Упал Матвей. Саша бросился к нему, но Головатый, схватившись за грудь, крикнул:
- За ним беги, лопух!
Длинные ноги Монгола и осторожность не раз его спасали. Прежде чем появиться у Маруси, он изучил всю местность вокруг. Он знал: стоит ему добежать до того серого дома с колоннами, и он спасен. Дом имеет два входа. Проскочить его, а там ищи в поле ветра. В доме сто восьмом - чердак. Через него он попадет в дом сто десять. Оттуда - на третью улицу, к сапожнику Ваське Крохобору. Васька укроет! Васька ему многим обязан.
Вот он - дом с колоннами. Р-раз! А-а-а! Навстречу, из противоположных ворот, бегут двое. У, лягавые! И им известно, что дом сквозной! Окружаете? Ну, держитесь.
Монгол отскочил в сторону, выхватил второй нож. Его левая рука работала ничуть не хуже правой. Но неожиданно кто-то кошкой вскочил ему на спину, ловким ударом выбил из одной руки нож.
Монгол зарычал:
- Убью!
Он попытался сбросить с себя человека-кошку, не смог, вслепую полоснул ножом. Руки, сжимавшие его шею, разжались, но другие, крепкие, ударили по кисти, обезоружили.
Он не ушел…
3
Матвея Головатого хоронили в пятницу. Он лежал в гробу, как живой, с белым лицом, розовыми губами. Казалось, спит. Шепни ему "Матвейка!", и он поднимет веки, спросит, как всегда, спокойно: "Ты меня?"
Войко затерялся в траурной процессии, подавленный нелепостью случившегося, своей причастностью к случившемуся, своей виной перед мертвым, перед его матерью, которая шла, держась за гроб, напоминая слепую, боявшуюся оторваться от поводыря-кормильца. Никто еще не сказал Александру, что в гибели Матвея, в тяжелом состоянии Аркадия виновен он. Но разве степень преступления уменьшается от того, что вину не назвали? После похорон Модест соберет весь оперсостав, станет разбирать - шаг за шагом - действия группы задержания в ночь поимки Монгола, и вот тогда-то.."
Шаг за шагом.
Шаг за шагом…
Что он будет говорить?
Что он может сказать?
Скорее всего, его выгонят из розыска. "Сдерживай горячих!", - попросил, назначая его старшим группы, капитан. "Чего пороть горячку?" - урезонивал Матвей. Кого он послушал? Что за бес сидит в нем, распирая самомнением, упрямством? Как воспитать в себе холодный расчет, самообладание, самодисциплину? Чтоб тебя не заносило, как лодку, на гребень любой волны? Матвей себя воспитал! Матвей был силен и красив. Лучший спортсмен милиции. А тебя злило, что ты непохож на него. Злили его немногословность, его собранность…
Идет мать Матвея за гробом, ослепшая от горя, но с сухими глазами. Лучше бы она кричала, рвала на себе одежду. Утешая ее, можно б как-то утешиться самому. На черных, без седины, волосах - тяжелая клетчатая шаль. Наверное, та самая… Эту шаль мать будет особенно беречь. Последний его подарок! Что бы он говорил, отдавая ей шаль? "Носи на здоровье"? "На долгие годы"? Проклятый Монгол. В самое сердце! Нет, не он проклятый. Ты, ты… За какою надобностью полез поглядеть в оконце? Зачем на вопрос Золотовой "Кто здесь?" сразу брякнул: "Откройте. Милиция"? А что следовало сказать? К чему он услал участкового? "Сами будем брать". Сам! Главное, чтоб все - сам. Как в детстве: гвоздь прибью - сам, ведерко из колодца достану - сам. Тогда это было здорово: самостоятельность! С годами переросло в недостаток - индивидуалист!
Сыплет мелкий снежок. Тихо. Тепло. Одним человеком на земле меньше, а погань под кличкой Монгол, Беркут - жива. И средненький человечишко, он - Александр Войко, - будет жить, да еще постарается оправдаться, представить все в розовом свете, единственный свидетель его недисциплинированности лежит в гробу, он не выдаст, валяй, брат, защищайся.
Идет за гробом Сущенко. Александр нет-нет, а посмотрит на него с тревогой. Он еще не успел разобраться в ночной ситуации, но разберется. Этот человек во всем разберется, до всего докопается. Жив бы остался Аркаша. До сих пор в беспамятстве…
Сыплет снежок, сыплет.
Идет мать Головатого. Глаза сухи. Подаренная сыном клетчатая шаль сползла к плечам. Подтяните ее. Укройте голову. Нельзя! К большому горю как прикоснуться?!
Идет Сущенко. Голова высоко поднята. Лицо сурово. Говорят, он хоронил Ленина. Видел Сталина.
Идут ребята. Лучшие ребята города. Смельчаки.
Ты - худший из них. Тебе не бороться с преступниками, тебе быть в их компании. Ты трусливо вбираешь голову в плечи. У тебя даже не хватает духу сказать: "Виноват".
Сыплет мелкий снежок, сыплет…
4
Как и думал Войко, шаг за шагом разобрал Модест Аверьянович действия каждого из группы задержания. Смешно было юлить, изворачиваться, хвататься за соломинку. Да и разговор велся таким образом, что соломинки для спасения не оказалось. Она плыла у далеких берегов, а он - здоровяк, гордившийся полученным в борьбе с рецидивистом шрамом, тонул, не смея крикнуть "помогите".
Естественно, он не молчал. Он говорил. Но какими жалкими выглядели его слова, его попытка аргументировать свое поведение. Не было сил выдержать тяжелый взгляд Сущенко, слышать, как собственный голос падает до шепота, прерывается, дрожит. Угнетало молчание окружающих, ледяное отчуждение тех, кого недавно он с легким сердцем приветствовал, кому улыбался. Говорите, ругайте, обвиняйте. Делайте со мной, что хотите. Но не надо молчать.
Снова заговорил Сущенко:
- Вам известно, товарищ Войко, что важнейшим свойством правильного доказательства является его убедительность? Рассуждение, не обладающее свойством доказательности, неубедительно. Оно не может быть руководством в практической деятельности человека. Тем более, когда речь идет о деятельности, поступках, поведении работника уголовного розыска. О чем вы говорили? Признаться, я даже не понял: вы что же, не видите своей прямой вины? Рука ваша не дрогнула, когда вы бросили ком земли на гроб Матвея?
"Прощай, дорогой товарищ!", - сказал Александр, бросив ком земли на крышку гроба.
Он не знает, слышал ли эти слова Сущенко, он сказал их не очень громко, на первом крике осиротевшей матери, но он их сказал, и честные, искренние слезы стали для него облегчающими. Зачем он сейчас путает, оправдывается, ищет ту немощную соломинку, которая все равно не спасет?
- Да будь оно все неладно. Виноват я. Кто говорит - нет? Но разве я хотел? Не терпелось взять раскосого. Сколько охотимся за ним. Вы решайте со мной, как того я заслужил. Ничего не прошу. Ничего не жду. Лучше б я оказался на месте Матвея. У меня, по крайности, нет матери.
Чепуха, чепуха! Жалостливые фразочки, бьющие на чувствительных. Сказать бы одно слово: "Виноват" и остановиться. Насколько честнее выглядят Борис и Глеб! Их доклад прост и вразумителен: стоял там-то, видел то-то, думаю так-то…
- В первом документе уголовного розыска Российской Федерации сказано, - Модест Аверьянович делает паузу, оглядывает присутствующих: - "Надо о б с т а в и т ь деятельность с ы с к а т а к, чтобы н и т е н и п о д о з р е н и я не падало на д о б р о е и м я д е я т е л я уголовного розыска, охраняющего нравственность и устои государства". Чтобы ничто не запятнало имя работника уголовного розыска, сержант Войко! А за мою недолгую работу здесь мы говорим о вас второй раз. Нынешняя ваша вина непоправима. Одного нашего товарища нет, другой борется со смертью. По вашей вине, Войко. Только по вашей. И частично по моей. Хотел проверить вас на серьезном поручении, назначил старшим группы. Урок мне. О вас будем ставить вопрос со всей серьезностью. И пусть другие на этом печальном примере сделают выводы. Работник, не способный к розыскной службе, к ее суровым будням, к ее высокой дисциплине, должен честно признаться в своей несостоятельности и уйти на работу, менее ответственную, менее опасную. Вы свободны, товарищи!
"А мне? Что мне делать?" - рвется из сердца горький вопрос, но Александр так и выходит, не задав его, проклиная себя за немыслимый свой характер.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Бабушка, потеряв терпение, одернула Дину:
- Чего бубнишь, будто псалмы читаешь? На суду надо так говорить, чтоб каждое твое слово на пользу женщине пошло.
- Ну, ба, опять ты с советами, - поморщилась Дина. - Вроде я маленькая. Не мешай, ба, ладно?
Все утро Дина репетировала, как она выступит на суде. Юлия Андреевна предупредила: "Возможно, тебе придется давать свидетельские показания, вспомни, что слышала в КПЗ от Золотовой". Ей нечего вспоминать, в памяти улеглось каждое слово, но, пытаясь выступить в роли Марусиного защитника, Дина с ужасом обнаружила, что вместо пламенной речи, назначение которой сводилось к утверждению: "Золотова не виновна", она мямлит что-то невразумительное, не зря бабушке надоело слушать.
Для бабушки Золотова теперь тоже не пустой звук. Услышав о необычно сложившейся судьбе Маруси, о ее непутевом Славке, бабушка завздыхала, отодвинула от себя недошитые полотенца, подперла щеку рукой. Ее живые глаза сделались грустными, маленькие потрескавшиеся губы скорбно сжались. После недолгого молчания она попросила:
- Схлопочи ты мне встречу с этой Маруськой.
- Зачем, ба?
- Может, присоветую ей что полезное.
Все теми же печальными глазами бабушка смотрела на Дину, будто ей, а не чужой женщине, худо жилось, и Дине передалось бабушкино настроение, она пригорюнилась.
- Помнишь, говаривала я тебе про траву шпарыш, гуси ее крепко едят. Растет тот шпарыш на твердой почве, где грунту, камня поболе. Смекаешь, к чему я? Чем не шпарыш Маруськин Славка? Ему твердая почва нужна. А что для него твердая почва? Жена. Она ему, как костер для замерзшего. Само собой, ежели человек твоя Маруська…
Бабушка крутанула колесо машины, и ее знаменитая "зингеровка" договорила остальное: ежели человек Золотова, она не отступится от мужа, она "костьми ляжет", а вытащит Славку из воровской компании, ведь любит она его, а у любви есть та сила, которая слабого богатырем сделает, дураку ум придаст, больному возвратит здоровье.
Дина лежала на бабушкиной кровати-одинарке, свернувшись калачиком, и ждала, пока бабушка заговорит снова. Ждать пришлось недолго.
- Нашей сестре ласка нужна. Видать, сумел приласкать Маруську Славка, коли так накрепко привязал ее бабье сердце. Ему б, олуху, бросить безобразие, и заживет он с нею - нельзя сказать лучше. По всем приметам - хозяин он. Ты схлопочи мне встречу с Маруськой.
"Схлопотать" встречу Дина не успела из-за сегодняшнего суда. Стоило ли удивляться, что бабушка так придирчиво комментировала Динины словесные упражнения?
В суд Дина пришла с опозданием (зашла за Лялькой, а та пока собралась…). Впервые присутствуя на подобном разбирательстве, Дина следила за происходящим с жадностью человека, чьим ушам и глазам открылся неведомый своеобразный мир. Из последнего ряда были хорошо видны все участники процесса. Судья, лысеющий, тучноватый, слушал показания свидетелей, положив руки на поручни кресла. Лицо его оставалось бесстрастным. Один из судебных заседателей чем-то напоминал Дине Альку Рудного, другой - завуча.
"От них, этих людей, - подумала Дина, - зависит судьба Маруси и Славки".
Маруся сидела на отставленной от других скамье, сцепив пальцы рук, подавшись вперед, будто боялась чего-то недослышать. Ее темные дерзкие глаза требовательно останавливались то на судье, то на защитнике - юрком махоньком старичке в больших роговых очках. Но чаще всего глаза Маруси обращались к Славке. Он сидел в отведенном для преступников "загончике", ссутулившись, низко опустив голову. Когда к нему обращались, он выпрямлялся, но отвечал, по-прежнему глядя в пол. Он был весь какой-то застывший, недосягаемый. Шпарыш! Ни разу не посмотрел он на Марусю, на заводских рабочих, говоривших примерно одно и то же: "Ты спятил, Золотов! Ты же трудяга, на кой тебе воровство?" Только однажды бросил он переполненный ненависти взгляд на второго подсудимого, когда тот на вопрос Юлии Андреевны: "Почему скрываете родство с Владиславом Золотовым?" ответил: "Этот теленок - родня?"
- Кто это? - спросила Дину Лялька.
- Монгол, наверное. (Об аресте Монгола Дина знала от Юлии Андреевны).
Монгол вполне отвечал Дининым представлениям о человеке из воровского мира, но Славка… "Славка - есть такая птичка певчая", - вспомнились слова Маруси, и пусть Дине Славка не напоминал птицу певчую, она все же решила, что о нем не подумаешь - взломщик, вор.
Недавно, забежав вечерком к Юлии Андреевне, Дина спросила: "Как по-вашему, за что Золотова могла полюбить Славку?". Юлия Андреевна, обметавшая пыль с книг и стеллажей, спустилась с лесенки, убрала пыльную тряпку, ударила ладонью о ладонь. "Я тоже задавала себе такой вопрос, - ответила она. - Кто знает, за что мы любим?! Одни - за то, что их сильно любят, и они благодарны; другие - за то, что их не сильно любят, а они хотят добиться, чтоб любили и обязательно сильно; третьи - за чистоту души любимого, за его цельность; четвертые - за одно маленькое достоинство, похороненное под скопищем недостатков, но если ты сумел разворошить те недостатки и вытащить на свет маленькое достоинство, ты уже любишь за вложенный свой труд, за свою борьбу. В старину говорили: "Пути господа неисповедимы". Я бы сказала: "Пути любви неисповедимы".
Так, может, Маруся как раз и вытащила на свет одно маленькое Славкино достоинство и за то его любит? Лялька недавно тоже сказанула: "По-настоящему счастлив лишь тот, кто узнал большую любовь!". Послушаешь Ляльку - руками разведешь. Ну, познала Золотова большую любовь. А счастлива она? Того гляди, угодит со своим Славочкой за решетку. Почему Золотов не смотрит на Марусю? Почему упрямо твердит: "Не брат он мне, не брат"? В самом деле, с чего бы ему и Монголу быть братьями? "На дело хожу один. Один… Один… Зачем ворую? Из любви к искусству". Напряглась от этих слов Маруся, Дине показалось, сейчас она закричит.
Что тянет человека к преступлению? Почему Монгол-Родион грабит, крадет, убивает? Ему нравится грабить, красть, убивать? Такое может нравиться? Сидит, спружинился. А его адвокатик соловьем заливается: защищает! Защищать бандита, убийцу? Дикость!
Во время перерыва Дина долго дожидалась, пока освободится Иванова.
- Юлия Андреевна, - выпалила она. - Ну можно ли защищать убийцу?
Иванова сделала жест рукой, как бы говоря: "Что поделаешь!", пошла рядом с Диной.
- В нашем государстве любой человек имеет право на защиту. Существуют прения сторон. Суд обязан выяснить истину. - Она умолкла, глядя поверх Дининой головы, а глаза ее продолжали говорить, но совсем не о законе юстиции, а о чем-то более сложном…
Дина проследила за ее взглядом, увидела входящего в зал Модеста Аверьяновича.
Второй раз представал Монгол перед судом. После первого прошло около двадцати лет. Тогда его выручил Кошелев, Янька Кошелек, гроза Москвы. Банда Кошелька убила двух сотрудников ЧК, завладела их документами и стала действовать открыто. Под видом обысков она грабила квартиры, даже заводы. В камере, где сидел Монгол, Кошелек появился во всем блеске: новенькая портупея, фуражка с зеркальным околышем, брючки-галифе. За ним маячила испуганная физиономия начальника тюрьмы.
- Выходи, товарищ! - с нотками сочувствия в голосе приказал Монголу Кошелек. - Извини, перенес неприятности. Пострадал, так сказать, за революцию. Ничего! С гражданами из суда, учинившими над тобой незаслуженную экзекуцию, мы поговорим особо. Будь ласков, не помни обиды.
Потом, у пивного завода Калинкина, они неистово ржали, вспоминая просьбу Кошелька: "Будь ласков, не помни обиды". Янька Кошелек слыл артистом. Он имел столько золота, что мог бы открыть торговлю со многими странами мира. Но больше, чем алчности, было в нем самодурства. "Хочешь, завтра у меня будет браунинг председателя Сокольнического Совета?" - обратился он однажды "на миру" к Монголу. На что ему браунинг председателя Сокольнического Совета, Монгол не представлял. В оружии у Кошелька недостатка не замечалось. Но если Янька спрашивал "хочешь?", следовало немедленно отвечать "хочу". Вечером следующего дня Кошелек подбрасывал на ладони новенький браунинг, а его дружки, смакуя, рассказывали, как был перепуган нападением председатель.
Доброе времечко! Красиво тогда жилось. Многое перенял от Кошелька Монгол, но оказался умнее, прозорливей учителя. Почуяв, что Дзержинский всерьез взялся наводить порядки: комиссии всякие, перекомиссии, коллегии МУРа, усиленная охрана театров, вокзалов, рынков, - Монгол смылся из Москвы в родной город. Здесь все свое, в доску. Живи - не хочу. Трижды, правда, приходилось уматывать и отсюда (угро охотилось за ним вовсю!), и все три раза спасало умение трезво оценить обстановку, подавить испуг, стать сильнее обстоятельств. Впрочем, частенько на помощь приходила и биография. Мог ли кто в сыне изобретателя Золотова заподозрить уркагана? Однажды милиция появилась у них в доме. "Где старший сын?". Отец не знал, где его обожаемый Родька (он не видел сына более двух недель), но, не моргнув, заявил: "Я послал его в Харьков за никелевой проволокой". Когда Монгол появился из своего очередного "турне", обволакивая преданным взглядом и виноватой улыбкой добрейшего пахана, тот только и смог, рассказав о посещении милиции, слезно попросить: "Не делай ничего предосудительного, сын. Пожалей меня".
Возвращение в родной город обычно приносило радость могущества. Будь благословен на веки вечные город Монголова царства! Один взгляд, и кроликом замирает, лишается дара речи выбранная тобою жертва. Сила и хладнокровие делают тебя сверхчеловеком. Живи - не хочу!
Что его понесло в дом брата? Тревога, не выдали ли его? Тщательно упрятанная, но растущая с годами тяга к чистой постели, теплому жилью, спокойному сну? Он начал обрастать ленью, все чаще уклонялся от "дела", посылал на него других. С Беркутом пошел в ювелирный, чтобы встряхнуть брата, что-то долго тот жил спокойненько. "Оторвется!" - забеспокоился Монгол. Того, кто отрывался, он уничтожал. Брата уничтожать не хотелось.
Он видел, как стойко держался на суде Славка - его в четыре голоса раскалывают, а он молчит, - и усмехался. Сильна его власть над людьми, сильна и со скрученными руками. А все ж чувствовал он: власть над Беркутом висит на волоске. Оттого и хотелось сказать ему что-нибудь пообидней, унизить. На очной ставке в угрозыске он назвал Славку швондей, соплей, здесь - теленком. Он давал понять брату, что недоволен им. Какой бы срок ему ни припаяли, он вернется. Расстрелов, слава богу, в Советском Союзе не существует. Отделается легким ушибом: десятью годами. И опять живи - не хочу. Помни, братушечка! Мы встретимся.
Славка также ворошил прошлое. Горькое детство. Безрадостная юность. Отец выбросился из окна, умер в сумасшедшем доме. Мать - тихая, болезненная, с затравленным взглядом, молча переносившая свою трудную долю. Родька - баловень отца, властный, безжалостный, исчезавший надолго из города, но державший его и мать в страхе даже на расстоянии. Мрачные комнаты с завешенными окнами. Однако, пока жила мать, был дом, была забота. С ее смертью пришло сиротство. Славка всегда тянулся к людям, но между ним и людьми вечно возникал Родька. Испорченный отцовым поклонением, деспот и себялюб, он зажимал Славку в своем кулаке, как муху: жужжи, бейся, ты мой.