Воры дали ему адресок, где Гришку приняли и несколько лет учили делу.
- Любители-одиночки, а проще - шпана, навара не имеют. Они и дышать не могут кайфово. А потому, что нет у них кентов! Вот ты где кантовался? В подвалах, чердаках. Теперь- на хазе. При "малине" и пахане! Секи, зелень! И паши!
Матросом его звали за любовь к морю. Хотя ни разу после рокового, памятного дня он не был в рыбацком селе.
Матрос… Сколько зон, сроков, сколько бед пережито! Ни семьи, ни любви, ни детей не имел и не знал. Так и остался сиротой, словно не матерью в доме, а самою бедой на погосте рожден.
Горькие складки прорезали все лицо. Да что там оно? Душа - сплошная боль. Он ничего не ждал от жизни. Не желал радостей, не зная их сызмальства, никогда ни о чем не мечтал.
Вот только иногда, непонятно почему, присматривался к цветам в тайге.
"Красивый. И живет на воле. И все ему тут родное, свое. И небо, и тайга, и соседи. Всего-то - былинка! А детей имеет. Они - без любви не родятся. Значит, нужна эта жизнь. Хоть и слабая, короткая, но с понтом! А я па что маюсь? Для чего-то понадобился, коль живу?
Неужель только для горя?" - думал он, обхватив руками косматую, как кочан, голову.
Храпит Матрос. Одною рукой ненароком Лешего обнял. Случись проснуться, плевался бы до ночи. А во сне, чем теснее, тем теплей.
Леший под боком у Матроса свои сны видит. Их с кентами не делят. Ему снится мать. Вот она вернулась с работы, усталая, но улыбчивая. С получкой. Обнову купила сыну - штаны с помочами. Не короткие - по колено, а настоящие. До самых пяток.
Леший влезает в штаны, натягивает на плечи помочи. Радуется, что обнова впору пришлась. А мать смотрит на него и говорит так тихо, грустно:
- Совсем уж состарился ты, сынок? На голове ни одной волосинки нет. Все повылезли. И морщины… Все от непутности твоей. Зачем так живешь? Хуже собаки. Никого не обогрел, не обрадовал, не любил. Горькой полынью маешься. Зачем мне мертвой душу рвешь?
Леший помочи из рук выронил.
- Эх, сынок! Во сне ты - радость моя! А проснешься - опять моею бедой станешь. Перестань мстить мертвому! Отойди от зла. Прости отцу вину его. Пока не поздно. Живым с покойными делить нечего. Уйми боль свою. Очисти сердце и душу.
- Не могу! - плачет Леший, уткнувшись в холодные руки матери.
- Тогда забудь меня! И не зови в горе своем! Верни себе сердце, то, какое было у тебя в детстве.
- Да как мне суметь? Ведь жизни не осталось. Я потерял ее вместе с сердцем. Еще тогда, когда тебя не стало. Но ты здесь. Значит, жива. И, может, я найду потерю?
- Ищи в себе! А коль не отыщешь, потеряешь все. Все! Слышишь? И моей смерти позавидуешь! Ведь я тебя человеком родила! - встала мать и пошла к двери.
- Не уходи! Мне так плохо и одиноко! - попытался удержать за руку.
- Ты скоро придешь ко мне. Совсем, - открыла дверь и, оглядев сына улыбчиво, исчезла.
"Алешкой любила называть. А теперь будто забыла имя. Неужели его у меня больше нет?" - проснулся Леший и вылез из берлоги. Он проверил, не спят ли на шухере стремачи. Но фартовые исправно стерегли покой оставшихся в живых.
Когда вернулся, кенты уже встали. Матрос, оглядев пахана, сказал хмуро:
- Срываться надо. Чем шустрее, тем файнее. Нынче легавые нарисуются. Жмуров своих в тайге дыбать. Троих не нашмонали. На нас напорются - крышка! Мы в ловушке. Они своих стремачей не сняли. Всех на шухере оставили. Я ночью их засек. Услышал, о чем ботали.
- Пока легавые не очухались, линяем, кенты, - согласился Леший и, оглядевшись, предложил уходить распадком.
К рассвету фартовые вышли из тайги. И, ползком миновав задремавшую милицейскую засаду, добрались до железной дороги. И исчезли из вида в густом тумане, окутавшем плотным одеялом все вокруг.
Утром проснулся и Бурьян. Огляделся, ничего не понимая. Где он? Во рту горечь. Голова болит. Тело ломит. Да так, что не пошевелиться, не двинуться.
- Пить, - простонал тихо.
Чьи-то руки уверенно подняли его голову, подали стакан воды.
Кто это? Лица не увидел.
"Неужели зенки форшманули? - с ужасом подумал Бурьян. - Как тогда дышать? Уж лучше б кентель оторвали сразу, чем так", - заскребло на душе и позвал:
- Кенты!
- Нет их здесь! - отозвался голос рядом. Чужой, незнакомый.
- Где я? - испугался Бурьян, не сумев пошевелить руками.
- В больнице.
- Один?
- Да. Тут ты один. Здесь бокс. Тебя ночью сюда перевели. Кончался. Думали, не откачаем, не отдышишься больше. И теперь под капельницей лежишь. Как мумия. Весь в бинтах. От макушки до ног. Весь в проломах и переломах. Всю ночь хирурги тебя сшивали. Собирали по частям. Говорили, дня три в себя не придешь. А ты, гляди, ожил. Здоров, черт! Благодари Кравцову за спасенье. Это она всех на ноги подняла. Заставила тебя выходить, вернуть в свет. Не то бы еще в полночь - концы отдал.
Бурьян слушал молча. А потом спросил говорившего:
- Ты-то кто будешь?
- Санитар я. Вместо сиделки около тебя нахожусь.
- Зэк или вольный?
- Вольный. Зэков в бокс не допустят. Не поверят. Да и какая тебе разница сейчас? Твои уверены, что ты умер. Клиническая у тебя была…
- А это что?
- Клиническая смерть? Это начало настоящей. Очень недолгое. Минуты две, от силы - три. Хорошо, что все на месте оказались. Не успели уйти. Не то уже облили б тебя известью и сожгли во дворе тюрьмы, - продолжил голос.
Бурьян услышал, как скрипнула открывшаяся дверь. Кто-то вошел.
- В себя пришел. Уже говорит. Пить просил. Я дал
ему.
Бурьян почувствовал, как его руку смазали спиртом, сделали укол. И тут же отступила боль. Он снова провалился в сон. Очнулся и целиком пришел в себя лишь через три дня. Услышал голоса рядом. Но слов не мог разобрать. Говорили тихо, шепотом.
Бурьян пошевелил рукой. Двигается. Ноги почувствовал. Голова еще болела, но терпимо.
Собрав себя в комок, осознал, что самое плохое уже позади.
- Борис, как чувствуешь себя? - послышался голос совсем рядом.
- Дышу, - попытался открыть глаза. Но не получилось. Голова оказалась сплошь перебинтованной.
- Выздоравливайте! А то тут женщины вами интересуются. Не терпится им увидеться. Соскучились. С утра до вечера звонки сыпятся. Надо же их порадовать, доказать, что не рохля - мужчина! В полном сборе! - смеялся человек.
- Кто спрашивал? - перебил Бурьян.
- Ирина Кравцова! Самая красивая женщина Охи!
Бурьян, скрипнув зубами, отвернулся к стене. Во сне чего не бывает. Но в реальной жизни все иначе. Кто из фартовых пожелал бы себе на ночь в постель вместо привычной, покладистой шмары следователя городской прокуратуры? Да такого свои же законники голыми руками в параше утопят.
Бурьян себе такого никогда не пожелал бы. К тому же о Кравцовых, после побега, он немало наслушался в тайге от своих и блатарей, от ханыг и шмар.
Едва узнав у Бурьяна, кто вел его дело, охинская шпана сказала:
- Вовремя ты смылся.
- Ох и повезло тебе, что слинял!
- Эта баба умеет расколоть до самой жопы. Простухой прикинется, лаптем. А потом до мудей в процессе вывернет. Каждое показание в обвиниловку впишет.
- Она не гляди, что по годам зеленая. У ней пахан в советчиках. Сам колымский дьявол! Ухо востро с ней держат.
А фартовые отозвались короче:
- Хоть с мусорами она не кентуется, но хавает из одного общака. Потому не в чести у нас эта кодла. Стерегись их клешней.
И Бурьян вскоре переболел Ириной. Чем-то она пришлась ему по душе. Может, потому, убегая из милиции, не убил ее, увидев, что оглушена, не воспользовался случаем - прикончить. И даже мысль такая не шевельнулась. А оказавшись на воле, вскоре и забыл о ней. Вот только сны… Но им он - не хозяин.
Бурьян думает о кентах. Всех ли сгребла в тот день милиция, или кому пофартило смыться?
- Тут вот привет вам пришел. Из камеры. Интересуются здоровьичком, - услышал фартовый. И тот же голос продолжил: - Табачку вам хотели передать. Говорили, что уважаете самосад? Но мы отказали. Рановато, мол, ответили. А уж так просили, говорили, что с семи трав собран. Особый сорт.
Бурьян чуть не подскочил. Узнал. С семи трав… Семеро на воле…
- Его, говорили, на воле лишь крепкие мужики курят, лешачьей породы. Потому отказали, что крепкого вам нельзя…
"Пахан на воле! - понял Бурьян. И надежда на возможность побега вновь закралась в сердце. - Только бы на катушки встать скорее, чтоб из больнички смыться! На волю слиняю! К своим. Уж нынче, хрен в зубы, бухать с блатарями не стану. Чтоб снова волю не пропить".
От услышанного фартовый повеселел.
Уже через неделю он начал вставать. С ног и с рук еще не все гипсовые повязки сняли, но молодость брала свое, одолевала болезнь.
Одно удручало фартового. Несмотря на поправку, его не переводили в общую камеру к кентам. Держали в одиночке. Мрачной и глухой, куда не доносился ни голос, ни крик, ни команды.
"Ну и житуха настала! Будто в охране погоста канаю, как последняя падла! И все меня позабыли. Даже эта Кравцова, словно в жмурах держит. Приморила в клетке. Во, лярва сракатая!" - ругался Бурьян на Ирину, какая не теряла времени зря. И уже допрашивала Филина, содержавшегося, как и Бурьян, в одиночной камере.
- Я не согласен с обвинением. Я не бродяга. И не тунеядец. Это не мое. Понятно?
- А кто же, если не работаете больше года, не имеете постоянного места жительства, стабильного заработка?
- Я вкалывал всякий день! Понятно? И не на халяву. Жратву себе честно добывал. Ни у кого на шее не сидел в иждивенцах, не побирался, не воровал. Сам себя держал. Понятно?
- Как можно кормиться, не работая?
- А я халтурил. Подрабатывал на Мутном глазе, где все мастеровые города по утрам собираются. Их там по надобности горожане разбирают. Около пивбара. Все о том месте знают. В месяц, бывало, зашибал столько, что на работе за год не обломилось бы. На это жил. Что тут паскудного? Кому я помеха? Почему тунеядец? - вперился Филин в лицо следователя ненавидяще.
- Вы жили в тайге. Вас там задержали. И вы хотите убедить меня в том, что и там халтурили по своей специальности, зарабатывая на хлеб насущный мозолями?
- Я в отпуске. Имею право на отдых или нет?
- Ваш отпуск длится уже полтора года, не слишком ли он затянулся?
- Сколько хочу, столько отдыхаю. Я за свои живу. Вот если бы воровал, тогда, поймав на деле, имели бы право на задержание. А теперь - нет его.
- Ошибаетесь. Если бы вы могли доказать свой официальный заработок, обеспечивающий вашу жизнь, тогда другое дело. Но вас взяли вместе с разыскиваемыми уголовниками. Они занимались грабежами. Впрочем, это вам лучше известно.
- В тайге полгорода было. Откуда знаю, кто из них вор? Я - отдыхал! Понятно?
- От чего? - в упор глянула Кравцова.
- От всех и всего. От людей и города, от шума и голосов. От разговоров толпы. Надоело все, - отвернулся Филин.
- Предположим, что говорите правду. Но тогда, как питались? Где брали продукты?
- Их в тайге завались! Грибы, орехи, ягоды. Не лепись, с голоду не сдохнешь.
- А хлеб? Соль, курево?
- Я без хлеба могу годами жить и не вспомню о нем. В тайге я куропаток голыми руками ловил. Жарил и ел их. Сколько хотел. Соль с собой взял. А курево мне не нужно. Завязал. Понятно?
- Вы в тайге находитесь полгода. Это что - все в отдых входит?
- А кто мне запретит? Я не зэк, сколько хочу, столько отдыхаю! - выпалил Филин раздраженно.
- И сколько намеревались отдыхать еще?
- Не знаю. Пока не надоело бы!
- Вы - грамотный человек. На работе считались лучшим специалистом. Равного в городе нет. Это и мне известно. Но знаете, что человек без определенных занятий и наличия заработка - тунеядец. Такие подлежат задержанию и принудительному устройству на работу, если не совершали противоправных действий.
А я что? Я отдыхал! Понятно?
- Вы не работаете полтора года! - повторила следователь.
- Какой мне смысл ишачить на промысле за стольник в месяц? Да я его на халтурах в четыре дня получу! Чего силой принуждать вкалывать именно на работе? Я кто - раб? Вон бабы носки вяжут и на базаре продают. Их тоже сажать надо? Иль старики - картохой, рыбой, луком торгуют?
- Они пенсию имеют. И торгуют тем, что вырастили на своих участках.
- Они - вырастили, я - отремонтировал. Велика ли разница? - кипел Филин.
- Вы когда в последний раз дома были? - спросила следователь.
- Месяц назад.
- А точнее?
- Ну, чуть больше.
- А это чуть - сколько? - уточняла Кравцова.
- Летом ушел. А что? - насторожился человек.
- Вас ждут дома, - ответила Ирина.
- Кто?
- Мать. Ваша мать. Приехала насовсем. Из Долинска. Отец умер. От одиночества хотела у вас поселиться. Не знала, что с женой разошлись. Ждет вас.
- А вы молчите? - глянул с укором.
- Ну, если месяц назад ушли в тайгу, должны были увидеться. Она вас уже какой месяц ждет.
Филин, ерзнув на стуле, с тоской в окно глянул.
- Телеграмму вам посылала о смерти отца. Потом, не дождавшись на похороны, вторую отправила, что выезжает в Оху. Если все суммировать, получается, что дома не были около полугода. Выходит, в тайгу ушли весной. Когда грибочков не было. И куропатки в ваш костер не сыпались. О ягодах тоже вспоминать не приходится. К тому же последний платеж за квартиру вы внесли семь месяцев назад, и ЖЭК, вместе с милицией, уже хотел лишить вас права на нее. Но мать все уплатила. Из пенсии. Хотя не халтурит, не имеет побочного заработка. На похороны мужа поиздержалась. Пришлось ей последнее отдать.
- Она дом продала. Деньги есть.
- Ошибаетесь. Она не сделала этого. Не рискнула. Когда вы не приехали на похороны, решила повременить.
- Неувязка случилась, - вздохнул Филин.
- Так все же скажите мне, как вы жили в тайге весной без продуктов? Кто кормил и за какие услуги? Кому вы в лесу чинили водопровод? Какому медведю? - усмехалась Ирина.
- С геологами жил. С ханыгами…
- Их в тайгу отправили месяц назад. До того - все в городе находились. Каждый проверен.
- Выходит, им, алкашам, поверили, а мне - нет?
- Вы прекрасно понимаете, почему здесь оказались.
- Что хотите от меня?
- Давно ли связаны с бандой Лешего? - спросила Ирина.
- Так это в сказках лешие есть. В жизни мне их видеть не доводилось.
- Не паясничайте, Филин, - впервые назвала кличку следователь и продолжила: - Находясь с фартовыми, да еще на одном участке тайги, живя за их счет, вы оказывали им услуги, не относящиеся к непосредственной профессии. Воров вы интересовали не как сантехник.
- Никаких воров не знаю. Мало ль в тайге людей бывает? Они не докладываются всякому, кто есть кто!
- Но и не содержат всякого. Не живут рядом с незнакомыми.
- В тайге все бок о бок и друг другу помогают выжить. Там иначе не прожить.
- А вы чем помогли им?
- Никому ничем. Там все бескорыстно, как при коммунизме.
- Тогда бы городские пьянчуги из тайги не вылезали бы. Но ведь милиции их приходится принудительно выдворять из города на стланниковый сезон. Почему вам нравится, а им нет - жизнь в таежной общине? Вас насильно из леса забрали, а они оттуда - бегом.
- Выпивона нет. Вот и удрали.
- Почему ж нет? Два ящика водки в тот день взяли из тайги. Немало. Но только она - воровская. Не для ханыг. На них этот коммунизм не распространялся, - усмехнулась Кравцова.
- Меня это не интересует, - отмахнулся Филин.
- Да не скажите, пробы и анализ крови подтвердили обратное, наличие алкоголя в вашем организме, - умолкла Ирина.
- Ну, поднесли мужики стопарь. Угостили. Погода была мерзкая. Выпил раз в полгода, какая беда от того?
- А за что угостили?
- За компанию… Понятно?
- Фартовым водка давалась не просто. И щедрыми их не назовешь. Желающих на нее хоть отбавляй. Почему вас угостили?
- Не знаю. Их спросите. Понятно?
- Зачем? Пили вы. И знали, за что, - настаивала Кравцова.
- Я им не друг. Не знаю, кто фартовый, кто ханыга. От угощенья какой дурак откажется? Я же мужик! Чего ломаться?
- Да это и понятно, что, выпивая, не ломались. Ну, а до того о чем они вас просили?
- Ни о чем, - ответил упрямо.
- Тогда я вам отвечу. Угостили неспроста. Всю ночь вы караулили подходы к тайге. Стерегли фартовых. Все знают о вашем ночном зрении. И фартовые держали вас за сторожа. Ночи теперь холодные. Согрели…
- Чепуха все! И вы знаете, что в тайге ханыги и бичьё объявились месяц назад. До того там только геологи были. Больше - никого. Я вместе с геологами жил. И помогал, и питался с ними. И никаких воров не знаю, - отпарировал Филин.
- Если вы жили и работали с геологами, то почему пили с ворами?
- Говорю, один раз угостили!
- Положим. Ну, а татуировку на руке вам тоже геологи сделали? - указала Ирина на тыльную сторону правой руки Филина.
Тот прикрыл ее машинально и ответил не сморгнув:
- В детстве баловались. Пацанами.
- Сколько ж вам лет, что ребенком себя считаете? Татуировка выколота недели три назад. Не больше. Кожа не зажила. Воспаление было, рука болела, опухла. И рисунок весь в болячках. Такое держится полгода. Не больше. А ваше детство давно прошло.
- Ханыги подшутили. Бухнул я, они и состряпали козью морду.
- Пьяницы в наколках и татуировках не разбираются. И вот так мастерски, не дрожащей рукой не сумеют сделать татуировку. Они могли бы изобразить русалку, голубя, ваше имя, но не это - колымское солнце, какое всему воровскому миру известно, как условный знак. Покажешь его и объяснять ничего не надо. В любой "малине" - свой. Но ставится эта печать не всякому. А лишь законникам. Давно вас фартовые в закон взяли?
Филин смотрел на Кравцову вприщур:
- Если так, то вы знаете, что фартовых на стреме не держат. Если я - стремач, то не законник. И наоборот…
- Ситуация возникла особая. Пришлось пожертвовать амбициями, - улыбалась Кравцова. И добавила: - А татуировку вам делал Матрос. Талантливый человек. Хорошо рисует. Его бы умение, да в нужную сторону. Зря вы его ханыгой называете. Хорошие способности у человека, талантлив! Сколько радости людям мог принести…
- Всем по стольнику изобразить? - ухмылялся Филин.
- К сожаленью, он и этим занимался. Раньше. Но не о нем теперь речь. Так за какие заслуги в закон взяли?
- У нас - мужиков, какие в тайге, один закон, подальше от всех вас. Глаза б не видели, - бледнел Филин, понимая, что попался на крючок гораздо крепче, чем предполагал.
- Кстати, поговорим о Таксисте, - предложила Кравцова и заметила, как напрягся Филин, собрал в комок все самообладание.
- Леший поручил вам выручить Таксиста и перед следственным экспериментом принял в закон. Потому что обычный вор не в чести и не имел права на выручку самого Таксиста. Дело было щекотливое. Требующее много знаний, уменья. И чтобы справиться с ним, потребовалось бы отправить на помощь Таксисту в Оху не менее пяти фартовых. Но… Леший не хотел рисковать людьми, да и к чему, если в вас совмещалось все нужное для этого. Не так ли? - глянула на Филина.
Тот сидел сцепив руки, напряженно слушал.