Ему хотелось еще разговоров, но Верка, громко чмокнув губами, отвалила в свои недосмотренные сны. А ему не спалось: казалось, он слышит сотрясение земли, нестихающий грозный гул, идущий со всех сторон. Он зажал уши, но гул все равно не убывал и, еще больше разгоняясь, напирал на ушные перепонки. Он с чего-то подумал о паровозе, однако, не сложив его образ, переключился на другие видения, а из них вытащил дворик Аниськи и немца, прижавшего автоматом беженца к стене. И тут же всплыл в воображении другой двор с кирпичной дорожкой и вышагивающий по ней человек, на лице которого змеился пороховой след.
И, не найдя успокоенности в видениях, и наоборот - терзаемый ими, Волчонок закрыл глаза и, потихоньку разбегаясь, полетел в свою пчелиную страну, где всегда тепло и всегда пахнет липовыми медами…
Глава одиннадцатая
Утро пришло до того зеленое и яркое, что синицы, пристроившиеся на гребне крыши, отвернулись от солнца, чтобы не ослепнуть.
Ромку разбудил удод, что каждый вечер и каждое утро долдонил одну и ту же нескладную песню.
Хутор спал долго (кроме Александра Федоровича, конечно), а проснулся в одночасье. Во двор выскочила Тамарка и, как ошпаренная, обежала дом и, убедившись, что за ним никого нет, влетела в пуньку.
- Ромка, ты где?! - она проспала племянника и была готова заголосить на весь свет.
Волчонок кубарем скатился с сеновала, и Тамарка, поддав ему ладошкой по заднице, стала целовать его в макушку.
В доме вовсю уже шла работа: Ольга чистила избу - голиком и песком скребла пол, отмывала его от бурых пятен. Их особенно было много в том месте, где лежал Штак. Да и в первой комнате царил хаос: комья засохшей глины вместе с окурками и плевками пришлось счищать скребком и окачивать под двумя водами.
В помещении стоял стойкий дух - человеческий пот, выдавленный из тела страхами, перемешался с самогонным перегаром и табачным дымом.
Ушли партизаны, унесли Штака, а вместе с ним ушла нервозность и ожидание самого худшего.
Дед с раннего утра взялся за костыль и начал плести для Ромки лапти. Колодку он выстругал еще весной, но полагая, что нога у внука за лето подросла, полосками кожи немного нарастил колодку и приступил к делу. Это был зачин - к осени в новые лапти должно быть обуто все горюшинское семейство. И свои, и беженцы.
Начал дед с Ромкиных лапоточков - как-никак ему особой крепости не надо, а руку "разогреть" на них вполне можно. Вот он и сидел у окна и плел из тонкой веревки обувку Волчонку.
Плел и вспоминал прошедшую ночь. Сначала незаметно, затем все больше в его душе нарастал протест против самого себя. Кто, какая сила заставила его в потемках тащиться на переимку партизан? Дед даже замер, положив руку с костылем на колено. Неужели, вопреки всему, вопреки всей его несуразно разобранной жизни и ощетинистости, с которой он уже сжился, неужели в первый раз за многие годы он шагнул в том направлении, от которого всегда отворачивался, как от греха, и сделал он это по сосущей теперь душу добровольности? Однако потайными ходами воображения он все же вышел на другие мысли - стал ругать себя за малодушие, которое якобы и было последней из всех причин, побудившей его поступить по незаведенному порядку. Хотел на этом укорениться, зажать душу, но подлое вчерашнее ощущение приниженности, которое он вдруг испытал в споре со Штаком, вновь вернуло его гордыню на круги своя. Сами собой поплыли воспоминания о прошедшей ночи.
…Керен устроился на обочине дороги и, затаившись, стал прислушиваться к темноте.
Подъехала, проскрипев колесами, первая подвода, полная людей.
- Ну ты, шкура! - Кто-то из партизан озлился на особенно боязливую лошадь, то и дело останавливающуюся и оседающую на задние ноги. В ее ноздри сочились запахи шныряющих поблизости волков…
Протянулись телеги с повернутыми назад пулеметами.
С одной из повозок донесся вскрик: "Ну дай же, б…. воды! Задыхаюсь же, паскуда…"
Медленные, осознанные стоны стекали с телег и глохли в придорожном малиннике.
Дождавшись, когда поток из подвод и всадников - то урывочно редкий, то сгустком сжатый - начал исходить, Александр Федорович вышел на дорогу. Нетревожно, по-будничному дал опознать себя: "Это я, Керен, с хутора…" С последней телеги соскочили двое партизан и направились к деду. Один из них вплотную заглянул в лицо Керена.
- Что надо? - спросил партизан.
- Да что мне надо… Думал провесть вас к Лисьим ямам.
Подошел второй партизан.
- Это ты, что ли, Федорович? - поинтересовался он. - А это я - Матвей из Селищ. Вот не ожидал тебя тут встретить.
- Иди, дед, вперед, если хочешь показывать дорогу, - сказал первый партизан.
- Убитые есть? - этот вопрос волновал Керена с того самого момента, когда последняя телега с тряпьем отъехала вчера от хутора.
- Е, - ответили ему. - Но главное, Штака звездануло в грудину. Его повезли большаком к тебе на хутор.
- Не могет быть! - Керен даже осел в коленях.
- Могет, - ответил Матвеев. - Штак не жилец. Пятерых наших оставили там, - партизан крутанул головой в сторону Дубравы. - Правда, и мы их как след прошерстили.
Александр Федорович вдруг заторопился. Ему хотелось побыстрее узнать о Карданове - и потому он шустро пошел в голову колонны. Сравнявшись с очередной повозкой, негромко приговаривал: "Это я, Керен…" Или же: "Свои мы, горюшинские…"
Александр Федорович при каждом таком объяснении ловил себя на интонации - просительно-извинительной, отчего чувствовал под кожей соляной зуд. Правда, в конце пути эти нотки из его голоса почти выветрились.
Заместитель Штака Евдоким Полыхаев, обнаружив на дороге деда, беззлобно ему попенял: "Пока мы воевали, ты, Керен, небось, пузыри на глазах наспал?"
- А мой возраст такой - отсыпаться надо. - И приперчил дед свою речь матюгальником. Он редко спускал с языка бранное слово, но когда это делал, оглядливо крестился. И не преминул добавить: - Вояки нашлись - час пуляют, а год потом в Лоховни задницы мозолят…
- Но, но, Сусанин! - прикрикнул на деда Евдоким. - Веди, куда надо, да поменьше выражай свою точку зрения…
- Ага, значит, поменьше выражать! - завелся Керен. - Мои сыны воюють на настоящем фронте, а ты со своей тьмой гулянки устраиваешь…
- Ладно тебе, Федорович, - одернул деда подошедший Карданов. - Не о том ты сейчас… Не проскочить бы тропу…
Александр Федорович с удивлением и радостью отметил присутствие Карданова. Жив, слава тебе господи, беженец, здоров… А все равно дед зло буркнул:
- Да надоевши мне такие умники… Как что - закрывают сычи рот на клямку.
Около едва заметной примятости травы передняя телега, рядом с которой шли Полыхаев и Карданов с Александром Федоровичем, остановилась. В лес ответвлялась неширокая тропка, уходящая к Лисьим ямам.
Светало. От отряда отделилась горстка партизан с тяжелоранеными. У одного молоденького партизана из рукава толстовки вытекала струйка крови. Он зажимал рану паклей, временами стряхивая с пальцев липкую жижицу.
Когда дележка людей была произведена, Полыхаев подошел к Карданову.
- Отойдем маленько в сторону, - сказал он беженцу. - Есть к тебе разговор…
Они перескочили кювет и встали под разлапистой елью. Керен остался на дорожке, и до него отчетливо долетали слова Полыхаева.
- Полицая хочу оставить здесь. Не дело тащить его на базу, - Евдоким притушил тон, давая понять, что будет говорить о главном. - Значит, ты, я слышал от Штака, из энкэвэдэшников? Буду говорить с тобой напрямик… Оставляю эту сволочь здесь, ну, а если… тут что не так, попытка, допустим, к бегству… Надеюсь, понимаешь, о чем речь? - Полыхаев пристально взглянул на беженца. - Попытка к бегству, - повторил он.
Карданов, до которого медленно все доходило и в молодости, сейчас, однако, моментально усек, что от него хотят. Поняв это, сменился в лице. До того ему стало нехорошо, что он отвернулся от Евдокима и зачем-то тряхнул на плече автоматом.
- А чего вы сами его не того…? Еще там, в Дубраве? - спросил бородач.
- Да потому, что Штак не дал, он еще не был ранен. Нельзя же было при всех, надо судить, а чтобы судить - надо доказывать… А что тут доказывать - он же, профурсетка, до последнего патрона отстреливался… Словом, давай, Кардан, действуй, - он подмигнул ободряюще Луке и в прыжке возвратился на дорогу. Поискал кого-то глазами и, найдя, приказал:
- Евстигней, сваливай полицая, остаешься тут за главного.
Это был связанный Лешка Проворов. Сначала его хотели снять с телеги, как живой груз, затем, видно, решив не миндальничать, перевалили его через загородку тарантаса и бросили лицом вниз. Лешка успел задрать голову, и потому удар пришелся на грудь.
- По-о-ехали! - махнул рукой Полыхаев.
- Стой! - окликнул Евдокима беженец. - Стой, укуси тебя муха! - Карданов, как бы взвешивая в руках автомат, приблизился к партизанскому начальнику.
Обоз, поскрипывая да постанывая, втягивался в поворот, задрапированный пеленой тумана.
- Я не могу просто так сделать того, о чем ты мне говорил. Давай письменный приказ, я не беру на себя такое… Не хочу за это отвечать…
- Брось, борода, втирать мне очки! Делай то, что тебе велят. Сейчас война и не время писать цидульки. Мое слово - и есть приказ…
- Нет, не приказ, - возвысил голос Карданов. - Я с шестнадцати лет воюю. Два года шуровал на Брянщине всякую погань, но всегда был приказ. Ты знаешь, что такое ЧОН? А я был в них пулеметчиком. И на все был приказ. Если нет - прикажи это сделать своим людям…
Полыхаев выказывал раздражение. Носком сапога он пытался выбить из дерна вросший камень, но тот не поддавался власти сапога.
Евдоким процедил сквозь зубы:
- Я и без тебя знаю законы. Но нет закона сохранять жизнь всякой сволочи, которая по тебе стреляла. Врага надо уничтожать…
- Но не пленного…
- Предателя… Ладно, теперь мне понятна твоя попытка помешать моим людям сжечь осиное гнездо немцев… Ты что же, хочешь быть ихним приспешником?
- Сжечь очень просто, а где, скажи, людям жить?
- Не твоя и не моя забота… Но ты что-то рьяно заступался за хату своей сожительницы…
- У нее четверо детей - где после войны они будут ютиться?
- А где кроты ютятся? Не мне тебе объяснять - лишив наших врагов на оккупированной территории пристанища, мы тем самым приблизим конец войны… Ты что - против этой идеи?
- Дурак ты, Полыхаев, и со своей дуростью ты еще наломаешь кучу дров… Деревню вы сожгли, а немцев не выгнали. Двадцать семей, между прочим, стариков и детей оставили под открытым небом… Будь Штак на ногах, он бы тебе этого не позволил делать…
- Ошибаешься, борода! Дубраву мы сожгли именно по его приказу, и приказ этот нам написала наша освободительная война: земля должна гореть под ногами оккупантов. - Полыхаев угрожающе махнул рукой. - Я тебе все сказал, смотри сам, - и побежал догонять обоз.
Лесная избушка Керена была уже подведена под крышу. Осталось настелить полы и соорудить у стен палати.
Кругом валялась стружка, щепа, вовсю пахло смолой и сыростью, сочащейся из земли.
Раненых разместили на еловом и папоротниковом лапнике, поверх которого накидали фуфаек и два трофейных маскировочных халата.
Хозяйничал Евстигней - молодой партизан с редкими белоснежными зубами. Он тихо, ласково обращался с ранеными, но когда проходил мимо сидевшего на полу Лешки Проворова, лицо его суровело и пухлые добрые губы какой-то неведомой силой втягивались вовнутрь рта, словно две льдистые сосульки.
Лешка сидел у стены, откинувшись головой к бревнам, будто охлаждал разгоряченный, налитый свинцовой тяжестью затылок. Под глазами темнели синяки - результат сильного удара по переносице. Из-под прикрытых век он настороженно наблюдал за партизанами.
В один момент в дверном проеме он уловил знакомое лицо - Александра Федоровича, и как за спасительную соломинку ухватился.
- Петухов! - спекшиеся губы не сразу осилили слово. Он окликнул еще раз: - Петухов… Александр Федорович, ходь сюды…
Керен вошел в избу.
- Дай, старик, попить, - попросил его Лешка. - Нутро угольем горит…
За Кереном в дверь шагнул и Карданов.
- Знакомый мужик, - как бы оправдываясь сказал Александр Федорович. - Мы с его батькой крест-накрест на ярмарках боролись…
Дед, найдя какую-то посудину, отправился к ручью за водой.
Пока он поил Проворова, у него сформировался и спрыгнул с языка вопрос:
- Скажи, малец, всю правду - сколько ты наших мужиков положил?
Лешка, еще не оторвав жаждущих губ от воды, энергично мотнул головой. Банка вылетела у деда из рук.
- А ни! Ни одного…
- Врешь, сука! - осек Проворова Карданов. - Чем докажешь?
Александр Федорович с удивлением глянул на беженца и поразился его глазам. Такого взгляда, такой хищно-напряженной позы, такого властно-угрожающего тона в его голосе дед раньше не замечал. Даже накануне операции все было не так. Перед ним предстал совсем другой человек. И этот человек напоминал Керену других, похожих на этого Карданова людей - механических истуканов, ослепленных и оглушенных своей и всеобщей властью.
- Врешь, сука! - повторил свое Карданов. - Нагло врешь и за это ответишь, - автомат скользлул с плеча беженца в его огромную ладонь.
Проворов не ответил. Он с силой откинул голову назад, ломанув затылком по стене. Замотал головой, и в этом жесте было бессилие, безнадежность. Сомкнув до хруста в суставах челюсти, он часто заморгал, и из глаз полились слезы. Они текли, как текут в длинной череде осенние дождины.
- Я стрелял в воздух, - выговорил сквозь стон Лешка. - В небо…
- Врешь, - Карданов ткнул автоматом в щеку Проворова. - В нас стрелял…
- А, можа, он не врет, - поднялся с колен Керен. - Можа, ты, Лексеич, хочешь, чтоб так было… Разобраться надо! Растыкался тут своей игрушкой. Отойди, дай поговорить с человеком…
А Карданову как будто этого только и надо было. Он подошел к Евстигнею и что-то тому сказал. Партизан устало махнул рукой и, притулившись к поставленному на попа ящику с отбитыми у немцев консервами, закрыл глаза. Беженец пошел на выход:
- Собирайся, Керен, мы тут больше не помощники, - и опять тем же самым человеком стал Карданов - смирным, рассудительным.
Но Александр Федорович не спешил уходить от Проворова. Какие-то слова медленно подгонялись друг к дружке, и когда собралось их в достатке, дед сложил последнее напутствие: "Эх, малец, жить тошнехонько, помирать горькохонько. Сплоховал ты - это да, но если кровей из своих не пускал, гляди на свет веселей… Можа, все и обойдется…"
- Слова, Керен, слова. Все пустое говоришь, - в голосе Проворова постукивала обреченность. - Хоть ты, старик, мне поверь, через невиноватого батьку вина зануздала меня, а я - с копыт долой… Так этому, понимаешь, и суждено быть…
Верно, суждено, - Александр Федорович перекрестил Лешку, себя и пошел вслед за Кардановым…
Глава двенадцатая
…Когда один лапоть был готов, дед заставил Ромку его примерить. Мальчонка в спешке перепутал концы обувки и стал натягивать ее задом наперед. Керен незлобливо попенял: "Эх, Роман Фролович, какой же ты непроворыш". Но Волчонок доволен - обнова ему очень нравилась, и для пущей важности он дважды притопнул ногой, крутанулся на месте, и, не удержав равновесия, шлепнулся на пол.
С печки слышался голос Карданова. Облепившая его детвора требовала рассказа о ночных похождениях. "Слышу, летит пуля, - веселил слушателей Лука, - жужжит, я в бок- она за мной, я в другой - она за мной, я упал в куст - она меня, стерва, хвать за лоб, я - цап рукой, -ан, это жук…"
Разочарованный голос Вадима:
- Пап, а настоящих фрицев ты видел? Хоть одного в плен взял?
У Карданова слово "плен" вызвало образ Полыхаева и его намек на "попытку к бегству" захваченного полицая Лешки Проворова. Противно вспоминать ночной разговор, но вместе с тем он не мог избавиться от какого-то беспокойства…
- Одного пленного только и видел, - задумчиво сказал беженец… - Однако лучше я вам, ребята, расскажу о том, как в 22-м году я брал бандита Егорова. Фигаро - кличка такая у него была.
- Ага, расскажи, расскажи, пап, - заерзал в восторге Вадим. Притихла вся компания.
- Это был почти такой же неуловимый и лютый бандюга, как Ленька Пантелеев, - Карданов откашлялся, выбирая нужную для момента интонацию. Негромким, заговорщицким голосом двинулся дальше. - Значит, зашел я однажды в парикмахерскую побриться. Сижу в очереди, жду. Между прочим, фотографии его я не видел, но словесный портрет Егорова был у меня, вот здесь, - Карданов постучал, пальцем себя по виску. - Словом, парень кучерявый, любит духи "Шипр", на правом мизинце длинный ноготь, но главная примета заключалась в его привычке: почти при каждом слове швыркать носом. Ну точно "форсунки" прочищает…
- Каво? - не поняла Тамарка.
- Ну, шнобель… нос, дура! дал разъяснение Вадим. - Дальше, папа, дальше…
- И что вы думаете, в кресле справа, накрытый, как полагается, простыней, сидит человек, и я его отражение вдруг в зеркале уловил. И ахнул… Ну точь-в-точь бандит Егоров, кудрявый, лицо гладкое, брови углами кверху подлетели… Я замер, жду, когда он рот откроет и заговорит. Но говорить он пока не может, потому что парикмахер одной рукой держит его за кончик носа, а другой выбривает ему верхнюю губу. Сердце у меня, как дятел: тук, тук, тук… Как же, эдакого орла могу взять собственноручно. Но мне, хоть и соблазнительно повязать Егорова, однако и страшновато - у него, как минимум, два нагана при себе…
Принимаю решение не спешить. Сижу себе, жду. Слева от наблюдаемого мною объекта - еще один намыленный мужичок, тоже с курчавинкой, крепенький на вид - и я мысленно выделил его себе в помощники. Думаю, когда задержание Егорова начнется, я его и привлеку к делу.
Парикмахер между тем побрил Фигаро и приступил к паровому компрессу. А я все жду, тут ошибки, думаю, не должно быть. И вот я весь струной натянулся, от нервности зеваю - слышу, как парикмахер у него спрашивает: "Каким одеколончиком вас, гражданин, освежить?" Все во мне захолонуло, я весь внимание… "Шипром, будьте любезны", - слышу я ответ бандита. Ну, все, думаю, это Фигаро, потому что после сказанного он сделал носом вот так, - Карданов на выходе шмурыгнул носом. - И в этот момент объект наблюдения поднял правую руку и стал поправлять на виске волосы. Я аж глазами впился в зеркало: мне же нужно было рассмотреть на его мизинце ноготь… Представляете, и эта примета в точку… Я рассмотрел загнутый, что у ястреба ноготь, длинный, наманикюренный. Вот он, рукой подать, живой, неуловимый Фигаро. А как брать, у меня-то, кроме мундштука, ничего в карманах больше нет? Я ведь из дома вышел в тапочках, побриться и только. И все-таки, ребята, решаю брать Егорова. Молодой был, горячий. А чтобы хотите - семнадцать лет. Чуть старше тебя, Вадим…
- Вот это да, - с замиранием в сердце восхитилась Верка.
Вадим на нее цыкнул, и на печке снова воцарилась тишина. Правда, где-то на потолке бренчала крылышками муха да со двора доносились какие-то звуки - это Ольга на мочиле отбивала белье.