– Что тут у нас повсюду жандармы. Целый амбар. В мешках, вместо маиса, маленькие такие… И в сундуке, и в горшках, всюду!
– Мало что во сне увидишь!
Я кончил седлать Куцего.
– Когда вернешься?
– Может, и не вернусь.
Поехал я в Курупату. Там очень много червей, называются куру, они заползают скотам в печенку, очень их мучают. Много там этих куру, потому и назвали: Курупата. Ехал я час. Эксальтасьона и Трухильо нет и нет. В Янаичо вижу, бежит Освальдо Гусман.
– Дядя Мелесьо, из Пакойяна уже все ушли.
– Где солдаты едут?
– С трех сторон: сверху, через Учумарку и через Чинче.
– А больше их нету?
– Есть.
– Поехали!
В Айгалканче встретили мы еще восемь человек верхами; значит, всего нас десять. Еще через пол-лиги видим: Ловатоны – Максимо и Эдильберто.
– Дон Макси, куда коровок гонишь?
– Как это куда? Ленты повязывать! Забыл, что ли? Карнавал!
– Слушай, Макси, говорят, солдаты наверху!
– Пошли!
И стало нас двенадцать. Повстречали мы пьяного Скотокрада, лицо в пыли, на шее ленты бумажные; стало тринадцать. Повыше встретили и братьев Больярдо, вот и шестнадцать. А сверху идет народу видимо-невидимо!
– Это кто такие?
– Штурмовой отряд.
Я слышать о них слышал, а не видал.
– Что будем делать, дядюшка?
– Защищать наши земли!
– Согласен, – смеется Скотокрад, – только с одним условием.
– Каким это?
– Не хочу обновки портить. А вдруг не убьют? Мертвым ничего не надо, а живым покрасоваться хочется!
И то верно! Сняли мы вязаные фуфайки, положили под седло. А солдаты эти идут и в свисток свистят. Ну, это я вам доложу, хоть помирай! Девятьсот свистков, и все разом! Прямо дрожь берет. Пройдут, остановятся, посвистят, опять пройдут, опять свистят. Мы ждем. Метров за триста я стал махать шляпой.
– Сеньоры солдаты, с чем пожаловали?
Они все свистят и рассыпаются цепью.
– Стойте! Зачем убивать? Все уладим по-хорошему.
Свистят, свистят и свистят. Офицер поднял обе руки, солдаты разделились на два крыла и пошли вперед.
– Поджигают!
Да, они поливали дома бензином и поджигали. Ветер дул, хижины так и занялись.
– А люди?
– Сгорят!
– Нет, выходят! Молят их на коленях!
– Стройся в три ряда! Кто верхом – вперед! Кто пеший – за нами!
– Спасибо, хоть лошадь не моя, – смеется Скотокрад.
Не хотели мы, а охали. Солдаты швыряли бомбы. Я раньше не знал, что бывают слезоточивые газы. Всюду дым.
– Братья, пришла пора умереть за нашу землю! Пока дым, ничего не видно, нападем на них!
– В атаку! – крикнул Маседонио Ариас и выругался по-индейски. Он всегда так, перед дракой бранится.
– Вперед! – крикнул Мануэль Кристобаль.
Мы поскакали вперед и напали на них. Они нападения не ждали. Раздались выстрелы. Когда рассеялся дым, я увидел первых мошек. Когда человек умирает, у него изо рта вылетает голубая мошка и говорит: "сио!"
– Сио! – свистнула мошка по имени Освальдо Гусман.
Верных коней – Золотого, Брыкуна и Нипороро – прострелили навылет. Золотой был на самом деле буланый, с белой мордой, очень хороший конь, шести лет. Брыкун был каурый и сильно лягался.
– Сио! – свистнула мошка Максимо Ловатон.
– Сио! – свистнула очень маленькая мошка.
Мошки свистели, Гапарина пылала. Они подожгли сотни хижин. Ветер раздувал пламя. "Сио, сио". Мы поскакали вверх по склону. "Сио, сио".
– Зачем они напали? Зачем, жгут? Ух, жарко мне! – крикнул Марио Куэльяр.
– Да и я не прочь с ними схватиться! Вперед!
– Это вниз?
– Вниз!
Мы на полном скаку слетели вниз. Нет, половина доскакала, а другая полегла на склоне! Кони брыкались, просили их пристрелить.
– Жарко, не могу! – кричал Ариас.
Его коня убили, но он вовремя спрыгнул. Лучший пращник из Гапарины пошел вперед, вращая свое оружие. Тогда выстрелили в него.
– Сио, – свистнула его мошка.
– Сио, сио, сио, – свистнули еще три.
– Ах! – вздохнул мой конь и упал, ногу мне подмял.
– Куцый, что это ты? Куцый?!
– Сио, – просвистела мошка, которая в ту пятницу плясала с моей племянницей Росарио.
Двое солдат увидели, что я встать не могу, и пошли ко мне. Я пробую выбраться, никак! А он штык заносит. Ну, я с горя ударил его ногой, шпора на ней. Он лицо закрыл и отскочил. Темно уже, всюду кричат, люди и кони умирают.
– До свиданья, Мелесьо, – вздохнул Куцый.
А я ему ответить не смог, еще один солдат подходил. Но тут я выбрался, коня поцеловал – он не слышал, он уже умер, и Травка, и Боров, и Соловый. Борова так назвали, у него глазки были свиные, а вообще-то он очень шустрый. Ему что изгородь, что скала, что река – все одно. Когда его хозяин напьется, он прямо летал через стены. А Травка – та кроткая, как овечка. Послушная. А Соловый – лихой конь, молодец!
– Сио, – свистнула маленькая круглая мошка, похожая на Алехандро Хинеса.
Я схватил солдата и через тучи этих мошек понес его вверх, на Мурмунью, чтобы сбросить вниз. Он меня бьет, а я себе иду, иду, иду.
– Да стреляйте вы, братцы! Стреляйте, миленькие!
– Патроны кончились! – отвечают ему солдаты и отходят, а на них сыплются удары бичей.
Я все иду, иду, иду. Он заплакал.
– Прости меня, сеньор!
С высоты я посмотрел, как горит Мурмунья. Поднял его и чувствую, у меня изо рта летит мошка.
– Сио!
Был я у себя, в Гапарине, старался скотину успокоить, а тут вижу, соседка моя, Фауста Травесаньо.
– Сосед, войско идет!
Я ничего не отвечаю.
– Бумаги спросят или перебьют нас, как в селенье Ранкас? Могут они нас убить?
– Войско – это войско и есть, кума.
– Давай хоть скотину спасем!
Мы сгоняли наши оба стада, когда прибежал молодой Ханампа, весь дрожит.
– Алехандро Кальюпе, солдаты так и валят! Обманул нас Гарабомбо! Теперь все умрем.
– Чего ты? У нас права. Мы чужую землю не занимали.
Поднималось солнце. На дороге в Тамбопампу показался всадник, качается.
– Это кто?
– Он раненый.
– Пьяный он!
Максимо Трухильо едет, орет, веселится. Лицо в муке, голова в траве в какой-то.
– Слушай, дон Максимо, ты солдат не видал?
– Где это?
– Наверху.
– Выпить нету?
– Я не шучу, Максимо. Они идут с гор, все жгут.
– Это мы мигом! Я человек военный. В армии служил, сражаться научен. Никто не может напасть без объявления войны.
– Матерь божия! Да вот они!
Солдаты спускались по склону.
– Бежим-ка лучше! – сказал Ханампа.
– Еще чего! Это я мигом. Сейчас поговорю с товарищами по оружию. Переговоры, братцы, переговоры!
Он вынул пестрый платок. Солдаты медленно шли.
– К вам обращается бывший товарищ по оружию! Поговорим спокойно, братцы! Как положено, по всем правилам! – Он пошел к штурмовому отряду. – С вами хочет говорить сержант кавалерии! Ветеран! Стойте, ребята!
Они покропили на хижину Ханампы. Солома была старая.
– Да стойте вы! Где это видано жечь дома мирного населения? Что, устава не знаете? На гражданское население не нападают. Что с вами, братцы? Вы правила уважаете или нет?
Его прошили пулями. Ханампа заплакал.
– И нас так убьют! Что мы против них можем?
Тогда Скотокрад понял единственное, что открыл ему Речной Старец: "Ты умрешь, когда тень будет белой". Тень белая! Летучая мышь летела в ярком свете. Вот оно! Мертвые давно ему являлись, порасспросить, как идут дела. Приходили они голодные. Он всегда припасал им еду. Они так и кидались, но все зря. Они ведь зря едят, у них все вываливается через дырку в горле. По этому признаку их и можно узнать. Они ели, а он им рассказывал, как и что. Но последнее время, больше месяца, они присядут, и все, ничего не слушали. Если он начинал им рассказывать, как все хорошо идет, они глядели в землю, словно им это ни к чему. Теперь он понял: они ждали, когда он будет с ними!
Солдаты перешли к другой хижине. Они с трудом дышали и от страха, и от тяжелого оружия.
Старуха Сульписия упала на колени.
– He жгите мой домик, бога ради! Я тут зерно держу. У меня больше ничего нету!
Солдаты полили крышу бензином и подожгли. Солома буйно горела. Сульписия стонала. Начали лопаться маисовые зерна. Выскочили обожженные кролики. Старуха узнала тех, кого угостила, и, как ни была она слаба, ярость опалила ее сердце. Она вцепилась в куртку капрала.
– Я тебе дала поесть!
– Прочь отсюда!
– Я дала тебе маису, а ты жжешь мой дом. Тогда плати! Или отдай картошку! Плати, такой-растакой!
– Брысь, старуха поганая!
Но она кричала и бранилась, пока старая мошка не свистнула: "Сио…"
Солдаты перешли к дому Нестора Гутьерреса, В хижинах остались только старики и дети. Уже час, как Скотокрад прошел по селенью и сказал, что Мелесьо Куэльяру в Гапарине нужны люди. Жена Гутьерреса опустилась на колени.
– Не жгите, ради господа! Мы старые. Мы уже не можем работать. Последний раз дети нам помогли снять урожай.
И это я видел во сне: Леандро-Дурак принес письмо от тех, снизу. Я их знал, они были из Туси, а потом скотоводы в Чинче подрались и убили их. Они мне уже говорили, что главные, с того берега, скоро пришлют очень важную весть. И кого же эти главные выбрали? Леандро-Дурака! Кто Ж мне доверит? Так и вижу во сне: приходит он, садится есть и не здоровается. Еда вываливается, а он все ест. Так в кашу въелся, что письмо из рук выпустил. Вот беда! Оно полетело к двери, а там его ветер унес. Я за ним, но нет, унес ветер. Так я из-за Дурака ничего не узнал.
– Сио, сио, сио, – свистнул ткач, которого я видел в Пакараосе.
На вершине Мурмуньи появился Гарабомбо, едва дыша, весь в крови. Он показал на разбросанные тела.
– Трусы! Почему вы оставили нас одних?
– Мы ничего не видели, Гарабомбо!
– Не видите, что вся Мурмунья горит?
– Ничего мы не видели!
Он глотал небо открытым ртом. Опять затрещали выстрелы.
– Стреляют, – сказал он и встал. – Будем биться?
– Будем.
– Так будем или нет? Говорите правду! Хотите бежать – не держу.
– Будем.
– Строй-ся!
Тогда за нашей спиной показалась еще одна шеренга солдат.
– Руки вверх!
Я не знал, что это такое, и еще я не знал, что у меня изо рта летела голубая мошка.
– Чего ты столько ешь?
Дурак покатился со смеху.
– Думаешь, внизу есть не хочется?
Из этих его слов я вывел, что должен запастись едой, с вечера, раньше, чем лечь, я ставил еду под кровать. Сперва ничего, а потом стала она куда-то деваться. Проснусь – нету. И мясо, и каша, и картошка, и початки маиса. Значит, кто-то их уносит к себе.
Конокрад бросился на землю и посмотрел на небо, где уже летали ястребы. Стреляли поменьше. Может, пули кончились? Он ощупал тишину, встал, полез на Мурмунью. Наверху его затрясло – вся Гапарина пылала. Сотни домов исчезли в дыму! Ветер чуть не сдул с него шляпу. Под Уагропатой собралась конница общины.
– Сио… – просвистел один скотовод из Янайчо, с которым он как-то поспорил из-за цены.
– Сио, сио… – просвистели две незнакомые мошки. Конница общины готовилась к новой атаке!
Он увидел каску на голове Мелесьо Куэльяра. Продвигаясь к ним, он взглянул влево, где несколько всадников оберегали женщин и детей, и почти сразу вправо, где от Юмпака, судя по блеску оружия, шел эскадрон, чтобы отрезать отступление.
– Они, гады, убьют женщин и детей! – закричал он.
Ему ответило предсмертное ржанье, и он увидел среди камней коня по кличке Леденец. Он пошел к нему. Конь пытался скатиться на обагренную траву, где лежали Задира и Красавец. Конокрада он узнал, тот погладил его по холке. В стороне Юмпака опять стреляли. Неужели они способны убивать женщин и детей? Он снова полез на Мурмунью и ясно увидел сверху, как движется эскадрон. Он ударил ногой, как копытом. Кони отвечали ему тревожным ржаньем. Он все бил ногой. Из лощины вышли Подсолнух, Пингвин, Травка, еще какие-то кони и мулы, он их не знал.
– Что случилось? – спросила Травка.
– Солдаты убивают и жгут, подружка. Идем защищать нашу землю!
– Она не наша. Пусть защищают, если хотят, ее хозяева.
– Да их убили, Травка! – сказал Подсолнух.
– Я думала, они спят.
Тут они услышали жалобный плач, какие-то дети шли и плакали.
– Это не Ханампы? – встревожилась Травка. Ее хозяин жил рядом с Ханампой. Она знала все радости и беды, все удачи и горести этой семьи.
– Ая-я-я-яй!.. Ая-я-я-яй!.. Папеньку нашего убили. Ая-я-я-я-я-я-яй!.. Маменьку убили.
Они очень медленно шли и медленно плакали.
– Ну, это уж слишком! – вскричал Подсолнух.
– Да! – сказала Травка. – Идем! Надо на них напасть! Командуй!
– Мало нас, – сказал Подсолнух. – Позовем других!
Они заржали и забили копытами. Дети прошли. Яростное ржанье приблизилось. Вскоре собралось почти пятьдесят лошадей, все больше оседланных. Конокрад не решился спросить, где их хозяева.
– Сио, сио, сио! – просвистели три толстые мошки и одна поменьше, кажется – новый ризничий из Чинче.
Годились не все, пятнадцать были ранены. На самой вершине Гром упал. Конокрад посмотрел на лагерь, отделенный теперь от беглецов. неполными пятьюстами метрами.
– Один справлюсь! – крикнул Подсолнух и поскакал вниз.
Конокрад улюлюкал, пришпоривая Патриота. За ними, стуча копытами, неслись кони. Вихрь налетел на солдат. Те уронили от удивления автоматы. Кони, с яростным ржаньем, окружили их. Подсолнух укусил одного капрала, тот убежал, громко крича.
– Что там?
– Где?
– Вот там!
– Лошади на солдат напали.
– Сбесились! – в ужасе и гневе кричал какой-то сержант. – Бешеные!
– Сбесились или нет, стреляй!
Отряд распался надвое. Нас зажали с двух сторон. Мы спустились к дороге. Я знал все скалы, ущелья, изгибы, ручьи. Они заставили нас нести первых убитых, и мы тащили десятерых. Я посмотрел в открытое-лицо Освальдо Гусмана, казначея, оно было залито кровью. Тогда я вспомнил, как он собирал деньги: "Давайте на раненых, на передачи!.." Ты собрал себе на похороны, дон Освальдо! Было три часа. Я почувствовал что-то мокрое под пончо. Мы различили Тамбопампу.
– Это кто такие?
– Сио, сио, сио.
– Пленные из Чипипаты, полковник.
– Сио, – просвистела мошка, вся в бумажных лентах.
– Провести сквозь строй!
– Сио, – свистнула мошка, она была мне должна барана.
– Раздевайсь!
Я подумал: только жена видела тебя голым. Еще рано, еще светло. Солдаты встали двумя рядами. Какой стыд, Маседонио. в твои-то годы, и соседи увидят тебя нагишом!
Со всех сторон спускались солдаты. Я посмотрел на мертвых, сложенных у дороги. За столом сидел и пил настоящий полковник, Маррокин. Я говорю "настоящий", потому что с тех пор, как я командую конницей, меня в Чинче тоже зовут полковником. Но это неправда!
– От них не убежишь, – сказал Конокрад, кусая травинку. Стреляли все ближе.
– Дорогу перекрыли, – сказал Конокрад, припадая ухом к земле.
Гарабомбо взял под уздцы лошадь Окасо Кури и медленно, просто не вытерпишь, повел ее к хозяину.
– Слушай, Окасо!
Невысокий, морщинистый человек с изъеденными кокой губами подошел к нему, не покидая своего одиночества.
– Кури, мы живыми не уйдем, а вот этот должен пересечь горы. Понятно? Что хочешь, а помоги ему перейти через Ла-Вьюду. Любой ценой, но чтобы остался жив. – Он обернулся. – Уходи, Дон! Сам видишь, даю тебе последнюю лошадь. Она хорошая. Кури тебя переведет через пуну. – Гарабомбо засмеялся. – Он у нас вообще-то свинья, но через горы тебя переведет.
– Гарабомбо; я бы хотел…
– Не доводи меня! Садись на коня, спасайся!
Конокрад засмеялся.
– Чего ржешь, дурак?
– Вчера я долг отдал. Ох, знал бы!..
Гарабомбо повернулся к своим.
– Дороги перекрыты. Наш друг должен что-то есть. Отдайте ему все.
Они сунули руки под пончо и вынули картошку, которую там держали, чтобы не остыла.
– Перчику возьмите, – улыбнулся Конокрад.
Стреляли все ближе. Пришелец сел на коня. Даже по запаху было слышно, как он боится.
– Постой-ка, дон!
Кури и пришелец остановились. Гарабомбо долго на него смотрел.
– Вот так! – Он засмеялся. – Хотел тебя запомнить, мы уже не свидимся.
– Гарабомбо, я тебе обещаю…
– Ладно, не болтай! Ты не вернешься, дон. Попробуй спастись!
Конокрад все улыбался.
– Со мной много чего бывало, – робко сказал он. – Обо мне можно написать. – Он засмеялся. – Не забудьте скажите, что я холостой.
– Кури, ты мне жизнью ответишь, – сказал Гарабомбо.
Кури прощался с ними взглядом. Пришелец хотел обнять Гарабомбо, но тот его оттолкнул.
– Не слышишь, стреляют? Спеши, так тебя перетак!
Полковник, настоящий полковник Маррокин, спросил:
– Почему вы его так стережете?
– Он командовал у них конницей, господин полковник.
– Почему не убили сразу?
– Не знаю, господин полковник. Стреляли, стреляли, только лошадь упала.
Тут явился солдат, которого я ударил шпорой в Курупате, показал свою гадкую рану и забрызганные штаны.
– Вот что он сделал, этот гад, господин полковник!
– Обыскать!
– У него нет ни ножа, ни ружья, господин полковник.
– Как зовут?
– Мелесьо Куэльяр, сеньор.
– А "полковник" где, трам-тарам? – поправил меня сержант и хлестнул по лицу.
Пленный дернулся. Маррокина обожгла ярость, из-за этих сволочей его ребята даже не завтракали! Помещики обещали и еду, и коней. А где кони, где еда? Тоже хорошие гады! Сумерки метались в пламени хижин. Спокойствие пленного выводило полковника из себя. Пленный этот был крепкий, лицо открытое, глаза большие, кожа очень светлая. Ни ростом, ни цветом он не походил на общинника.
– Разоблачайся!
Пленный не понял.
– Раздевайся, гад! – перевел сержант и снова хлестнул его по лицу.
Пленный снял рубаху, остался в грязной сорочке. Она облепила его на ветру, как статую.
– Штаны снимай!
Мелесьо Куэльяр смутился и посмотрел на полковника.
– Живо, живо! Пошевеливайся!
Он снял дешевые черные штаны, снял носки, остался голым. Когда он нагнулся, чтобы все сложить, выпали три монеты, две грязных, одна новая. Солнце засверкало на новой, стреляли все ближе.
– Ремень! – попросил полковник.