Как мог, я пытался отвечать на эти вопросы, даже на самые трудные пытался ответить.
Галка слушала, пристально глядя на меня. Иногда только ставила пластинку - что-нибудь медленное, мы танцевали и молчали.
Было уже поздно, когда я поднялся из-за стола.
- Провожу тебя, Стас, - сказала Галка.
Ночь была теплой, уютной. С освещенной улицы мы свернули в сквер и оказались одни.
Звезды Ориона были чуть выше линии горизонта.
Я вел Галку под руку, но в центре сквера она вдруг высвободилась и ухватила меня за локоть.
- У меня к тебе просьба, Стас, - сказала она.
Я засмеялся:
- Давай выкладывай.
- Едем к морю! Прямо сейчас поедем. Сейчас!
Она крепко взяла меня под руку и потащила в сторону площади, на стоянку такси.
Меня не смутило желание Галки, мне не раз самому приходилось так вот срываться и лететь сквозь ночь в Зеленоградск или Отрадное, только на Галку такое было непохоже, ведь знал я ее не один день, и не раз мне приходилось слышать от нее издевки по поводу рыбацкого гусарства.
Тридцать километров до Зеленоградска мы промолчали.
Шофер подвел машину к пустынному пляжу, днем туда заезжать запрещалось, а сейчас его упросил. Я вылез из машины и помог выбраться Галке.
- Вот и море, Галка, - сказал я. - Бери его от меня в подарок.
Мне хотелось как-то разрядить обстановку, снять некую неловкость, она возникла в дороге, и ее нужно было убрать, и эту фразу сказал бесшабашным, удалым тоном и даже руки простер в сторону невидимого моря.
По каменным ступеням набережной Галка сошла на песок пляжа и, оступаясь, подошла к воде. Я шел следом.
У самой воды она постояла, потом носком ударила мелкую волну, приластившуюся к ее ногам.
- И ради этого вы жертвуете всем: здоровьем, жизнью, и даже любовь готовы отдать за него? - сказала Галка. - А ведь это просто много соленой воды…
Я мог бы поспорить с нею, сказать, что нельзя судить о море, глядя на него с берега, но молчал. Снова волна подбежала к Галкиным ногам, и снова Галка хотела ударить ее и, потеряв равновесие, пошатнулась. Я стоял рядом и поддержал ее.
- Поехали, Стас, - сказала она.
…Мы были у ее подъезда. Я закурил.
Орион поднялся выше, и теперь все семь звезд его испытующе, с интересом глядели на меня.
- Уже поздно, - сказал я, - пора по домам…
- Зайдешь, может? - как-то неуверенно спросила Галка. - Сварю кофе…
Я мог ответить. "Нет, поздно уже, как-нибудь после". Мог так ответить. Наверное, Игорь Волков на моем месте сказал бы именно это, но Галка уже повернулась ко мне спиной, шагнула в подъезд, я не произнес ни слова и вошел следом.
Когда мы поднялись наверх, Галка открыла дверь квартиры и прошла на кухню, бросив мне на ходу:
- Посиди в комнате, Стас, я сейчас.
Включив торшер, я положил на столик сигареты, открыл форточку, уселся в кресло и закурил. В голове тихо звенели нежные колокольца, сигаретный дым лениво поднимался и, попав в струю воздуха, идущего к форточке, устремлялся вместе с ним за окно. Я следил за дымом сквозь полуопущенные ресницы, меня переполняло то особое чувство, что приходит в ожидании праздника, и состояние это делало меня счастливым, и так хотелось, чтоб оно не исчезало и оставалось всегда.
- Вот и кофе, - сказала Галка.
Она поставила поднос на стол, затем достала из серванта глиняные стаканчики и бутылку рома.
- Пить так пить, - лихо сказала Галка. - Хватим по стаканчику, Стас?
В ее тоне явственно угадывался надрыв, некая напряженность, чувствовал, как Галка пытается переступить через нечто, и мне от чего-то стало не по себе.
"А послезавтра она поедет к Волкову, встретится с ним, и все будет хорошо", - подумал я, эта мысль, грустная мысль вряд ли успокоила меня. Вот почему я поспешно наполнил стаканы.
Ром обжег горло, я стал жевать ломтик лимона. Галка взяла из пачки сигарету, неумело раскурила ее и пристально посмотрела на меня.
Она долго молча смотрела на меня, мне стало от Галкиного взгляда зябко и тревожно. Я попытался выдержать ее взгляд молча, только, увы, не смог.
- Ты чего это, Галка?
- Ты любишь меня, Стас? - сказала она вдруг.
Я вздрогнул.
- Неподходящее время для шуток, Галка, - сказал я. - Несколько поздновато уже. Пора бы мне и восвояси…
Она продолжала пристально смотреть на меня, потом медленно поднялась, подошла ко мне и положила руки на плечи. Теперь Галка уже не смотрела в мои глаза. Ее взгляд уходил поверх головы, казалось, Галка видела нечто значительное там, за моей спиной, такими странными были ее глаза, я хотел проследить за ее взглядом, и вдруг она поцеловала меня. Потом Галка отпрянула, отступила на шаг и отвернулась.
- А ведь ты этого хотел, сам хотел, - сказала она.
Не поворачиваясь, Галка глухо, сдавленным голосом произнесла:
- Уходи. Уходи, Стас…
Осторожно притворив дверь, я вышел в коридор, спустился по лестнице и побрел по улице. Ни единой мыслишки не было в голове, я брел, не понимая, куда и зачем иду.
Ее шагов не расслышал, но понял, что это Галка, когда меня схватили за рукав.
- Куда ты? - спросила она. - Зачем ты ушел, Стас?
Я пожал плечами.
- Не сердись на меня, Стас, - сказала она.
- На тебя я не могу сердиться… И ты знаешь об этом, - сказал я.
- Ладно, Стас. Мы с тобой…
Она не договорила.
- Не говори ничего, Стас. Помолчим…
Она опять тронула меня за рукав.
- Хочешь жениться на мне? - спросила она вдруг.
- Зачем спрашиваешь об этом, - вяло ответил я, чувствуя, как толкнулось и застучало сердце.
- Хорошо, - сказала Галка, - но поклянись, что никогда не уйдешь в море.
Я обнял ее за плечи.
Галка отвела мои руки и заглянула в глаза.
- Что ж, может быть, так и должно быть, - сказала она, отвернулась и судорожно вздохнула. - Иди домой, а завтра приходи. Утром.
…Сейчас я посмотрел на сдержанного такого, невозмутимого Волкова и по странному закону цепочек представлений, которые так прихотливо и загадочно возникают в нашем сознании, вспомнил вдруг давнюю историю, мне рассказал ее Волков уже в мореходке.
Летом сорок шестого года его мать устроилась на работу в подсобное хозяйство неподалеку от Моздока, возле хутора Стряпчий. Ей казалось, что жизнь там полегче, детей прокормить будет проще. Игорь целыми днями пропадал в лесу или в степи - она тянулась от Терека на север до песчаных бурунов Калмыкии.
Однажды с ребятами они поймали большую змею. В наших местах ее называют желтопузом. Змею убили и торжественно понесли на палках в поселок. Игорь немного оторвался от ребят и шел впереди. И тогда одному из поселковых мальчишек по кличке Гундосый пришла в голову иезуитская мысль.
Волков шел, ни о чем таком не подозревая, и вдруг его шею обвило холодное тело мертвой змеи: мальчишки подкрались сзади и набросили змею Игорю на шею…
Когда Волков рассказал мне об этом и я представил, что нахожусь на его месте, меня едва не вывернуло наизнанку. Он рассказывал об этом спокойно, а меня трясло от омерзения и страха.
Почему я вспомнил об этом сейчас?
…Через полтора месяца, когда формальности, связанные с расторжением брака Волковых, были позади, мы остались с Галкой вдвоем.
Я воспринимаю нашу новую жизнь как затянувшееся свидание, у меня иногда исчезает ощущение прочности нашего с Галкой союза, и я постоянно жду, когда грянет нечто разрывающее его. С того самого вечера ищу аргументы, оправдывающие меня. Чаще всего твержу себе, что мне Галка нужнее, Волков обойдется и без Галкиного плеча, и ей, нашей Галке, такой, как я, наверное, больше подходит. Галка - сильная натура, а я доверху набит комплексами.
Кажется, учился я тогда в шестом классе, на улице Ермоленко мне повстречался наш знакомый и вручил мне конверт, попросив отнести его отцу. Я заглянул в конверт, он был незапечатан, и увидел деньги. Как выяснилось потом, знакомый возвращал долг профессору Решевскому. А я направлялся в то время на барахолку, в те ее ряды, где торговали всякой всячиной, старой утварью, порою неизвестного мне назначения и оттого казавшейся таинственной, попадались здесь и книги, а к ним у меня существовало болезненное пристрастие, хотя библиотека в нашем доме была огромной, да и в моей комнате стоял шкаф, заполненный детской литературой.
В этот раз натолкнулся я на хорошо сохранившееся издание "Мужчины и женщины", соответствующим образом проиллюстрированное. Таких откровенных картинок видеть мне еще не доводилось, и я сторговал эту книгу за сумму, составившую добрую половину тех денег, что дали мне для отдачи отцу.
Остаток решил не возвращать, понимая, что меня спросят о другой половине, и мы успешно употребили эти деньги вместе с соседскими мальчишками на мороженое, его так искусно формовала, набивая массой нехитрое устройство и выдавливая вкусный кружок, прикрытый с двух сторон вафлями, тетя Анфиса. Мы щелкали семечки, курили папиросы "Пушка" и рассматривали картинки в "Мужчине и женщине", дома держать эту книгу я поостерегся и прятал в дровяном сарае.
Там и накрыла нашу "золотую роту", любимое ее выражение, домработница тетя Надя. Книга была немедленно изъята и предъявлена матери как вещественное доказательство, а сам я подвергнут домашнему аресту.
Вечером меня отвели на беседу в кабинет отца. Как выяснилось вскоре, он узнал уже о неотданных ему деньгах и теперь спросил меня, куда я их истратил.
Запираться не имело смысла, да я и не привык с малых лет к вранью, рассказал отцу о приобретенной на барахолке книге.
- Интересуешься уже такой литературой? - спросил профессор Решевский. - На мой взгляд, рановато… Хотя сам я "Пол и характер" Отто Вейнингера прочитал в третьем классе гимназии. Правда, мало что понял, но все же… Ты знаешь, Стасик, что-нибудь о Диогене?
- Он в бочке жил, - ответил я, - грек такой был, древний.
- Верно… После того как он попросил позаботиться о его жилье афинские городские власти, а те мешкали, Диоген расположился в глиняной круглой бочке - пифосе, при храме Матери богов - Кибелы. Пифосы эти служили грекам для хранения зерна или вина. А что ты еще знаешь о Диогене?
Я пожал плечами.
- Тогда послушай… Отец его заведовал государственной меняльной лавкой, а молодому Диогену занятие казалось скучным, вот он и отправился к Дельфскому оракулу, чтобы спросить того, что делать должен Диоген, чтобы прославиться. Тот ответил: "Свершить переоценку ценностей". Диоген понял этот совет буквально. Ведь на греческом языке одно и то же слово - nomisma - означает "ходячую монету" и "общественное установление"… Диоген принялся уменьшать вес монет, был уличен и приговорен к изгнанию. Это был первый грех его молодости. Он оказался последним, Стасик. Ты понял, зачем я рассказал эту историю тебе?
- Понял, папа, - ответил я и был отпущен с миром.
Таковой была педагогическая метода моего отца. Позднее я разобрался в игре слов, попутавшей Диогена, прочитал в разных источниках историю его необыкновенной жизни. Мне даже по душе пришелся этот афинский юродивый, не признававший в своей долгой жизни никаких "общественных установлений". И я часто завидовал Диогену, обходившемуся малым. Мне же необходимо было многое. Мне нужна была Галка… Чужая Галка.
Диоген Синопский, сын менялы Гинесия, наверняка осудил бы меня за эту суетность.
Незадолго до того, как мы узнали об освобождении Волкова из колонии, я случайно открыл Галкин учебник и увидел там письмо. Было видно, что его читали и перечитывали многократно. Понимая, что поступаю недостойно, я развернул письмо и прочитал его. Почерк Игоря Волкова я узнал сразу, когда раскрыл книгу… Может быть, именно это заставило решиться на такой шаг? Или интуиция какая?..
Как я понял из содержания письма, оно было первым оттуда. Игорь сообщал адрес, коротко писал о новом житье-бытье. Послание было выдержано в бодрых, оптимистических тонах, мол, не так страшен черт, как его малюют… А затем шли такие строки:
"Я понимаю, что восемь лет - большой срок. Наказали меня, хоть и за несуществующую вину. Так почему же ты должна разделять вместе со мной это наказание? Пойми меня правильно, Галка, но я считаю своим долгом повторить слова, сказанные мною во время нашей последней встречи: ты свободна от всех обязательств передо мной… Как бы ты ни поступила - ты всегда останешься правой. Помни об этом, и если будет надо - забудь обо мне. Так будет справедливо…"
Я прочитал это письмо и никогда не говорил и не скажу, конечно, о нем ни Галке, ни Игорю. Но теперь понимаю ее слова в тот вечер: "А ведь ты сам этого хотел, сам хотел…" Да, понимаю, к кому они, слова эти, были обращены, и от понимания этого мне становится ой как неуютно. Все новые и новые сомнения одолевают меня, приходит неуверенность в самом себе.
…Мой отец загораживал от меня мир. С тех пор как я стал хоть что-нибудь понимать, я был "сыном профессора Решевского".
В конце концов я возненавидел себя за то, что был не сам по себе, а только сыном своего отца. И это было несправедливо по отношению к отцу. Все знали его как доброго человека, который спас от смерти, от тяжелых недугов сотни людей. Его положение обеспечило мне в трудные военные годы детство без обычных для большинства моих сверстников лишений.
Но с тех пор и на всю жизнь осталось ощущение неуверенности в себе, чувство необъяснимого страха перед неведомыми силами, могущими в любое мгновение причинить зло моим близким. Я постоянно ждал неприятностей со стороны, вернее, со всех сторон, с трудом унимал волнение, когда мне сообщали, что вызывает начальство, хотя и твердо знал, что за мной нет никакой вины…
Да, я был таким. Нелегкая рыбацкая жизнь сумела сформировать внешний облик, но система координат моего существа организована была много лет назад.
Только Галка и смогла увидеть все до конца. Я понимаю, все понимаю… Самое страшное - видеть себя со стороны, понимать и не иметь сил изменить что-либо… Ей нужен был такой, как я. Она и нашла его…
"Не распускай нюни, Решевский, - сказал я себе. - На мостике ты умел показать класс и рыбу ловить научился. А швартовал свой "корвет" не хуже Волкова".
Но все это - от чувства отчаяния, что находило на меня, когда махал на все и лез на рожон. Со стороны же смотреть - смельчак, рубаха-парень… Я знал, что никому нет дела до моей истинной сути, а лихих уважают. Так буду лихим наперекор всем комплексам, вместе взятым!..
Тогда, в шторм, на "Волховстрое", я первым вызвался обуздать сорвавшуюся с креплений тяжеленную машину. Вроде бы в герои захотел, хотя это было служебным долгом всей палубной команды. Полез в герои, а получилось, что Волков спас и мне, и Женьке Наседкину жизнь, и именно он рисковал собой, чтоб защитить нас, а ведь лезть в герои Волков отнюдь не собирался.
Как сейчас, вижу квадратный кузов машины, неотвратимо надвигающийся на нас с Женькой, беспомощных, прижатых к стальному фальшборту. В принципе не боюсь смерти, всякое приходилось повидать, и тонул однажды вместе с судном, а вот увижу зеленый кузов - и мурашки по телу…
Я вспомнил о той мучительной дрожи, что не покидала меня еще долго после того, как усмирили наконец ополоумевшую в шторм машину на палубе, и неожиданно ощутил боль в сердце. Прикусил губу и посмотрел на Игореву изувеченную руку.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Денисов приподнял голову.
Капитан отступил назад, со страхом поглядел на моториста.
Баран лежал на боку, недоуменно уставившись на людей желтыми глазами.
"Сырое мясо, - подумал капитан, - а спичек у нас нет…"
Он обшарил загон и нашел в дальнем углу навеса топор на длинной ручке. Прикинув топор по руке, капитан медленно подошел к лежащему на земле барану.
В это время Денисов промчался мимо, смешно выбрасывая ноги и очумело мотая головой.
- Куда ты? Эй! - крикнул капитан.
Моторист выбежал из овечьего загона, скрылся за большим серым валуном, показался из-за него с другой стороны и стал спускаться в долину.
"Увидел что-то, - подумал капитан, - и не сказал… Интересно, что же он увидел?"
…Обращенная к солнцу мездрой овечья шкура не успела еще подсохнуть, когда в проходе загона появился Денисов.
Капитан сидел на старом ящике и жевал кусочки мяса. Он нарубил их топором помельче и разложил перед собой на плоском камне.
- А, беглец, - сказал капитан. - Куда же ты умчался? Иди садись. Ешь мясо, Денисов. А я тут один намаялся, пока шкуру снял. Топором не наорудуешь, да и навыка нет…
Денисов осторожно двигался к камню, за которым сидел капитан.
- Огня вот нет, шашлыки бы соорудить, да ладно, теперь недолго ждать, - продолжал капитан, тщательно прожевывая теплые еще кусочки. - Приступай, Денисов, только не жадничай, понемногу бери, чтобы не загнуться…
Денисов молчал. Приблизившись к камню, он протянул дрожащую руку к мясу, схватил кусок, отправил его в рот и принялся двигать челюстями и уже потом медленно опустился на корточки. Капитан испытующе поглядывал на моториста, тот отводил глаза, словно боясь встретиться взглядом, и лишь изредка посматривал на капитана исподлобья.
Они доели нарубленное капитаном мясо. Денисов не произнес ни слова, и капитан не заговаривал с ним больше, надеясь, что сытый желудок заставит моториста обрести душевное равновесие.
В углу под навесом капитан разыскал соль в полотняном мешочке, потом нашел деревянную посудину, нечто вроде корыта, уложил мясо кусками и пересыпал солью: лето здесь не знойное, а все-таки подсолить не мешает, и потом неизвестно, когда придут к своим овцам на остров люди.
Денисов по-прежнему сидел на корточках у камня и дожевывал мясо. Закончив хлопоты с бараньей тушей, капитан подошел к мотористу и протянул руку, намереваясь дружески похлопать его по плечу и сказать что-нибудь вроде: "Ладно, брат, не горюй, все образуется, Денисов…" Денисов вдруг резко рванулся к протянутой руке, капитан едва успел отдернуть ее. Денисов потерял равновесие, упал и тут же вскочил на четвереньки.
Капитан попятился. В это время у прохода показались овцы. Они шли к ручью, на водопой. Денисов повернулся к капитану спиной и большими прыжками с хриплым лаем бросился овцам наперерез.
…С моря пришел звук. Он назойливо проникал в сознание и, закрепляясь в нем, порождал робкую, но все крепнувшую надежду. Она колыхнулась наконец в сердце, и сердце дрогнуло от ударившей мысли: а что, если опять тени?
Не отрывая затылка от замшелой стенки скалы, он приоткрыл глаза, увидел пустынное море, звук в эту минуту пропал. "Опять почудилось", - подумал капитан и опустил веки.
Звук повторился, но капитан думал, что после трех бессонных ночей чего только не почудится.
Накануне вечером, когда капитан бродил у края отступившего в отлив моря, с нависшей над галечным пляжем скалы ухнул в воду приличных размеров камень… Отскочивший в сторону капитан успел заметить наверху искаженное злобным смехом лицо моториста. Капитан обошел остров, однако Денисова не нашел.
Ночью он решил не спать. Пещерой у овечьего загона пользоваться не имело смысла. Из нее не было запасного выхода, и, оставшись там на ночь, капитан запер бы себя в ловушку.