В общем, старик вводил меня в настоящую штурманскую работу и делал это словно бы между прочим, так что уже с первых вахт я почувствовал себя на мостике уверенно и быстро освоился с тем, что изучал в теории и закреплял на практике.
Но ясно, что одно дело - когда ты вроде гостя на мостике, крутишься под ногами у настоящих штурманов с секстаном в руках и лезешь к ним в карту со своим карандашом, а совсем другое - знать, что этот настоящий штурман - ты сам и в твою спину испытующе глядят глаза капитана, решающего сейчас, достоин ли ты доверия в предстоящем рейсе или не достоин…
Остались за кормой Датские проливы, мы вышли в Северное море и огибали южную часть Скандинавского полуострова. В двадцать часов я заступил на свою "детскую" вахту. Фролов был уже на мостике. Когда я вошел, он о чем-то спорил со старпомом. Я принял у старпома место на карте, он показал мне приметные возвышенности и маяки, рассказал навигационную обстановку и, пожелав доброй вахты, ушел.
Через час стемнело.
Я видел, что берег остается позади, скоро скроются маяки, буду переходить на радиопеленгование. Сказал об этом капитану, но тот промолчал.
В двадцать два часа в последний раз определил место судна. Фролов прикинул его циркулем на карте, "поколдовал" над нею, потом положил на карту линейку и провел от последней точки курс на север.
- Рассчитайте, Игорь Васильевич, компасный курс, - сказал он, - и задайте его рулевому…
Я снял с карты истинный курс, определив склонение компаса в этом районе, рассчитал магнитный, выбрал из таблицы девиацию компаса и определил компасный курс. Потом полез на мостик к главному компасу и стал через переговорную трубу отдавать команды рулевому, чтоб он ворочал вправо и выходил на новый курс. Когда траулер лежал на курсе, крикнул: "Так держать!" - и спустился в рубку.
Капитана там не было.
- Где капитан? - спросил я рулевого.
- Вниз ушел, - ответил матрос.
- Что он сказал?
- А ничего… Услышал, как вы крикнули: "Так держать!" - заглянул ко мне в картушку компаса и пошел вниз…
Я растерялся. Конечно, давно готовился к тому, что когда-нибудь останусь на мостике один, но так вот неожиданно это случилось… И Фролов ничего не сказал… На мгновение показалось, что я беспомощный котенок, заброшенный в лужу, и подумал, не послать ли матроса за капитаном… Потом вошел в рубку, постоял над картой, снова пересчитал перевод курса, все сходилось, вдруг вспомнил, как не любят капитаны, когда помощники торчат в рубке, и выскочил на мостик.
Пошел четвертый час моей вахты, первой вахты, когда я был на мостике один и весь корабль с его экипажем был доверен мне одному…
Легкий зюйд-вест догонял наш траулер, и встречный поток воздуха не ощущался. Было тихо и спокойно, так тихо бывает лишь на парусном судне, когда ветер несет его по океану, неслышный ветер, без запаха сгоревшего соляра и машинного масла. На паруснике мне довелось плавать лишь однажды, на курсантской практике, но рейс из Клайпеды в Питер и обратно под парусами запомнил на всю жизнь.
И вот теперь на этой первой самостоятельной вахте было почти так, как тогда… Правда, попутный ветер забрасывал дым иногда на мостик, и пахло не так, как на шхуне, и внизу стучала верная "букашка", но все это были мелочи по сравнению с тем, что я сам, понимаете, сам, без капитанского присмотра, вел судно в открытом море…
Может быть, и есть слова, точно выражающие те чувства, какие я испытывал, но мне тогда они не пришли на ум, а может быть, они и не существуют, такие слова… Я всегда избегал разговоров о море вслух, не хвалил и не хаял его, для меня быть там - естественное состояние души и тела, хотя, справедливости ради сказать, в море тянет на берег, а на берегу - в море.
В полночь меня сменил второй штурман. Капитан так и не появился в рубке.
Когда плавал уже старпомом, мои капитаны нередко оставляли меня за себя, переходя на плавбазу. И в порту швартовался самостоятельно, и рыбу подходил сдавать к рефрижератору - всякое бывало. Но все равно я оставался старпомом, и только. А потом настал и мой черед самостоятельно вывести судно из порта и проложить свой первый курс… И вот, когда за кормой остались входные маяки Приморска, теперь я был хозяином на мостике и понял тогда, что уже не могу быть прежним Волковым. Я один нес ответственность за судно и судьбу доверенного мне экипажа, и не было плеча, на которое можно было бы переложить хоть толику ответственности.
Я знал, сколько глаз устремлено на капитана и как его любое действие оценивается командой, все знал, ведь сам был матросом, видно, недаром Кодекс торгового мореплавания СССР требует, чтобы и самый малый штурманский диплом выдавался человеку, наплававшему определенный матросский ценз, недаром устроено так, что путь на капитанский мостик лежит через драйку палубы и чистку гальюнов…
Теперь я не имел права на ошибку, потому как стал капитаном. А вдруг ошибка все-таки совершена? Как тогда поступать? Словом, есть над чем задуматься тому, кто принял на себя капитанский жребий.
Не раз думал об этом, но понял по-настоящему только в зале суда, когда сидел на скамье подсудимых с опущенной головой под гневными взглядами родных и друзей не вернувшихся с моря ребят.
Капитан оставляет судно последним - не просто красивая фраза. Это статья, записанная в Кодексе торгового мореплавания и Морском уставе. Это правовая норма, которую нельзя преступать. Преступил ли я ее? Ведь если меня сбросило с мостика взрывной волной, значит, в воде оказался первым… Не по своей воле, но первым. Как разобраться во всем этом?
Я лежал на тюремной койке и думал о капитанах, о моих сверстниках, о маститых зубрах, про которых рассказывают легенды несколько поколений рыбаков подряд. Что они чувствовали бы на моем месте, каким судом судили бы себя? Я напрягал память и не мог найти в многочисленном перечне морских историй сходной ситуации.
Не следует забывать, что сложность положения, в которое поставлен капитан, определяет и уровень его психики. С одной стороны, он "первый после Бога". Недаром английские моряки говорят, что матрос видит капитана чаще, чем Бога, но обращается к нему реже, чем к Богу. Для матроса есть боцман, старпом, вахтенные штурманы и уже на самом верху - капитан. Он приходит в критическую минуту, когда провалились все варианты, когда нет больше надежды и остается облачиться в чистые рубахи. Поэтому капитан, а это и есть другая сторона, не может быть таким, как все. Капитан не должен никого ни приближать, ни выделять из команды. Он не имеет права на сомнения, страх, растерянность, глупую фразу, хамство, невежество. И вместе с тем капитан лишен права на дружеское участие со стороны, не может ни с кем поделиться тем, что наболело на душе, ибо это могут воспринять как слабость духа, а слабость духа и Капитан - понятия несовместимые. И учить этому, неустанно повторять надо уже первокурсникам в мореходке.
И будущих капитанов необходимо подбирать не только по их отменным знаниям навигации и мореходной астрономии. Их подготовкой должны заниматься и психологи тоже. Несколько десятков человек на железной посудине в океане - и абсолютная власть над ними одного человека. Ну чем не космическая ситуация? А ведь давно известны мудрые слова о том, что всякая власть развращает, абсолютная же власть развращает абсолютно… Вот и появляются порой капитаны, в характере которых необычное обстоятельство взращивает самодурство, оно доходит до нравственного маразма и зачастую приводит к несчастью.
Я знал капитана, который, крепко набравшись, стрелял из ружья по сигнальным огням на клотике мачты. Знал старого хрыча, не пропускавшего ни одной женщины, поступавшей к нему на судно.
Был в Мурманском тралфлоте капитан, скажем, Петров. Незаурядный психопат и сквернослов. В припадке гнева он швырял с мостика бинокли, а однажды, озлившись, что фиш-лупа фиксирует слишком слабые показания, подскочил к ней и разбил экран молотком.
Как-то стоял Петров на мостике траулера-бортовика и по привычке разносил работающих внизу добытчиков. Один из матросов пробурчал ответное ругательство. Капитан Петров перемахнул через релинги и спрыгнул с мостика на палубу: "Кто сказал на капитана "мать"?"
Потом он перевелся на Балтику, и там его однажды проучили. Когда капитан покрыл матом второго штурмана, здоровенного эстонца, задев при этом всех его предков до восьмого колена, штурман схватил Петрова за шиворот и со словами "Паршивый собак!" вынес за борт и подержал с минуту в воздухе. Второго перевели на полгода в матросы, но и Петров порядком присмирел.
А капитан Семенихин, с которым плавал на аварийно-спасательном судне? У того была навязчивая идея: спасать. И спасал даже тех, кто в этом совсем не нуждался. Однажды в Рижском заливе мы обнаружили затертый льдами лоцмейстерский бот. Капитан бота просил передать через нашу радиостанцию, своя у него скисла, сообщение в порт, чтобы за ним пришли суда его фирмы. Но капитан Семенихин уперся и наотрез отказался передать РДО. Или я беру тебя на буксир, заявил он, разумеется, с подписанием спасательного контракта, и тащу в порт, или никаких радиограмм ты через меня не отправишь, а будешь загорать здесь среди льдов, в голоде и холоде. Капитан наш был абсолютно не прав. Он нарушал все морские законы. Но в море он "первый после Бога"… И несчастный гидрограф согласился идти на буксире, а потом капитан судился с гидрографической конторой, требуя положенного по спасательному контракту вознаграждения нашей команде.
А в океане, на промысле, Семенихин надрался однажды до положения риз, взял штурвал в руки и гнал полным ходом в борт лежащей в дрейфе плавбазы, чтобы потом лихо развернуться на расстоянии радиуса циркуляции от нее.
Что может быть отвратительнее пьяного морского хулиганства? Но ведь было такое, было…
Конечно, это все лишь печальные исключения. Они только подтверждают, что не каждому дано быть капитаном. Высочайшая ответственность ложится на твои плечи, когда отдаешь швартовы и выходишь в море. И подавляющее большинство наших капитанов заслужили право, чтобы их по достоинству называли величественным словом - Мастер.
Когда мне пришлось плавать на Дальнем Востоке, я попал однажды на пароход "Желябов", старенький-старенький пароход, носивший тем не менее почетный вымпел министерства. За дело, конечно, за работу… Капитаном на нем лет тридцать бессменно плавал Киселев, уже пенсионного возраста капитан, но мостика Киселев не оставлял, хотя в конторе ему не раз предлагали уйти на покой.
"Желябов" стоял на линии Холмск-на-Сахалине - Углегорск - Николаевск-на-Амуре - Советская Гавань. Ну и в мелкие портпункты заглядывал между делом. Однажды в сильный туман - дело было в Татарском проливе, а локаторы в те годы на такие "корыта" не ставили, мало их, локаторов, было, - так вот, в сильный туман потеряли штурманы свое место. Доложить капитану вроде боязно, мнутся на мостике, а толку мало. Тут появляется Киселев, видит по карте, что точка по счислению липовая, а определиться никак нельзя: туман, ни берега, ни светил небесных в наличии нет. Ну ход, конечно, сбавили до самого-самого…
Киселев взглянул укоризненно на помощников, подошел к левому борту, посмотрел на воду, потом с правого заглянул вниз, понюхал ветер, пожевал губами, словно хотел что-то сказать, возвратился в рубку и молча ткнул пальцем в карту. К нему подскочил старпом, обвел палец карандашом и облегченно вздохнул: место судна было определено.
Конечно, для непосвященного звучит это как анекдот. И я, который стоял тогда за рулем, молодой матрос, салага, готовящийся через несколько лет стать штурманом, сам воспринял это как чудо. Позднее понял, что все дело в опыте. Киселев бороздил эти воды тридцать лет. Он по цвету воды мог прикинуть свое место, по запахам, доносящимся с берега…
С капитаном Сослани я встретился уже позднее, когда он командовал теплоходом "Абхазия". А сразу после войны ходил Сослани на дизель-электроходе "Москва" из Одессы в один из дальних заокеанских портов, держал пассажирскую линию.
В сорок восьмом году американские власти вдруг решили, что германские трофеи поделили неправильно и "Москву" надо отдать им как бывшее судно бывшего третьего рейха. Дизель-электроход стоял в Нью-Йоркском порту, вот на него и наложили арест.
Сослани знал, что спор этот мог затянуться надолго. Впрочем, существо спора его не касалось. Он получил капитанские полномочия от своего государства и должен был оберегать его интересы.
Поздно ночью "Москва" неожиданно оборвала швартовы у причала и без портовых буксиров, без лоцманов, без разрешения портовых властей ушла через Атлантический океан в родную Одессу.
Говорят, что несколько часов подряд шли бок о бок с "Москвой" катера береговой охраны, целили в нее пулеметы и матерились, конечно, по-английски, требуя остановиться. Но капитан Сослани в ответ на эти угрозы и ухом не повел.
Потом спор разрешили, и "Москва" плавает сейчас с советским флагом на кормовом штоке под всеми широтами. А не рискни Сослани - кто знает, как повернулось бы дело…
Наши мореходы всегда умели рисковать, но вместе с тем и с честью выходить из трудного положения. Разве не рисковал тот молодой штурман, потом известный всем, как Герой Советского Союза Константин Бадигин, который остался во главе небольшой команды зажатого во льдах ледокольного парохода "Седов" на три года бесконечного дрейфа в Северном Ледовитом океане? А капитан траулера Мурманского тралфлота, который в годы войны вступил в бой у мыса Святой Нос с немецкой подводной лодкой? А капитан Качарава, капитан легендарного "Сибирякова", первым открывшего огонь по фашистскому линкору-рейдеру?
Да, они заслужили право быть "первыми после Бога". И, думая о них всех тогда, в тюремной камере, я примерял их судьбы к своей судьбе, к своей вине… Потом пришла мысль, что не в этом, собственно, дело. Не стало людей, погиб экипаж "Кальмара" - вот что главное. Тогда, в камере, это мучило меня по-особому, и еще я переживал оттого, что не увижу себя в роли капитана.
А вот теперь, когда мне вернули диплом, когда сняты грехи и открыта дорога на капитанский мостик, меня охватывает смятение. Наверное, не разучился командовать людьми и кораблем, сумею правильно проложить курс и определить координаты судна в океане. Только не скует ли меня на мостике страх, когда выйду из порта, начну командовать новым экипажем и думать при этом о судьбе экипажа "Кальмара"? Нет, сначала два рейса старпомом, а там будет видно…
…Откинулась металлическая заслонка "волчка", в камеру заглянул надзиратель, и тотчас же заскрипел запор. Дверь отодвинулась в сторону, вошел пожилой старшина-сверхсрочник. Он молча кивнул мне и поставил три миски. В нижней был суп, вторая закрывала его, а на донышке ее стояла третья миска, с кашей. Надзиратель вышел и сразу вернулся: принес кусок хлеба, ложку и алюминиевую кружку с жидким чаем.
- А можно воды? - спросил я.
Надзиратель не ответил.
Но через несколько минут он отворил дверь камеры и принес мне воду в алюминиевой кружке. Кружка была слегка помята, видно, не одного жаждущего напоила в этих стенах. Я медленно, малыми глотками пил воду, припахивающую хлоркой, и вспоминал, какой вкусной была вода из артезианских колодцев нашего города.
Теперь уже не помню, кто надоумил меня взяться за это дело. Скорее всего, сам сообразил, когда увидел шныряющих в базарной толпе ребятишек с ведерками в руках. Люська со мной увязалась тоже, и я не гнал ее - все веселее вдвоем.
Рано утром в воскресный день мать - в который раз! - перебирала наши пожитки, чтобы отнести кое-что на базар: то, что еще годилось в продажу. Собрав вещи, она ушла на барахолку, а через какое-то время мы с Люськой решили ее проведать и появились на базаре. Но мать ничего еще не продала и сидела, поникшая, оглушенная криками удачливых торговок.
Мы принялись бродить по базару, заваленному недоступными для нас овощами и фруктами. День был жаркий, хотелось пить, а отойти от прилавков торговцы не решались: тогдашние базары кишели жульем.
И тут я увидел, как меж торговых рядов шмыгает парнишка с ведерком воды в руках и, весело приговаривая, балагуря, предлагает холодную воду в обмен на смятые рублевки.
Я быстро сбегал домой, взял ведерко и кружку, у колонки наполнил ведерко холодной водой и двинулся вдоль торговых рядов, весело распевая:
- Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы! Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы!
На самом деле мне было не так уж весело. Я боялся, что увидят знакомые ребята, хотя в те времена продавать или обменивать что-либо не считалось зазорным, все продавали и меняли, все равно мне было не по себе, и самым трудным оказалось в первый раз крикнуть: "Вот кому воды холодной…" Потом освоился, бегал к колонке, наполнял быстро пустеющее ведро, поил базар и прятал в карман смятые бумажки. Кружка стоила рубль. Такие были деньги.
Рядом со мной торговали водой другие ребятишки, но мы не конкурировали, воды в колонках было много, солнце припекало, и базар собрался огромный…
Вечером мы с Люськой ждали маму с барахолки. Она пришла, обвела нас усталыми глазами и присела у стола, оставив у порога сумку.
- Как дела? - спросил я. - Что-нибудь продала?
- Нет, сынок, почти ничего. Вон возьмите в сумке помидоры и половину чурека. Поешьте…
- А я… Вот!
И тут же выложил на стол кучу рублевок. Их было около ста. Не так уж много по тем временам, но и это были деньги.
Не успела мама опомниться, как мы с Люськой, захлебываясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать о том, как торговали водой.
Мать сложила деньги, тяжело вздохнула и сказала:
- Спасибо, сынок. Вот и ты помог мне. Только не надо больше… Ладно? Я договорилась тут у одних людей хату белить. Завтра начну. Они продуктами заплатят. А там алименты с отца принесут, как-нибудь проживем…
Водой я все-таки торговал еще несколько воскресений, в будничные дни это не имело смысла. Но таких поильцев "рубль - кружка" становилось все больше и больше. Заработки падали, как у рыбаков в затраленном и перетраленном районе промысла. В последний раз у меня купили пять или шесть кружек за день. А потом приехала бабушка и увезла нас на лето в совхоз.
…Есть мне не хотелось, но я заставил себя проглотить и суп, и кашу, и хлеб, а потом запил водой, которую мне принес надзиратель вместо чая. Вода была тепловатой, пахла хлоркой, имела металлический привкус. Не та вода, не моздокская, одним словом…
У меня пока не было ни книг, ни бумаги, ничего такого, что помогло бы убить время, и я принялся вспоминать, что делал в этот день в прошлом году, в позапрошлом и так далее.
А в это время Станислав Решевский, мой лучший друг, старый корабельный товарищ, бегал по городу и уговаривал маститых капитанов поставить подпись на письме прокурору республики с просьбой назначить новое рассмотрение дела. Он обращался даже к тем, кто был в составе комиссии, написавшей заключение для следствия и суда.
Решевский искренне хотел мне помочь, и не его вина, что письмо не имело последствий. Стас мне про случай этот вообще не писал, а сообщила обо всем Галка.