздечки, подпруги, хомутная перетяга. - Расстрадались, черти, вот я счас вас выучу…
Его угрозам никто не внял, и он никого так и не проучил. Керен подошел к Ольге и тихо сказал:
- Я, наверное, схожу перехвачу их у Шунь. Ольга поняла и кивнула головой.
- Обуйся только, - сказала она, - впотьмах собьешь ноги…
Без Карданова и деда хутор осиротел, и все его обитатели почувствовали себя на виду всех мирских скорбей. Даже непутевый Вадим перестал вскрикивать и плясать на крыше. Девчонки и Ольга с Ромкой, оставшись беззащитными, зябко задергали плечами и стали все чаще поглядывать на серую глыбу хаты. И будто сговорившись, горюшинцы потянулись в избу.
Вадим что-то тараторил Гришке, но тот, не реагируя на приставания, как зачарованный смотрел на зарево в Дубраве. И на фоне довлеющего в ночи огня вдруг распахнулась Веренская пустошь с редкими, обманутыми светом деревьями.
Стрельба между тем переместилась куда-то вправо, ближе к Шуням - видно, отряд отходил назад, отгораживаясь от немцев беспорядочными выстрелами.
Прошло еще с полчаса, пока не наступила полная тишина. Люди, наконец, опомнились и дали еще одному утру придти в полное согласие со временем.
Внизу, за большаком, поперхнулась лягушка и тут же угомонилась.
Глава десятая
Тамарка с Ромкой в обнимку лежали на печке и видели каждый свой сон. Тамарке снилась коза, которую она доила себе в ладонь. Ромка по-прежнему вместе с пчелами летал над деревьями, и в макушку ему кололи солнечные шильца. Он хотел было повернуться лицом к светилу, но в этот момент его отвлекли какие-то голоса. Скороговорочные, они широкой рекой текли в его сознание - то убыстряя, то замедляя свой бег. Когда они умолкали, Волчонок вновь услышал гудение пчелиного роя и ощущал на щеке солнечный жар. Он съехал лицом с подстеленной под голову фуфайки, и щека его пеклась на горячей кирпичине.
Монотонность голосов вдруг перебил резкий звук. Перевернувшись на спину, ребенок открыл один глаз и уловил на стене колыхание теней.
В доме жгли лучины, отчего под потолком плавала сизая гарь, перемешанная махорочным дымом.
Звук издал упавший обрез, до этого неловко приставленный к ножке стола.
Ромка, задев коленкой спящую Тамарку, подгребся к краю печки. И с ее верхотуры увидел сидящих на лавках партизан. Кто в чем одетый. Рядом с ними - прислоненное к стенам и лавкам оружие.
Двое партизан перекидывались в самодельные карты, и время от времени двигали по столу проигранные патроны.
Кто-то курил, кто-то сидел, уставившись сонным взглядом в пространство. Молодой парень, вытянув в стороны ноги, обутые в поршни, спал. Прядь длинных, в мелкий завиток волос доставала почти до пояса, увешанного гранатами-лимонками. Блеснула наборная рукоятка финского ножа…
Керен тоже сидел за столом и грел руки о самовар.
Вместе с дымом в ноздри Ромке стал сочиться знакомый пугающий запах. Точно такой же аромат одурманил его в момент смерти бабы Люси. Тогда он исходил от красных пятен на полу…
Волчонок исподтишка, не поднимая головы, оглядел все углы хаты, но так и не обнаружил в них источника страха. И вдруг, из едва приоткрытой двери, что вела в другую комнату, донесся сдерживаемый, но от страданий так и не сдержанный стон. Попутно Ромка услышал и голос мамы Оли.
Страх и любопытство стащили его с печки и, встав на пол, он протрусил к оставленной в дверях щелке. Тихонько приоткрыл дверь и, не переступая порога, заглянул в комнату.
В лучинном свете увидел Карданова, поддерживающего приподнятое с пола туловище голого человека. Голова его безвольно рухалась с одного плеча на другое, руки вялой сцепкой искали опору и не находили ее. На спине, словно на мочиле в дождь, то воздувались, то пропадали красноватые пузыри.
Рядом лежала промоченная кровью холстина, и от нее-то, видимо, и исходил пугающий Волчонка сладковатый аромат.
Мама Оля комком тряпки прикладывалась к спине человека, затем окунала ее в миску и снова прижимала к пузырькам.
Ромка неслышно обежал комнату, ибо что-то неодолимое влекло его увидеть лицо страдающего человека. Однако прядка волос, падающая от надбровья на остальную часть лица, мешала разглядеть раненого. Но когда голова его со стоном переместилась на другое плечо, Ромка едва не вскрикнул: это был подбитый Штак. Пули на его теле оставили три сквозные пчелиные норки. При каждом вздохе из них вырывались сукровичные пузыри, которые мама Оля тут же прихлопывала тряпицей.
- Дайте, ради Христа, прилечь, - простонал Штак. - Все лишнее…
Мама Оля взглянула на Карданова, как будто спрашивала у него совета - что же делать дальше?
- Перевязывай! - велел беженец. - Только стяни ребра потуже.
В дверь заглянул партизан Филя, сам раненый в руку, и, не входя, сказал:
- Время вышло… Как он там?
- Степан не ходок… Идите без него, - отдыхиваясь, произнес Карданов.
- Это исключено, - Филя перешагнул порог. - Повезем в Лоховню…
Ромка украдкой, за спиной Фили, вылущился из комнаты. Он больше не мог находиться в ней и так близко видеть страдание человека.
У него ломануло лопатку, в животе сжало, и он быстренько побежал на улицу. Впопыхах наткнулся на часового, который ему со смешком попенял:
- Эх, ты, опоек, я же тебя мог от страху оглоушить…
Ромка в ответ что-то промычал и юркнул за угол дома.
Как ни страшно ему было идти одному в пасмурное утро, он все же пошел, чтобы другими страхами заглушить в себе самый большой страх - исходящий от людских мучений.
Он прислонился к обглоданным временем бревнам и, уловив тепловатый запах, почувствовал беспредельное одиночество. Ему так стало жалко маму Олю, Штака, беженца, что он заплакал. А поплакав, стал глядеть на освещенное дальними восходами небо, темнеющие в лединах кустарники; стал прислушиваться к просыпающемуся миру и не мог осилить в себе сладких толчков радости. Казалось бы, беспричинной, вытеснившей из груди страхи и одиночество. Слитность с непознанным миром чувствовал в тот момент Ромка, малой песчинкой, которой дано право и на дне моря, и в порыве ветра занимать свое, никем и всеми оспариваемое место…
Он подошел к туманно светящемуся окну и заглянул в него: мама Оля с бородачом продолжали пеленать Штака. Обвязанный холстиной он напоминал кокон, которому осталась всего одна ночь, чтобы превратиться в красивую гусеницу.
Где-то за дорогой, в густом осиннике, зябко шелохнулась листва. Прошмыгнул ветер, и вскоре на небе произошла мощная подвижка туч, и на землю глянули тысячи затухающих бессонных угольков.
Мальчуган пошевелил губами и, выпростав из штанины "краник", с удовольствием отдал теплую влагу земле.
В хату он не возвратился: пересек двор и, перешагнув порожек, попал в теплый, уютный сеновал. Посвистывая ноздрями, спал Гриха, около него, с краю, лежал Вадим, ближе к центру безмолвствовали Сталина с Веркой.
Утопая в сене, Волчонок добрался до спящих и на ощупь стал искать возле них свободное место. Он угадал его рядом с Веркой, и та, не просыпаясь надолго, обняла его рукой и прижала к себе. Сонно прогнусавила: "Спи, Ромик, завтра пойдем играть в лапту".