Гарабомбо несмело тронул бумаги и отдернул руку, словно обжегшись. Значит, права и в самом деле есть! Самые старые старики упорно твердили, что где-то хранятся права на землю, дарованные в 1711 году янауанкской общине Королевским судом в Тарме. Дон Кармен Хирон, самый старый во всей провинции, говорил, что вместе с другими вез эти бумаги в неприступные пещеры, где в 1880 году они и пережили пламень войны с Чили, но потом куда-то делись. Гарабомбо глядел на них лихорадочным взглядом. Значит, они есть! Лежат на столе, бросили якорь, словно сказочный корабль, избитый бурями плаванья, длившегося двести пятьдесят лет.
Старик поднял толстую пачку. У него тоже дрожали руки.
– Десятки, сотни умирали ради того, чтобы их спасти.
– Как вы их раздобыли?
– Их нашел отец Часан. Каменщики меняли крышу ризницы и обнаружили гору старых бумаг. Священник стал ими топить и вот как-то раз почувствовал в руке тяжелую, сшитую книгу. Это и были наши права!
Старик прерывисто дышал, держась за сердце.
– Они доказывают, что поместья заняли нашу землю. Все помещичьи владения – незаконные. Вот оно, доказательство! Читай-ка, сынок, читай.
Было десять часов. Лошадь заржала за окном, напоминая о цветущих лугах. Гарабомбо одолевал слова, останавливаясь на непонятных оборотах, но дивясь и ликуя, ибо он узнавал межи, речки, броды, горы, равнины, перечисленные нотариусами, важными, как вице-короли; и за этим занятием почти не заметил, что в полдень дон Хуан принес миску супа, тыкву каши, тыкву бобов и кувшин чичи. Он едва прикоснулся к еде. Он продолжал странствие, переходил ручьи, поднимался на скалы, спускался в ущелья, одолевал перевалы, перелетал через бездны. Пот лил по его лицу. Земля принадлежит общине! Сумерки застигли его все на том же месте; он читал и читал, и глаза его горели безумием.
– Кончил?
Ловатон опустился на стул.
– Ты храбрый человек, Гарабомбо. Ты начал борьбу в Чинче. Я знаю, что ты говорил людям, когда учил их военному делу; но ты идешь неверным путем. Почему ты считаешь, что надо отнять землю?
– Я не знал, дон Хуан, что мы и есть хозяева.
– Хозяин не отнимает.
– Не знал я, дон Хуан.
– Теперь знаешь! Ты убедил жителей Чинче, что землю надо отнять. Нет, не отнять ее надо, а вернуть.
– Закон тоже говорит, что землю надо отнять и отдать индейцам.
– Ты это вбил в голову жителям Чинче. Из-за тебя они затеяли тяжбу. Но ты ошибся – в Перу индейцы дел не выигрывают. Землю надо не отнять, а вернуть!
– Помещики давно ею владеют. Они не отдадут ее, дон Хуан.
– А мы страдаем давно. Мы тоже не уступим.
– Почему же вы ничего не делаете, дон Хуан?
На лице старика обозначились прорытые временем ущелья. Он понизил голос.
– За мною следят день и ночь, Гарабомбо! Власти прознали, что бумаги у нас. Они понимают, что, предъяви мы права, ихнему господству конец. Знают это и помещики. Они набрали людей. Следят за моим домом. Я не могу ходить, куда хочу. У выхода из Янауанки стоят люди. Они меня не выпустят! Гляди!
Он приоткрыл дверь аптеки. В свете луны лоснились лавки и дома на площади. Особняк Монтенегро, ярко освещенный, казался сказочным кораблем.
– Видишь?
Он печально понурил голову.
– По селенью ходить могу, а дальше – схватят. Привязались ко мне. Начальство из кожи лезет, следит. Смотрят, бреюсь ли я меняю ли рубашку. На днях Конверсьон Солидоро сказал мне: "Знаю, ты прячешь права общины. Побереги здоровье! Если эти бумаги уйдут из Янауанки, тебе не жить. Хочешь быть индейцем, дело твое, но мы в общину не вступим. Предъявишь бумаги, умрешь!"
– … Так…
– Совсем замучался…
– Месть, она денег стоит.
– А сколько?
– Тысяч пять, шесть.
– И мне чего-нибудь.
– Перепадет и тебе.
– Это правильно. Дождик идет, все ноги промочат, начальничек.
– Порядочному человеку…
– Я – что, все жена…
– Хе-хе-хе…
– Мне бы хоть какое-нибудь доказательство…
Глава шестая,
где Гарабомбо убеждается, что, в конце концов, не так легко излечиться от недуга
Туман похищал последние звезды. В августе по утрам холодно и темновато. Гарабомбо вздрогнул, вдохнув воздух, но подумал о том, как отличается этот честный холод от лукавого лимского тумана. Он вышел улицей Болоньези; ему хотелось взглянуть на. субпрефектуру, породившую его беды. Он вступил на площадь; городок еще не проснулся. Голубые двери были закрыты. Карлик Ремихио ковылял к колокольне, за ним шли три собаки.
– Ремихио!
Горбун обернулся и заморгал.
– Кто там?
– Не помнишь меня? Я Гарабомбо. Гарабомбо я, братец! Твои друг…
– Кто там? – повторил Ремихио. – Не вижу без очков!
Он пошарил в карманах рубища, испещренного разноцветными заплатами, и вынул очки без стекол. Оправу эту бросил в мусор какой-то выпивший коммивояжер, а он подобрал. Ремихио притворялся, что без очков не видит. Водрузив их на нос, он воскликнул:
– Гарабомбо!
– Как живешь, Ремихио?
Гарабомбо нежно погладил его по головке, по редким волосикам.
– Когда ты приехал, Гарабомбо?
– Вчера.
Карлик нахмурился.
– Почему мне не сообщил?
– Следят за мной, Ремихио.
– Ты из Лимы?
– Из Лимы, дружок.
– Конфет привез?
– Нет.
Ремихио снял очки и двинулся было в путь.
– Лавки откроют, я куплю, Ремихио.
Карлик надел очки. На площади появлялись зябкие пончо.
– Купишь лимонных леденцов, напишу про тебя президенту. Сегодня и напишу. Знаешь, мы с ним кумовья.
– Знаю, – солгал Гарабомбо, – как не знать!
– Вот лавка открылась, у Солидоро-коротышки.
…Зоркий Глаз ощетинился.
– Какое еще доказательство?
Коротышка пробормотал:
– Говорят, вы просто чудотворец. В муху попадете за пятьсот метров, но хозяин мой…
Зоркий Глаз криво улыбнулся.
– Какого тебе рожна?
– Сами знаете их, хозяев. Я что, я человек подневольный!
– Болтун ты, и больше ничего.
– Не сердитесь, начальничек. Прислали меня.
Он пододвинул к нему бутылку. Зоркий Глаз смягчился.
– Собаку видишь?
Черный шелудивый пес скакал по серым скалам.
Зоркий Глаз поднял винтовку. Собака подпрыгнула в воздух.
– Матерь божия!
– Помнишь, я тебе говорил, что и тебе перепадет?
– Помню, начальничек…
– Так вот, катись ко всем свиньям.
– Слушаюсь, начальничек.
– Катись-ка ты…
– Как прикажете…
– Купишь апельсиновых, скажу куму, что тебя, заставляют просвечивать. Это не по закону!
– Спасибо, дружок!
Гарабомбо шел медленно, чтобы не обидеть хромого.
– Bсe расскажу – и как выгоняли, и вещи забирали, и грабили, и били, и стреляли. Все расскажу! И попрошу, чтобы назначили меня префектом.
На письма к власть имущим Ремихио тратил половину времени, другую половину – на барышню Консуэло. Гарабомбо знал, что он возненавидит того, кто усомнится в его дружбе с президентом, с архиепископом или с председателем Верховного суда. Ремихио устал взывать к местным властям и уже несколько месяцев писал прямо наверх. Когда-то он совал свои письма под двери, пользуясь тьмой. Письма были нелепы, но хлопоты они порождали, ибо Ремихио пересказывал там разговоры, разоблачал тайны, открывал то, что многие открыть не хотели. Но с тех пор, как новый начальник почты посоветовал рвать письма, не читая, Янауанка обрела покой, а карлик впал в отчаяние. Теперь он писал наверх и говорил всем: "Надоело мне возиться с мелкой сошкой!"
Леденцы он сосал до наглости жадно.
– Хочешь, генералу про тебя напишу. Ты скажи, Гарабомбо.
Гарабомбо не решился сообщить, что генерал Одриа уже не у власти.
– Собак моих знаешь?
– Нет, дружок.
– Сержант! Судья! Субпрефект! – визгливо крикнул карлик.
Собаки прибежали, виляя хвостом, но Ремихио, скривив рот, издал страшный вой и упал на землю. На губах его выступила пена, глаза закатились. Гарабомбо вынул грязный платок, чтобы засунуть ему между зубов. Шел седьмой час.
– Отче наш, иже еси на небесех… – стал он молиться, не зная, что ему делать, и печально глядя на искаженное лицо.
– Надо к нам его отнести, – сказал дон Крисанто. Он был главным пекарем в "Звезде", единственной здешней булочной. Ремихио говорил, что и он там работает. И впрямь, когда пекари кончали свое дело, он спал в пекарне, на мешках. Донья Янайяко, хозяйка, терпеть его не могла, но пекари защищали, ибо он оказывал им ценнейшие услуги – писал письма. Булочки он продавал в убыток, и донья Янайяко давно бы выгнала его, если бы не знала, что с ним уйдут и пекари, а Других здесь не найти. И она покорилась судьбе. Сейчас она с жалостью и отвращением глядела, как дон Крисанто и Гарабомбо втаскивают его э пекарню.
– Когда его бог приберет?…
В голосе ее было больше надежды, чем жалости.
Гарабомбо взмахнул перед ней шляпой и удалился. Остановился он на углу улицы Уальяга, там, – где начинался спуск к реке, которую называли и Чаупиуарангой, и Уальягой, кто как хотел. Для смиренных она была Чаупиуарангой, а для гордых – Уальягой, бабушкой Амазонки. Гарабомбо звал ее Чаупиауарангой. Молчаливые пончо шли к лавкам. Старик Ловатон открывал аптеку. Гарабомбо на него не глядел. Пусть лучше не знают, что он провел ночь с главой общины! Еще на подходе к этому углу сердце у него екнуло – из-за домов, погоняя навьюченных мулов, вышли Понсьяно Хименес и Одонисьо Кристобаль. Гарабомбо вздрогнул. Оба они были из Чинче, мало того – их обоих освободили потому, что он все взял на себя. Он поспешил к ним, улыбаясь во весь рот. Глаза его сияли радостью встречи, памятью бед, желаньем откровенной беседы.
– Как хорошо, братцы! Вот повезло мне, что вас встретил! Но Хименес и Кристобаль, его не видя, снимали с мулов мешки, в которых, по всей вероятности, было мясо.
– Что с тобой, Понсьяно? Неужели я так отощал? Не узнаешь меня?
Понсьяно Хименес был обязан ему не только свободой – без Гарабомбо он не выжил бы в тюрьме. Он плакал там ночи напролет. Только запрут их в бараке, бухался на колени перед святой Розой Лимской и ревел. Не мог он в тюрьме. Другие большей частью терпели и молчали, а он чуть с ума не сошел. Если бы Гарабомбо его не утешал, если бы Гарабомбо не взял все на себя, вернулись бы они в Чинче?
– Да Гарабомбо я, Понсьянсито!
Но Хименес разгружал мешки так спокойно, что Гарабомбо озарило: а ведь он его не видит! Не видит! Гарабомбо стоял на том самом углу, где семь лет назад заболел роковым недугом, и время для него остановилось. Ему стало страшно; все улетучилось – и убеждения, и слова политических. Он думал, дрожа, что недуг гнездится не в теле, его напускает место, его вдыхаешь о этим разреженным воздухом. Потому ему и полегчало, что его увезли насильно, удалили от гнусных миазмов, а когда он снова, вступил на землю своей беды, болезнь овладела им, растворила, испарила его плоть.
– Ты не узнал меня, Кристобалито?
Не отвечал и Кристобаль. Он потолстел. Из тюрьмы он уходил тощим, теперь стал жирным. Он-то трусом не был. Все месяцы, что они просидели, он неустанно плел стулья. "Тюрьма но молотилка, – говорил он. – Кому пора умереть, тот где хочешь умрет". Но Кристобаль не оглянулся, и Гарабомбо отступил, качаясь. Голова у него кружилась, он прислонился к стене. Дома, люди, лошади метались в его испуганном мозгу. Он вспомнил, как левак Мочо растолковывал ему, чем он болен. Да, но то было в Лиме! А тут, в Янауанке? Мочо тут не бывал. Солнце сверкало на крышах, изъеденных зеленью и запустеньем. Гарабомбо забыл о чем его просил аптекарь, и пошел к нему.
– Что с тобой, сынок? – спросил Ловатон, испугавшись, что он такой бледный. – А я думал, ты идешь в Чинче!
Гарабомбо подождал, пока уйдет покупательница, и рассказал что с ним стряслось. Старик опечалился.
– Какая там болезнь, Гарабомбо! Не хотят они тебя видеть. Ты знаешь, они теперь надсмотрщиками в поместье?
– Что ты говоришь, дон Хуанчо?
Гарабомбо вцепился в испачканное дерево прилавка.
– То, что слышишь, сынок. Их очень любит зять номер один.
У владельца огромных земель, называемых Чинче, было много зятьев, и крестьяне знали их не столько по именам, сколько по номерам, в том порядке, в каком они женились. Антолино был зятем № 1; Эберто – зятем № 2; Сакраменто – зятем № 3; Прематуро – зятем № 4. Любимцем хозяина был Антолино. Зять № 2 отличался похотливостью и чувствительностью. Зять № 3 пил. Его волновали только водка и бабы, которыми с ним делился дон Гастон. Зять № 4 был своенравен, злопамятен и жесток. Своих пеонов он безжалостно наказывал за малейшую провинность. Две недели тому назад Освальдо Гусман нечаянно положил кусок бронзы в мешок с углем. Зять № 4 велел подвесить его на каменной арке помещичьего дома, где он и провисел три дня, как он ни плакал и ни молил. Зять № 4 не сдался, когда его дочери стали перед ним на колени и просили: "Папочка, отвяжи его! Отвяжи ради нас!" Отвязали Гусмана лишь после того, как зять № 1 вернулся с попойки, и стоны мешали ему отоспаться.
– Да ведь в тюрьме Кристобаль не о том думал, чтобы спастись! Мы целые ночи говорили, как отомстим.
– А теперь они надсмотрщики. Из тюрьмы вышли как шелковые. Только они приехали, зятья их и наняли.
– И ради этих гадов я себя не пожалел?
– Худо им было, Гарабомбо. Сам я видел, как их окунали в реку.
– Худо, это так. Только старики же вынесли, а уж им, молодым…
– Старикам нечего терять.
– Тогда мне надо бы стать главным надсмотрщиком. Кто-кто, а уж я настрадался!
Старик глядел на него многомудрым взором.
– Может, и станешь…
– И вы в это верите?
– Я верю в то, что вижу, Гарабомбо. Мне шестьдесят лет. Я видел, как вместе с волосами выцветает и храбрость. Гнедая лошадь трижды меняет цвет.
– Я вороной конь, дон Хуанчо.
– Дай тебе бог, Гарабомбо, всегда быть черным, как дрозд!
Гарабомбо хотелось сбить кулаком печальную мудрость старика, возглавлявшего общину.
Глава седьмая
Письменный отчет о том, как Ремихио старался открыть, кто же мешает собираться отцам Янауанки
Глубокоуважаемый, обожаемый, добрейший, хитрейший и скорейший сеньор субпрефект!
Искренний поклонник и воздыхатель Вашего превосходительства пишет Вам и докладывает:
о том, что он, нижеподписавшийся, в здравом уме и твердой памяти, всецело предан режиму, что и говорить;
о том, что, судя по газетным известиям, которые у меня перед глазами, генерал Одриа недавно сломал ногу;
о том, что сам я хромаю от рождения, то есть еще с материнской утробы, что доказывает мое единодушие с властями;
о том, что Вам, сеньор субпрефект, достойнейшему представителю нашего хромого Главы, весьма важно знать, кто же именно, по слабости кишечника, порочит город Янауанку;
о том, что, как всем известно, некое лицо (или некие лица), лишенное, патриотических чувств, с некоторых пор оскорбляет город вышеупомянутой слабостью;
о том, что отцы города, неоднократно собиравшиеся, чтобы поддержать кандидатуру нашего хромого Главы и не допустить' ничьей другой победы, всякий раз были вынуждены разойтись вследствие слезоточивых газов домашнего изготовления;
о том, что я, стремясь доказать сеньорите Консуэло мою преданность режиму, начал расследование, дабы открыть, какие оке газы скрывают злоумышленника;
о том, что ради этого я на собственные свои средства приобрел немецкий анилин разных сортов;
о том, что, следуя принципу "дела, а не слова", я спрятал этот анилин в креслах зала для собраний, дабы окрашенные газы выдали лицемеров, ибо все зависит от того, через какое стекло глядишь на жизнь;
о том, что Вы, сеньор субпрефект, думая послужить этим славе нашей провинции, а возможно, и по несчастной случайности поели в тот день своих любимых таку-таку в тесте;
о том, что, как выше указано, я скромно надеялся обнаружить смутьяна по цвету газов, а вышеупомянутые газы, как на беду, оказались наиболее яркими там, где сидит Ваше превосходительство;
о том, что я, напротив, сижу уже три века и шесть минут, не получая ответа на письма, и все из-за краски и из-за тебя, Консуэло!..
о том, что я одинок;
о том, что было бы лишь справедливо получить с помощью божьей ответ от тебя, сеньорита субпрефект, краса наших дней, брюхо на ножках, тыква с глазами, мешок дуралейства, сундук мошенства, бездонная бочка, подгнивший банан, яркая бабочка, крошка-колибри, труженица-лама. Любить я не обязан, Нагорная Проповедь мне не указ, и потому буду тащить до смерти всю ненависть, что во мне есть.
Навеки преданный Вам
(Печать)
Ремихио
(Лично Сам)
Глава восьмая
Достоверная летопись раздела пуйуанских земель
А я все жил в ущелье Хупайканан. Знаете вы эти места? Ну и хорошо! Там дождь, дождь и дождь. Когда не лило, мы спускались вниз, собирали ламий помет. Летучих мышей можно выкурить только дымом. Хупакайканан – истинное царство этих гадов. В лощине почти и не сыщешь сухого места. А мы там жили. Держались мы одной надеждой: скоро лету конец.
– Гарабомбо, октябрь на носу, – сказала мне как-то жена моя, Амалия.
– Знаю.
– В октябре делят землю. Каждый октябрь дон Гастон распределяет участки.
– Знаю.
– Может, он забыл, что ты его обидел.
Летучие мыши сказали "плаф, плаф!". Я подбавил в огонь помету.
– Он не тебя одного прощает. Вспомни хромого Грихальву! Дон Гастон не выделил ему надела, а на другой год он поплакал, и дон Гастон его простил. Может, простит и нас. Пошел бы ты, а?
– Подумаю.
Я мало спал. А вдруг она права? И впрямь, что ж такого? Попытка не пытка. Утром я сказал ей:
– Амалия, я, скорее всего, пойду.
– Ты его проси, Гарабомбо! Может, ты исцелился… может, он тебя увидит и выделит нам земли. Что ж такого? А там посеем маис, разведем овечек! Чего не бывает?…