Мужчины подходили к распятию, преклоняли колени и повторяли, трепеща, страшную клятву. Гарабомбо, очень бледный, тоже поцеловал крест. Только один человек – пузатый, босой, невысокий – стоял в уголке, поникнув головой:
– Что ж не клянешься, Руфино?
Руфино Крус молчал.
– Вы не клянетесь, дон Руфино?
Руфино упал на колени.
– Простите меня, братья! – Он стучал зубами, и руки его тряслись, как в лихорадке. – Простите меня, несчастного! Совесть гложет, боюсь Суда! Это я вас предал. Не из подлости, из гордыни! Прошлым воскресеньем Мансанедо-надсмотрщик нас обидел. Невесть за что согнал нас с дороги и грозился хлыстом. Чтобы его осадить, я сказал: "Мансанедо, скоро вам конец. На будущей неделе мы, жители Чинче, будем пировать в доме твоих хозяев". Так я сказал, а он, проклятый, передал это владельцам поместья. Простите меня, родные!
– Кому еще говорил?
– Ему одному, гадюке. В один момент душу замарал!
Слезы ползли по его небольшому лицу.
– Не знал, что он передаст? Не знал, что он сучий сын?
– Из-за тебя нас чуть не перебили. Кто заплатил бы за погибших? Кто взял бы к себе сирот? Ты, что ли? – орал Корасма.
– У меня самого есть дети! Простите меня. Я служил общине Скажи им, Кайетано. Я хорошо служил, сколько лет маялся' землю ради вас забросил. Три раза сидел. Служил я!..
– Предатели никому не служат.
– Я уеду, уйду, сгину…
– Куда ему!
– Дурная трава опять вырастет.
– Кто поручится, что опять не предаст?
– Столько мучились, столько бились, а из-за него, несчастного, чуть все не пропало!
– Сколько бы трупов сейчас коченело? Да мы и теперь под ударом.
– И верно, кто поручится, что он не предаст снова?
– Кто поручится?
Они говорили о нем так, словно его здесь не было. Гарабомбо встал. В руке его дрожал нож.
Глава третья
О том, что было с Гарабомбо, когда он вышел из тюрьмы
Аптекарь Ловатон посмотрел на мутную воду реки Чаупиуаранги, укутался в мягкий шарф и прошел по мосту. Туман еще ползал по крышам, покрывал колпаком Янакочу и Чипипату. На крутой улице Уальяга аптекарю повстречались три погонщика. Они сняли перед ним шляпы, а у фонтана, перед кофейней "Метис", он увидел человека и остановился в удивлении.
– Ты ли это, Гарабомбо?
Пришелец стоял тихо.
– Ты что, не узнал меня? Я Хуанчо Ловатон. Вспомни, сынок! Иди сюда!
Человек дрожал, на нем не было пончо.
– Добрый день, сеньор Ловатон.
Он попытался улыбнуться.
– Когда явился, сынок?
– Только вот являюсь, дон Хуан.
Он так исхудал, словно кто-то ободрал с него все мясо и оставил ему лишь кожу, глаза да прежние движенья.
– Я знал, что тебя выпустили. Кайетано сказал мне, выпустили тебя. Только это было давно. Что ж ты не шел?
– Хворал я, дон Хуан. В больнице лежал три месяца. – Он засмеялся. – Чуть не умер.
Ловатон поглядел на спящее селенье.
– Покормили тебя?
– Вчера что-то ел.
– Идем ко мне.
Гарабомбо колебался.
– Ты знаешь, что я теперь глава общины?
– Слыхал, дон Хуан.
– Давай, сынок, пошли. Пускай нас поменьше видят.
Туман копался в уличной грязи. Они поднялись проулком, обогнули пустынную площадь, вошли в аптеку с зеленой дверью и с вывеской "Не хворай!".
– Проходи, сынок, проходи.
Аптекарь провел его в заднюю комнату, а сам вышел во внутренний дворик, где беспокойно кудахтали куры. Гарабомбо глядел на стены, оклеенные газетами; в углу стояло знамя янауанкской общины, носившей имя святого Петра. Аптекарь Ловатон принес две миски дымящегося супа. Гарабомбо проглотил слюну.
– Кушай, дорогой.
Старик пододвинул плетеное кресло, сел к столу, подул на суп и шумно съел первую ложку.
– Еле тебя узнал, Гарабомбо! Ты прости, исхудал ты очень. Кушай, сынок, угощайся. Сколько ты отсидел?
– Тридцать месяцев, дон Хуан.
– А где?
– Сперва в участке, потом – в тюрьме Фронтон.
– А Бустильос?
– Вышли мы вместе, но я лег в лечебницу. Наверное, он в Чинче. Вам видней.
– Ничего я о нем не знаю.
Старик нахмурил брови и провел рукой по шишковатому лбу.
– Без тебя тут многое случилось, Гарабомбо. Знаешь ты, что умер дон Гастон Мальпартида?
– Слыхал, дон Хуан.
– Завещания он не оставил. Теперь Мальпартиды тягаются с Лопесами. Детей у него много, земли на них не хватает. Зять номер один хочет всех по миру пустить. Чинче наше еле дышит. Хозяева забрали почти все пастбища. Уже нельзя пасти. ни в Микске, ни в Нуньомиайоке. Нам осталось только ущелье Искайканча.
– Да там один камень, дон Хуан. Разве овца прокормится?
– Там живут сотни семейств, Гарабомбо. Силой загнали.
– Никакая, скотина не выживет в Искайканче. Один камень!
– Они и умрут. На прошлой неделе твой родич, Мелесьо, сказал мне: "Полстада перемерло, две тысячи с лишним овец". Ты кушай, сынок! Исхудал ты очень. Почти что тебя и не видно. Теперь уж точно невидимкой назовут!
– Я больше не просвечиваю насквозь, – улыбнулся Гарабомбо. – Вылечили меня в тюрьме, дон Хуан.
И склонился над миской.
– Это еще не все, Фермин. Многих и в Искайканчу не пускают. Тех, кто недоволен, гонят прочь. Повсюду одно – и в Учумарке, и в Пакойяне, и в Чинче, и в "Эль Эстрибо", и в "Дьссмо", у всех хозяев. Совсем они озверели после Ранкаса. Сеньоры Проаньо узнали, что кое-кто из Учумарки возил еду уцелевшим. Знаешь, что было?
Гарабомбо оторвался от жирного супа.
– Пока они ходили, Мансанедо со своими наездниками разорял их дома. За одно утро сняли крыши с двадцати хижин, а семьи выгнали, на улицу. Да что там, они сотни семей выгнали! Тамбопампа беженцами просто кишит.
– А что наш выборный?
Старик положил ложку на газету, служившую ему скатертью.
– Ремихио Санчес продался! Мы думали, он и сам из местных, и жена у него из Чинче, будет он за нас. Но бог наказал нашу корысть. В недобрый час мы выбрали его! Режет нас хуже ножа. Он, сучий сын, сносит от них все. А пока он не подпишет, бумаги наши никуда не годятся. Так все и стоит на месте.
– Что ж вы его выбирали, дон Хуан?
– Сдуру, Гарабомбо. В галстуке ходит, мы и думали – станут нас уважать.
– А вышло не то?
– Куда хозяева, туда и он. С Проаньо и с Лопесами детей крестил. Захочет кто-нибудь жалобу подать, а он: "Шавке со псом не драться. У хозяев денег закрома. Мы с гроша на грош перебиваемся. Нельзя нам!"
– Никто ему не перечит?
– Кто перечит, с тем у него разговор короткий.
– А вы, дон Хуан?
Старик воздел к потолку руки.
– Что я могу один?
Глава четвертая
О том, как лошади собрались на вершине Конок
Когда я еще был невидимкой, вышел я как-то из пещеры Хупайканан. Распогодилось немного, и я хотел набрать помету. Хожу я, собираю, и вдруг из-за скал выходят шесть лошадей. Путники этих ущелий не знают. Очень я удивился. Лошади сами до себе шли на скалу Конок, она вдается в ущелье, как мыс. Потом еще появились, прямо табун, все сытые такие, а ведет их вороная лошадь с белыми пятнами. Идут себе и идут! Еще смотрю, табунок, ведет уже серая в яблоках, быстрая такая, потом я узнал, что ее зовут Молния, а там и белоногая, и буланая, и степенные мулы. Идут себе! Сами поднимаются в Конок. Одна заржет, другая ответит. Все утро шли. К полудню смотрю, помогают они идти одной, у нее бока натертыми жеребцу род седлом. Ближе к вечеру едут два всадника в толстых пончо, на лице у них то ли снег, то ли маска. Ветер дует вовсю. Всадник в маске пожелтее заржал – ну что же это! – а лошади услыхали и ему ответили. Те, что добрались до скалы Конок, встали я сбились в кучу. Он, знай свое, ржет по-лошадиному и поднимается по склону. Тут ружья сверкнули. Воры! Я спрятался. Всадники гладят лошадей, а те не боятся, лижут им руки. Так они ласкались, пока тот, что повыше, не натянул поводья и не стал спускаться. Лошади послушно пошли за его серым конем. Дружок его ехал сзади. Перед скалами, почти что около меня, он вынул бутылку из сумы, поднял маску, чтобы легче было пить, и кого же я увидел? Самого Скотокрада! Я уж давно людей не встречал и кричу ему:
– Эй, друг!
Скотокрад бросил свою бутылку, и она еще не разбилась, а он уж в меня целится.
– Что, не помнишь?
Скотокрад опустил карабин и засмеялся.
– Чуть не помер ты, Гарабомбо! Так бы я тебя и застрелил.
Второй за скалами ездит. Скотокрад помахал ему рукой. Тот высокий, тощий, лицо длинное, глаза печальные, щеки ввалились. Едет к нам, улыбается, а карабин не опустил.
Скотокрад ему говорит:
– Наверное, ты знаешь Гарабомбо из Чинче. Я тебе говорил в Ойоне, у него болезнь такая – не видно его.
– Мы еще не знакомы. – Высокий нагнулся и пошептал что-то лошади. – Я говорю, что это свой, пускай подождут нас.
Так познакомился я с Конокрадом, и он мне очень помог. Они как раз обокрали поместье Учумарка. Лошади ждали здесь, чтобы всем вместе уйти в Ла Уньон, там любят хороших коней.
Скотокрад вынул из сумы еще одну бутылку.
– Холодно. Выпей, Гарабомбо.
Я и глотнул на славу! Потом обтер горлышко краем пончо, передал бутылку Конокраду, он тоже отпил и вернул ее по принадлежности.
– Что ж ты, и впрямь невидимка?
– Да! Перешел я по мосту в Чирчуак – и стал прозрачным. Тут Скотокрад открыл коробку сардинок.
– Шел в Янауанку, думал жалобу подать, и заболел!
– А на что жалобу?
– Хозяин меня обижал, дон Гастон Мальпартида, Ты его знаешь.
– Как не знать, оттуда идем! – говорит, жеребец Подсолнух.
– Не лезь, когда не спрашивают! – говорит Конокрад.
Такой уж он, Подсолнух, всегда вставит слово. Часто Конокрада подводил. Его бы и не брали, но он любил побродить, а лошади его очень слушались, приходилось с ним считаться.
– Чего он? – говорит Скотокрад и вынимает из сумы жареное мясо. – Ешь, Гарабомбо!
– Сам не знает, что порет. Он вечно так. Рассказывай дальше.
– Дон Гастон завел обычай – как исполнится девушке пятнадцать лет, она идет служить в усадьбу. Хотел он, чтобы и моя жена пошла, Амалия Куэльяр. А я не пустил.
– И правильно.
– Старик бы еще ничего, но у него зятья. Не пустил я, значит Я еще на службе узнал, какие мои права. Читал законы!
Скотокрад смеется.
– То-то и оказался тут! Не все надо знать!
– Я сержант, свое отслужил. Не пустил ее. Пошел субпрефектуру, жаловаться.
– И что же они?
– Не увидели меня.
– Так я ж тебя вижу!
– Ты нашей расы, а белокожие не видят. Целую неделю у дверей сидел. Идет начальство туда-сюда, а меня не замечает.
Конокрад даже заржал.
– Сперва я не понимал. Думал, очередь не дошла. Сама знаете, как начальство живет – ничего не замечает. Идут, не глядят на меня. Ну, думаю, заняты. А на вторую неделю стало до меня доходить. Субпрефект Валерио был один, я и вошел к нему. Не видит! Говорил я, говорил, а он и глаз не поднял. Ну, а заподозрил я неладное. К концу недели свояк мой, Мелесьо, посоветовал, спроси ты Викторию Ракре.
Скотокрад и Конокрад перестали жевать.
– Что же сказала донья Виктория?
Все так боялись ее, что никто из общины не посмел бы назвать ее непочтительно.
– Что меня не видно! Сглазил кто-то.
– И очень даже просто, – сказал суровый Скотокрад. – Не впервые мне встречать невидимку. Белые видят то, чего мы не видим. Проезжал я как-то Ла Уньон и видел ученого одного из Управления земледелия и скотоводства. Никто ему не верил, все его сторонились, как шелудивого. Сидим мы как-то в кабаке, он ко мне подходит и говорит: "Слушай, друг, выпьем-ка пива!" – "С удовольствием". – "Давно я с вами хотел потолковать". – "Прошу вас". – "Я замечаю, вас тут очень любят". – "Не мне судить". – "Вот что, друг, меня послали бороться с болезнями картофеля. Я могу помочь, средства есть, но люди мне не доверяют. Не найду к ним подхода. Что, если сделаем так: вы мне соберите народ для беседы, а я вам дам по солю за каждого?" Что же, дареному коню в зубы не смотрят! Собрал я вечером человек тридцать, по солю за голову! Он в грязь лицом не ударил. Хорошо разъяснил. Говорит; все болезни от зверюшек таких, микробов. Мы уж было поверили, а он и скажи: "Сейчас вы их увидите!" И вынимает он карточку, на ней страшный зверь о тысяче ног и с рогами. "Вот, – говорит, – кто портит ваши поля!" Ну, народ чуть не помер со смеху, и разошлись кто куда. И я ушел. На другой день он спрашивает: "В чем дело? Почему они ушли?" – "А потому, что таких зверюг не бывает. Были бы они, мы бы их видели, верно?"
И Скотокрад заключил свой рассказ:
– Такие они люди, Фермин: видят, чего мы не видим. А что видим мы, не видят они. Вот и с тобой то же самое!
– А можно меня вылечить? – печально спросил Гарабомбо.
– Собаки воют на привидения. Они их видят. Ты не мазался собачьим гноем? – спросил Конокрад.
– Нет еще…
– Помажься.
Подсолнух насмешливо заржал.
– Чего ржешь?
– Ая вижу невидимку! – отвечал Подсолнух.
– Ты не человек, ты зверь!
– Что он говорит? – спросил Скотокрад, не понимавший по-лошадиному, но догадавшийся, что идет какой-то спор.
– Ну что за лошадь, все ей нужно! – пожаловался Конокрад" – Ой, и болтает! Посадят меня по ее милости.
– Что же ты ее берешь?
– С ней худо, без нее хуже!
– Скоро снег, – сказал Скотокрад. – Трудная эта дорога.
– Да, снега тут много бывает, – сообщил Гарабомбо.
– Ты сам где живешь?
Гарабомбо показал на одетую туманом вершину.
– В ущелье Хупайканан.
Конокрад со Скотокрадом удивились.
– Кто ж там живет? Очень высоко.
– Снег идет и идет. Сыро в пещере. Целую ночь таскаешь шкуру с места на место, все посуше ищешь, а то не заснуть.
– Я в этой пещере прятался, – сказал Конокрад. – Летучие мыши там хуже холода.
– Пометом можно выкурить, – сказал Гарабомбо. – Сырость хуже всего.
– С каких пор ты там?
– Полгода, вместе с женой. Как выгнали нас из поместья.
– Да, несладко тебе. Что ж не спустишься вниз?
– Нельзя мне. Запретили вступать на земли Чинче. Духу моего не выносят. "На поминки свои захочешь, тогда приходи". Это мне Сиксто Мансанедо сказал.
Конокрад вынул из сумы две бутылки водки, две банки сардин и коробок спичек.
– Бери, друг!
Глаза у Гарабомбо заблестели.
– А соли не будет?
– Есть и соль.
– Дашь мне щепоточку?
– Бери, – сказал Конокрад, протягивая ему целую пачку.
– Град пойдет, – сказал Скотокрад. – Перевал нелегкий. Пора нам в путь! Эту бутылку тоже оставь себе.
Конокрад что-то крикнул, и лошади медленно двинулись к Ойону. Повалил град с куриное яйцо и скрыл путников.
Глава пятая
О том, как испугался Гарабомбо, когда к нему снова вернулась его ужасная болезнь
– Один я, – сказал старик Ловатон. – Народ очень напуган.
После того как в Ранкасе всех перебили, никто и слышать не хочет ни о каких требованиях.
Гарабомбо глядел на бляшки жира.
– Надо сменить Ремихио Санчеса.
– А можно это?
Руки у старика задрожали.
– Конечно, дон Хуан. По закону выборного сменяют, если две трети против него.
Старик Ловатон печально посмотрел на гостя.
– Никто не подпишется, Гарабомбо. Говорил я тебе, боятся твои земляки.
Гарабомбо вскочил так быстро, словно собирался прыгнуть. Он был очень высок.
– У меня подпишут!
– Ничего не выйдет, Гарабомбо. Власти – из этих.
– Поеду в Лиму.
– Ездил ты в Лиму, и вот что вышло. На три года застрял!
– Зато я вылечился от болезни. Хорошую школу я прошел в тюрьме. Послушаешь политических, много узнаешь, дон Хуан. Теперь меня видно!
– Чему же ты научился, Гарабомбо?
– Тому, что предатели марают землю. – Он злобно усмехнулся. – Они и могильной земли не заслужили.
– Это неверный путь, Гарабомбо!
Старик не опустил глаз под его взглядом.
– Неверный путь!
– Какой же верный?
– Читать умеешь?
– Да, дон Хуан.
– Садись и вникай.
– …Как подумаю о нем, о мерзавце, места себе не нахожу.
– Я знаю человека, начальничек, он вам зубы мигом вылечит.
Усач поглядел на него.
– Вам бы только врать.
Всаднику было лет двести. Зоркому Глазу понравился его вид.
– Слово даю, начальничек!
Усач цыкал зубом, высасывая волоконца мяса.
Всадник осадил коня.
Усач потрогал челюсть. Черная как ночь борода оттеняла синеву его глаз.
– Глупости, Солидоро! Людей тут больше нет. Вот Амадор, это человек, одно слово!..
– За то и выбрали.
– Я слышал, тебя хвалят.
Зоркий Глаз глядел, как стареет пивная пена.
– Начальство мое тебя расписывало…
Зоркий Глаз глядел, как пена испускает дух.
– Превозносят, одно слово!
Зоркий Глаз помялся, ощетинившись, словно дикобраз.
– Хозяину моему досаждает одна муха. Вчера он мне говорит: "Слушай-ка, Солидоро, не могу я ее терпеть. Не знаешь, кто бы ее прихлопнул?"
Зоркий Глаз открыл еще одну бутылку и коротко засмеялся.
– Сколько ей лет?
– Так… тридцать.
– Чем она вам досадила?
– Людей подбивает забрать хозяйскую землю…
Старик Ловатон замолчал, кто-то скребся у двери. Он вышел. Это была Сульписия.
– Что тебе, дочка?
– Таблеток.
– От головы?
Старуха покачала головой.
– Не-е…
– От живота?
– Нет…
– От простуды?
– Нет…
– Ты скажи, Сульписия. Откуда же мне знать?
Старуха потупилась, но не сдалась.
– Которые Ремихио говорит.
– Что такое?
Старуха упрямо молчала, кутаясь в лохмотья.
– Да скажи ты; некогда мне!
Старуха забормотала:
– Он говорит, у тебя есть японские таблетки от голода.
Аптекарь опечалился.
– Лжет он, Сульписия! Обманул тебя. Так ему и скажи. Ну, доберусь я до него, горб свой кусать будет!
– Таблеточек бы мне…
– Матерью божьей, нет таких таблеток! Нет и не было. Это он придумал. Ты меня прости, занят я.
– Я заплачу…
Она показала потную, теплую монету.
– Честное слово, нету их у меня!
– Бери!
– Побойся бога, Сульписия!
Он вернулся в комнатку, тихо бранясь, порылся в сундуке и вынул толстую пачку бумаг.
– Знаешь ты, что это, Гарабомбо?
– Нет, дон Хуан.
– Земельные права нашей общины.
Гарабомбо встал.
– Права тысяча семьсот одиннадцатого года, дон Хуан? – Он дрожал. – Права, пожалованные королем?
– Потрогай!