– Пятьдесят ему, – сказал Арутинго, не простивший бывшему карлику прозвища "газоиспускатель". – Не было у него горба! Притворялся из вредности. Тряпок набил, чтобы его жалели. Пройдоха он, и все!
В субботу Ремихио посетил отца Часана и, по-видимому, исповедался за всю свою жизнь, ибо пробыл там до ночи. В воскресенье священник сказал проповедь о полевых лилиях, которые прекрасней Соломона, и сообщил, что Ремихио, среди прочих, понесет носилки со статуей св. Розы Лимской. Сами жандармы это проглотили, хотя считают святую своей покровительницей. Они испугались, что Ремихио рассердится, и носилки перевернутся. Но боялись они зря: тридцатого августа он с легкостью нес святую. Почти вся Янауанка шла со свечами за Розой Лимской. К пяти часам она вернулась под эскортом в церковь, а отец Часан подарил Ремихио эстамп с ее изображением. Спускался вечер. Ремихио шел от священника, погруженный в мысли о небесной красе угодницы божьей, и налетел на саму Викторию Ракре. Он потерял равновесие и упал, а донья Виктория взвивалась на дыбы от злости. Ремихио валялся в грязи, пока презрительная дама не скрылась за углом, потом встал и протер глаза, словно проснулся. Как бы там оно ни было (отец Часан сказал, что чудо сотворила св. Роза, но он к ней пристрастен), как бы там ни было, Ремихио выпрямился. По пути в "Звезду" он поклонился субпрефекту, и тот разинул рот: Ремихио не хромал! Валерио побежал к Сиснеросу, спросил водки и еле выговорил свою новость. Торговцы вышли посмотреть. Кто-то побежал сообщить в участок. По приказу сержанта, словно речь шла о нарушении, дежурный жандарм отправился проверить и вернулся в полном изумлении. "Так-перетак!.." – воскликнул сержант. Стали ждать, когда он пойдет назад, и ждали до заката. Да, он не хромал! "Перетак!" – повторил Астокури и перехватил Ремихио на середине площади.
– Откуда вы, мой милый? К танцам готовитесь?
– К каким танцам, сержант?
– У нас сегодня бал. Надеюсь, не откажете…
– А билет?
– Ну, что вы! Мы, жандармы, вас приглашаем.
И сержант увел его под руку посмотреть на фейерверк, который готовили ко дню св. Розы. Сержант ликовал: теперь он продаст туго расходившиеся билеты. И впрямь билеты расхватали! Каждому хотелось убедиться в том, что Ремихио больше не хромает. Вся Янауанка поспешила в зал муниципалитета. Ровно в восемь сияющий сержант в новой форме ввел Ремихио. Тот улыбался и не хромал.
– Музыку, музыку! – крикнул Астокури опешившим братьям Уаман и хлопнул в ладоши. Музыканты заиграли унылое танго "Южная Звезда", и учитель с учительницей затоптались на вымытом бензином, посыпанном опилками полу. Но все глядели только на Ремихио. Он скромно спрятался за учителей из Успачаки; однако те расступились.
– Музыку, черт!
Оркестр заиграл другой танец.
Никто. не смел открыть бал, и Ремихио, дойдя до середины зала, склонился перед зардевшейся супругой судьи.
– Разрешите искупить вину? – спросил он с чарующей улыбкой.
Донья Пепита стала такой пунцовой, какой не была со времен, когда царила на балах в Паско.
Музыканты взбодрились. Ремихио закружился по залу. Кто мог предположить, что немощные ножки так пляшут? Какая тут немощь! Он летал, замедляя ритм лишь для того, чтобы выбить дробь каблуками. Завороженные братья Уаман пели:
Ты сердца не береди
Невесте милой,
Скорей ее уведи
С моей могилы!
И, бередя сердце собравшимся, перешли на другой ритм:
Не надо мне гроба, венка, креста,
Ах, киньте меня в море с моста?
– Ну, дают! – веселился Астокури, считавший себя большим шутником. – До моря везти тоже недешево. И где там мост? Мы его лучше в речку…
Не надо страданий,
И горьких слез
Печальных литаний
И скорбных поз,
Терзаний и черных роз!..Слезами станет
Морская соль,
В пучину канет
Былая боль.В колокола
Ударит прибой,
Чайки стрела
Взлетит над тобой,
Над нашей горькой судьбой, ах!
Даже донья Пепита, поднаторевшая в танцах, едва поспевала за Ремихио. Завороженные братья играли не переставая, и только теснота в груди известила их о том, что они превзошли себя. Раздались радостные крики, небо стало алым, взвился фейерверк. Ремихио все плясал. Пот смывал уродство с его лица, нос выпрямлялся, становился тоньше, глаза обретали миндалевидную форму, исчезали последние, следы горестно-наглой улыбки.
Первыми заметили это дамы. Флор Сиснерос, первая красавица Янауанки, отказала Серафину де лос Риос и, жалуясь на мигрень принялась вздыхать. Амандита Сиснерос жадно ждала, что Ремихио ее пригласит, но Великолепный глядел только на Консуэло. Подойти к ней он не смел, пока капрал Минчес ласково не подтолкнул его. Тогда он зарделся.
– Разрешите?… Могу ли я?…
– Я польщена, – промолвила ослепленная Консуэло. На ней было до смешного короткое платье, в волосах ее почему-то красовался бант, а какие-то злые женщины намазали ей помадой не губы, а щеку.
Ремихио вывел ее на середину зала и улыбнулся музыкантам, ожидая пасодобля.
– Бодливой корове… – пробормотала Флор Сиснерос, и в словах этих, ко всему прочему, крылся намек на некоторую неуклюжесть счастливицы.
– Зависть гложет? – спросил Серафин де лос Риос.
– Нет, честно, он мог бы и лучше выбрать!
Сколько они танцевали? Ремихио нарушил чары возгласом: "Тут не повеселишься!" Распорядитель, сам Сиснерос, поднес ему пива, оркестр заиграл вальс. Но что-то было не так. Кавалеры чувствовали, что дамы танцуют слишком вяло, мечтая о том, с кем никто не сравнится. Именно в этот вечер расстроились многие помолвки. Женихи догадывались, почему и по кому вздыхают невесты, и бал кончился плохо. Серафин де лос Риос оставил донью Флор в самой середине танца (то было болеро, музыка Лео Марини), а через пять минут Карменсита Солидоро дала пощечину Мелесьо Канчукахе. Как ни старались жандармы, бал испуская дух. Дамы смотрели только на Ремихио!
С утра они побежали в булочную, как будто всем им захотелось хлеба, хотя круги под глазами говорили о бессонной ночи. Но тщетно! Ремихио появился лишь в полдень.
Печенье расхватали в один миг. Кавалеры сердились. Арутинго утешал их, уверяя, что все это фарс и скоро кончится. Но дни уходили, и фарс не кончался. Ремихио хорошел и хорошел. Его уже трудно было узнать. От нелепого, бессмысленного выражения лица осталась лишь какая-то отрешенность, печаль, что ли Да, он все хорошел. Кавалеры бесились. Посовещавшись несколько раз, они, под водительством одного из Солидоро, решились пойти к доктору Монтенегро. Сбиваясь, теряясь, утрачивая в секунды копившуюся неделями отвагу, они просили, чтобы доктор, первый из отцов города, вмешался и прекратил этот балаган.
– Какой балаган?
– Да сказки эти, что Ремихио-Дурак меняется. Пошутили, и хватит, доктор! Мы…
– А-га, а-га…
Больше они ничего не добились. Если бы судья и хотел, он бы помочь не мог. Он и сам растерялся. Когда сильные мира сего решили посмеяться над Ремихио, они думали не столько утихомирить на время нелепого бунтаря, сколько поразвлечься. В Янауанке, как и в других провинциальных городах, всем заправляет скука. Когда судья Монтенегро предложил обращаться с Ремихио как с человеком, они с удовольствием это подхватили, ибо много месяцев ничто не нарушало их сонного покоя. Даже донья Фина болела свинкой и не могла злословить. И мужчины, и женщины согласились участвовать в фарсе, обращаться с Ремихио по-человечески, кланяться ему при встрече, улыбаться, терпеть его разговоры. Молодые люди убедили девиц, чтобы те притворились, будто ревнуют его друг к другу, и, подавляя омерзение, восхищались его мнимым очарованием. Так хотели они развлечься, но все вышло иначе. Скучающие богачи не предусмотрели волшебного преображения. Никто и помыслить не мог, что выйдет такой ужас. Сделать они ничего не могли, он действительно менялся. За своими будничными делами они это проглядели, потеряли время, а когда спохватились, полгорода уже было во власти злосчастного чуда. Девицы не смеялись, а томились. Когда те, кто это выдумал, поняли, что дело не только в простодушии их сограждан, им стало жутко. Все зятья, к примеру, услыхав о затее, отправились в Янауанку, чтобы выкатать карлика в смоле и перьях. Но где же карлик? Вконец потрясенные преображением, они дошли до того, что молили Великолепного принять от них стаканчик-другой виски в клубе. Весть о его невыносимой красоте докатилась и до самого далекого поместья "Дьесмо". Больше от скуки, чем от любопытства, хозяйка отправилась в Янауанку, чтобы "смахнуть паутину с этих дикарей". Туманным днем на улице Болоньези появились ее могучие надсмотрщики, а потом и она сама, во всем величии; а Ремихио в это самое время возвращался с пустой корзиной в пекарню "Звезда". Хозяйка поместья придержала свою Красотку. Ремихио, погруженный в раздумья, их не заметил, и помещица вскричала:
– Эй, булочник!
Он обернулся. Она посмотрела на него, и серебро поводьев зазвенело под ее пухлой рукой.
– Печенье раскупили, сеньора, сейчас новое пекут. Если хотите, я посмотрю!
– Простите, мой друг, я думала…
– Минуточку, сеньора, сейчас!
Мгновенно осунувшаяся дама припала к луке седла.
Так убедилась Янауанка, что не одни простушки гибнут, взглянув на Ремихио. Печальная гордость утешила жителей; и началась пора славы. С дальних ферм приезжали поглядеть на чудо. Зеваки поджидали Ремихио на улице. Запаздывая, как все владыки мира, Великолепный шел на площадь и присоединялся к беседующим. Его почитали беспрекословно. Родственники бедняг, томившихся в заключенье, просили его замолвить словечко перед начальством. Люди несли в "Звезду" мешки картошки, жареную дичь, арбузы, но Ремихио ничего не брал, разве только для Мощей и Леандро. В сумерки, когда сильные мира сего сговариваются друг с другом или ссорятся между собой, вмешивался Великолепный – и все улаживал. Ему удавалось спасти несчастных, если только тех загнала в тюрьму не ярость субпрефекта или ненависть судьи. Родные ждали его до ночи. Он сообщал им, что все в порядке, они пытались целовать ему руки, а он смущался, ибо хотел оставаться таким же, как прежде, да и просто не верил в свое преображение. Но невидимая стена все больше отделяла его от друзей. Те, кто раньше старались потрогать его горб на счастье, теперь оробели, говорили ему "дон" и даже "ваша милость".
Однако двум господам не послужишь. Власти благоволили к нему и ликовали все больше, ибо происшествие было на руку сторонникам Прадо, а община от него отдалилась и, как он ей ни помогал, все чаще вспоминала, что нельзя служить и богу, и мамоне.
Слух О его дружбе с властями дошел до Чинче.
– Не может этого быть! – сказал Гарабомбо, – Я видел, он их терпеть не может.
– А теперь подружился с Монтенегро! Со всеми ними на "ты". Лопесы его кумом зовут.
– Ты сам слышал?
– Мне Сесар Моралес говорил.
– Мало что кто скажет… – ворчал Гарабомбо.
Но слухи не унимались, и, когда его собственный родич, тихий Мелесьо Куэльяр, сказал: "Хочешь поглядеть на гада, последи в воскресенье за пакойянской дорогой", он ощутил первый укол сомнения. По пути к Чупанской школе он увидел кавалькаду – какие-то люди на конях сопровождали в Пакойян почетного гостя, Ремихио. Гарабомбо в отчаянии узнавал и рыжую бороду дона Мигдонио де ла Торре, и наглые усы Игнасио Масиаса, и бесстыжий хохот зятьев № 2 и № 4, сообщавших, что на ранчо, до есть в борделе Серро-де-Паско, есть новая скотинка. В это утро сомнения его исчезли. Позже, под вечер, он оповестил всех, чтобы никто не говорил о делах общины "с этим лизоблюдом". Роли переменились. Былые враги полоумного карлика стали защищать Великолепного. Атала, Арутинго и Пасьон, всегда считавшие, что Ремихио "пора проучить", набросились на тех, кто ругал его теперь.
– Завидно вам! – говорил Магно Валье. – Рады бы такую морду заиметь, прямо фарфоровая, все девки мрут. Чем он плох? Чего с ним ссориться? Лучше бы сами умылись, парша да чирьи бы прошли.
– Еды у него хватало, дон Магно.
Никто не решался сказать больше. Одна Сульписия его защищала:
– Он хороший. Бывало, мои сынки только его печеньем и кормились. Вот бог его и вспомнил, бедняжку!
Большинство предпочитало не вмешиваться и, встречая его на красавце коне в сопровождении господ, снимало перед ним шляпу, как перед помещиком. Великолепный ласково улыбался, нежно глядел на них, но они были холодны. Как-то раз он приехал в Янакочу, где уже попривыкли к его блеску, и жена Исаака Карвахаля крикнула:
– Кланяйся куму, шут гороховый!
Великолепный оглянулся, но грязная юбка исчезла за углом.
– Шут, чертова кукла!
Они уже знали, что судья Монтенегро – его кум! Девы Янауанки потеряли надежду. Ремихио смотрел на одну лишь Консуэло, от этого недуга он не излечился. Чтобы он не унизил себя такой женитьбой, дамы устраивали вечера, где блистали все местные красотки. Чего-то они все же добились, ибо однажды Великолепный появился у реки с доньей Флор. Сиснеросы воспряли духом, но через несколько дней Аманда Канчукаха сумела всучить ему блюдо сладкой каши. Началось шествие бланманже, крем-брюле и булочек. Консуэло еще приглашали из вежливости, а потом и перестали. Ремихио уехал в небольшое турне с местной театральной труппой, которую создал новый настоятель, и дамы решили, что Консуэло смиренно канула в небытие. О, как простодушны провинциалки! Не успел Ремихио вернуться из Колькихирки, он, весь в пыли, направился к судье Монтенегро. Тот велел пригласить его в гостиную, куда пускали только прославленных гостей.
– Вас ли я вижу! Забыли, забыли нас, бедных!.. – шутил судья, не особенно склонный к шуткам. – Вам столицу департамента подавай! Чем могу служить, друг мой стихотворец?
– Я хотел, доктор, чтобы вы первым узнали.
– О чем?
Великолепный зарделся.
– Донья Консуэло оказала мне честь.
Судья помрачнел, но взял себя в руки и воскликнул:
– От всей души поздравляю, Ремихио!
Он хлопнул в ладоши. Явились слуги.
– Скажите донье Пените, чтобы она прислала сюда шампанского и пришла сама!
Звякая украшениями, вошла донья Пепита, огорчилась, потом восхитилась. Арутинго побежал разносить новость. Тут же устроили небольшую пирушку. Субпрефект послал за шестью дюжинами пива, Атала – за вином, а жандармы, которые приглашений не ждут, явились, чтоб поздравить жениха. Ремихио в тот же вечер попросил субпрефекта и Астокури быть у него свидетелями, и они с восторгом согласились.
– Янауанка достойно отпразднует это событие! – пообещал субпрефект, облизнулся и прибавил, словно речь шла о выборах. – Демократическое движение вас поддержит. Сторонники Прадо в вашем распоряжении…
Но дон Эрон пронзительно закричал:
– А Национальный союз? Сторонники Одриа тоже готовы!
Чтобы его но отлучили от политического семейства, Канчукаха заявил:
– И мы, Народная партия! Чем больше на нас клевещут, тем мы сильнее!
– Оркестр за мной! – сказал сержант Астокури. Он всегда сажал на праздники братьев Уаман, лучших музыкантов Янауанки.
– За мной угощенье! – прохрипел судья.
Ремихио смущенно забормотал:
– Спасибо, кум… Это лишнее! Я ведь… я не заслуживаю такого внимания. Я был очень плохим. – Он побледнел. – Но это был не я… Это другой ругал вас, писал глупости. Это… это…
Свадьба затевалась поистине пышная. Субпрефект в порыве чувств обещал открыть дороги. Благие намерения! Общину свадьба не трогала. Скотокрад не скрывал печали: "Лучше бы ему быть хромым и горбатым, чем пировать с этой сволочью!" Одна Сульписия, не верившая его дружбе с хозяевами, твердила свое:
– Он все такой же! Это они другие стали, власти!
– Власти переменятся, когда рак свистнет!
– Может, судья кается… На старости лет все мы лучше становимся.
– Слушай, старая, на этом самом месте Ремихио мне сказал; "Если сучьи дети полетят, они солнце скроют". А сейчас он что говорит? Нет, я уйду. Я его и видеть не хочу, лизоблюда!
– Бедняжечка он!
– Почему не берет жену из общины? Почему не берет нас в свидетели?
– Кто на него смотрел, на горбатого? Кто ему помогал? Так он и валялся, язык кусал, все один.
– Это мы бедняги, Сульписия.
– Люблю я его и не забуду. Если б не его печенье… Может, заставили его.
– Пировать никого не заставляют, слепая ты курица!
Великолепный и впрямь был нарасхват. Помещики за него чуть не дрались. Наконец и пустошам Паско нашлось чем похвастаться. В былые времена, когда владельцы здешних шахт ослепляли мир своим блеском; один из них вымостил серебром улицу, по которой шла в церковь его невеста-дочь; но теперь, если кто это вспомнит, соседние департаменты смеялись. Серро-де-Паско – город грязный, хилый, дырявый, а после того, как уголь стали добывать открытым способом, это просто яма, куда стекает дождевая вода, разочарование и скука. Чем похвалиться ей перед цветущим Уануко, зеленым Уанкайо, чудесной Тармой? А теперь у нее есть он, Ремихио! Под охраной могучих всадников он ездил из "Эль Эстрибо" в Чинче, из Чинче в Учумарку, и так, от поместья к поместью, его довезли до "Дьесмо", где он провел ночь на том самом ложе, на котором лежал без сна Боливар перед Хунинской битвой!
В семействе Игнасио его ждал пир, на который собрались все помещики Хунинской пампы. Богатые скотовладельцы хотели посмеяться над жителями сьерры, которые еще верят "во всякую чушь", но, как и все, онемели перед очевидным. Великолепный Правил пиром. Уже наступила ночь, когда гости встали. Сверкали огромные звезды, ветер лизал степь. Великолепный вышел во внутренний дворик и присел на ствол эвкалипта. К нему подошел помещик, который был министром у Прадо, наглый, даже брезгливый, с усиками.
– Мечтаем? – спросил он.
Помещик этот не верил в "исцеленье". Маловеры думали теперь, что Ремихио всегда был таким, а про горб, хромую ногу и уродство "все выдумали".
Великолепный повернулся к нему.
– Я размышляю о Соберском, дон Игнасио.
– Это еще кто?
– Полковник Соберский.
– Не знаю я никаких Соберских. Здесь начальником полковник Салата.
– Он немец, – объяснил Ремихио.
– Что же его сюда занесло?
– Вот я и думаю, дон Игнасио. Полковник Соберский служил в армии Наполеона, он был немец и ненавидел русских. Он проделал кампанию тысяча восемьсот двенадцатого года, прошел Россию, сражался в Москве, был ранен на. Березине. Когда Наполеон нал, он уехал в Южную Америку и пошел добровольцем к Боливару. Из русской степи – в перуанскую!
– То есть… это… как это?
Ремихио указал рукой на запад.