- Ты, сосед, вроде как мастер… Ну а я "дедом" ходил на "Тургеневе", два дня назад с БНБ вернулись, план взяли только-только, едва за красный процент перевалили. Давай знакомиться. Фамилия моя Иконьев, а зовут Иваном, по батюшке Петрович. Механик я добрый, сам об сем знаю, и люди говорят, будто хороший человек.
- Все Иваны - хорошие люди, - улыбнулся капитан, ему вспомнился агроном Широков.
- Вот ты и попался, - хохотнул стармех Иконьев. - Потому что как не выпить с хорошим человеком… А могёт такое быть, что у тебя "дедом" буду. Только не сейчас. В отпуск сматываюсь. Еду, брат, жениться. В море тридцать стукнуло - пора. Хату в Тралфлоте получил, вчера и обмывали. Так что причина у нас с тобой тройная. Ты сам-то откуда пришел? Загара не вижу… Значит, на СЗА побывал, с нее, голубушки, мать бы эту голубку за ноги.
Иван Иконьев спрашивал и, не дожидаясь ответов капитана, быстро, на скорую руку уставлял стол закусками и теми, что приобрел уже на берегу, и самодельными балыками, изготовленными в море. Старший механик нимало не смущался молчаливой сдержанности капитана, потому как не принадлежал к людям, испытывающим потребность заглядывать в глубины человеческих душ. Он был весь на виду, этот "дед" с "Тургенева", и Волков поверил, что механик он и вправду хороший, но вот рюмку с ним пить он все-таки не станет, хотя ведь как радушно встретил незнакомого человека… Впрочем, в гостинице этой они все как будто знакомы друг с другом, даже если и не ведают имен соседей. Они в родстве между собой. Ведь пусть и в разных промысловых квадратах океана занимаются Делом, а все одно сработаны на единый братский манер.
- Не пью я вовсе, Ваня, - улыбнулся Волков. - А вот аппетит нагулял… Давай-ка лучше ударим с тобой по чаю. Под него копченый угорь тоже годится.
Стармех оторопело посмотрел на капитана. Потом махнул рукой.
- А что? - решительно сказал он. - Чай с утра пользительнее водки.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Океан вдруг обрел оранжевую окраску.
"Так бывает иногда в тропиках, - вспомнил капитан, - перед самым закатом солнца. Сейчас оно упадет за горизонт, наступит тьма, появятся на небе звезды".
Капитан подумал, что надо сказать штурману - пусть возьмет азимут солнца, когда оно своим нижним или верхним краем, это все равно, коснется линии горизонта, и рассчитает по азимуту "дельту К" - поправку магнитного компаса. Но тут капитан понял, что штурмана нет в рубке, хотя сам он стоял у открытого лобового окна, слева от машинного телеграфа, стоял спиною к рулевому матросу, удерживающему судно на курсе, не поворачивался и все-таки знал, что штурмана в рубке нет, хотя совсем недавно капитан разговаривал с ним.
"О чем мы говорили?" - попытался вспомнить капитан, но это ему не удалось, и тогда капитан рассердился: штурман не имел права уйти во время ходовой вахты с мостика без разрешения. Правда, с появлением здесь капитана в рубке вся власть вахтенного штурмана автоматически переходит к первому, и все же без разрешения…
"Может быть, он спрашивал, а я забыл? - предположил капитан. - Или сказал, а я не расслышал, и тому показалось…"
Ему нравился этот штурман, молодой и энергичный парень, он был с ним сейчас в первом рейсе после…
"После "чего"? - с непонятным испугом спросил себя капитан. - И что это за рейс? Куда я иду? Зачем? Как зовут этого штурмана… Боже мой, забыл его фамилию! Нечто ведь было в его фамилии…"
Ему захотелось повернуться и спросить рулевого матроса, куда подевался штурман, но капитан с ужасом понял, что не может и шевельнуться. Уже прошло, кажется, полчаса с той минуты, когда океан вдруг обрел оранжевую окраску. Да, ровно полчаса… Чувство времени развито у капитана. Но и солнце не садится, и тьма не наступает, и звезды не зажигаются в небе, и сам стоит у открытого окна неподвижно, не сделав еще ни одного движения.
Попытавшись снова, капитан стал размышлять над тем, что случилось. Ему казалось, что причина в вахтенном штурмане. Надо вспомнить его фамилию и позвать… Штурман появится, и дьявольские наваждения исчезнут.
"Ваня! - мысленно закричал капитан. - Иваном его зовут… А фамилия? Широков его фамилия. Агроном он. И в колонии со мной вместе сидел. Чушь какая! Как агроном Широков может стоять на моем судне штурманскую вахту? Бредятина! Иконьев его фамилия. Иван Иконьев, вот".
- Иконьев! - позвал капитан, облегченно вздохнув оттого, что голос ему еще повиновался.
- Здесь я, Игорь Васильевич, - ответили ему бодрым голосом, и капитан странным образом увидел, что стоит в машинном отделении, а напротив, положив руку на реверс, улыбается его сосед по номеру в гостинице моряков, в которой он жил когда-то…
- Ты почему здесь? - спросил капитан Иконьева.
- А где же мне быть?
- На мостике.
- Но я же твой "дед", Васильич!
- А кто же у меня вахтенный штурман?
- Не знаю, - растерянно ответил Иконьев.
"Значит, на мостике сейчас никого нет? - подумал капитан. - Я в машине, а на мостике… Там никого нет! А судно идет полным ходом. Вдруг кто-нибудь окажется на курсе…"
Капитан не успел додумать мысль до конца, как снова стоял у лобового окна, слева от машинного телеграфа, и смотрел вперед, на линию горизонта оранжевого океана.
Эта неизменность окраски тревожила капитана.
"Чертовщина какая", - проговорил он и увидел впереди по курсу, градусов тридцать справа, перископ подводной лодки.
Перископ нагло, вызывающе и бесстыдно торчал над спокойной поверхностью.
"Фаллический символ", - усмехнулся капитан и успокоился, будто разгадав тайну происходящего с ним сейчас.
Субмарина, судя по следу буруна, двигалась его судну навстречу.
"С минами приходилось, а вот с подводными лодками еще не сталкивался", - снова усмехнулся капитан и рванул рукоятку телеграфа в положение "Стоп машина!".
Но рукоятка не подалась.
Капитан рванул что было силы, но результат был прежним.
- Иконьев! - дурным голосом заорал капитан. - Какого ты… Волосан! Падла шестигранная…
Тут он сообразил, что стармех в машине услышать его никак не может, выхватил медную пробку-свисток, закрывавшую отверстие переговорной трубки, и, прижав раструб ее ко рту, дунул туда.
Привычного свиста капитан не услышал.
Более того, мерная работа двигателя прекратилась. Наступила тишина.
А подводная лодка все приближалась…
- Да что вы со мной делаете, волосаны?! - закричал капитан и повернулся к штурвалу, за которым стоял рулевой матрос, его послать в машину, что ли…
Матроса за штурвалом не было. Но рукоятки медленно повертывались. Влево, потом вправо, потом опять влево.
Невидимое капитану существо удерживало судно на курсе.
Он бросился к окну.
Субмарин стало три. Теперь они шли прямо на него строем уступа.
"Полный холодец", - подумал капитан, и тут он почувствовал, как стало вдруг сжиматься его судно.
Оно становилось все меньше и меньше, прямо-таки усыхало на глазах. Сам капитан при этом оставался при своих прежних размерах.
Лодки все приближались и приближались, но вот столкнуться с его судном никак не могли, хотя, по расчетам капитана, это с железной необходимостью должно было уже произойти, ведь и судно имело ход, и эти проклятые, так бесстыдно торчащие из океана перископы.
"Вот бы эти перископы моим врагам засунуть… - сочинил стишок капитан и засмеялся ему. - Нет, это чересчур легкое наказание для них".
Он перестал бояться столкновения, потому как понял, что столкновения не произойдет. Привык он и к постоянному уменьшению судна, тем более что сокращение размеров не распространилось на капитана, хотя судно его вскоре стало похожим на карикатурный пароходик, вроде тех, устанавливаемых на детских площадках в калининградских двориках.
Теперь его траулер был размером со спасательный вельбот, и капитан заметил, как резко понизилась дальность видимого горизонта, а перископы-фаллосы поднялись над горизонтом, и сократившееся судно неслось к ним навстречу, только вот расстояние между ними так и не уменьшалось.
Судовой двигатель под ногами капитана по-прежнему молчал. И вообще окружавшее пространство наполняла странная тишина. Она вносила чувство некой неуютности в душу капитана, хотя он как будто успокоился и с интересом ждал, чем кончится эта затянувшаяся встреча с загадочными субмаринами.
Он вздрогнул, когда вдруг застучало под палубой: "Чух-чух-чух!" И снова: "Чух-чух…" Двигатель запнулся на обороте, потом напрягся, пересилился и заработал спокойно и мерно.
"Стоп! - вскинулся капитан. - Я хотел остановить машину…"
Он отвел руку вправо, лихорадочно нащупал рукоятку телеграфа и поставил ее вертикально.
Стук двигателя прекратился.
Капитан глянул вперед. Вместо перископов навстречу ему неслись три волка.
"Почему волки? - удивился капитан. - Откуда в океане волки? Зачем они здесь? И куда запропал мой вахтенный штурман?.."
В освобождающееся сознание вновь проник и теперь уже осмыслялся резкий стук.
- Волков! - кричал за дверью Васька Мокичев. - Игорь! Кончай ночевать, Волков… Гость к тебе пожаловал! Открывай!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Они ехали в Светлогорск.
Мокичев сдержал слово и пришел за Волковым в два часа дня. Он разбудил Игоря, заставил быстро собраться, напирая на то обстоятельство, что на шестнадцать ноль-ноль у них встреча в светлогорском ресторане, туда придут две кадры, значит, опаздывать им, морским джентльменам, никак негоже, а времени уже третий час, а еще ехать, мотор надо ловить, да и со столиком пока не определилось, есть у него, Мокичева, знакомый кент, официант в кабаке тамошнем, но хрен его, поросенка, знает, вдруг в отгуле или еще где, хотя, по Васькиным подсчетам, должен обретаться на месте.
Они подошли к стоянке такси, где не было ни одной машины, но зато в избытке ожидающих пассажиров.
Васька Мокичев чертыхнулся.
- Годдэм! - сказал он. - Вот такое, Волков, курвино положение. Ехать поездом муторно и долго, да и от станции тащиться к морю… Будем искать "левака". За червонец любой довезет.
Машину Мокичев нашел довольно быстро, уговаривать водителя, смекнувшего, что заработок будет, не пришлось, и вот они выбежали на окраину Калининграда и помчались через Земландский полуостров в бывший город Раушен, ныне неизвестно по какому признаку называемый Светлогорском. Горы там вроде бы имелись - высокий берег моря, но вот назвать бы их, заросших густым лесом, светлыми Волков не решился.
Но как бы там ни было, а в половине четвертого они вошли в ресторан, и мокичевский кент оказался в наличии, приветствовал Ваську будто родного брата. Столик же, удобно стоящий у открытого окна с видом на Балтику, был уже сервирован на четверых, словно их ждали. Волков подумал, что Мокичев темнил, беспокоясь о возможном проколе, все заранее планировал, курвец, это вполне в его стиле, но почему-то хочет разыграть перед ним экспромт. Но если ему так хочется…
- Получена свежая икорка, - доверительно сообщил Мокичеву официант, звали его Валерий. - Есть и та, и другая. Это помимо рыбки…
- Валера, - укоризненно сказал Васька, - ты ведь знаешь мои принципы, дорогой…
- Прошу прощения, - Валера сделал вид, будто он смутился. - Искьюз ми, плиз. Вербум сат сапиенти. До прихода ваших дам выпьете аперитив? А ля гер ком а ля гер. Икры не будет, Василий Сергеевич.
С тем он и отошел, чтобы тут же принести капитанам первую выпивку.
- Что это за история с икрой? - спросил Волков.
- Есть икру я считаю безнравственным делом, - несколько напыщенным тоном произнес Мокичев. - Как, скажем, хулиганство или гомосексуализм.
Игорь Волков расхохотался.
- Ну ты даешь! - сказал он сквозь смех, слезы выступили у капитана из глаз, он, продолжая смеяться, вытирал их тыльной стороной ладони. - Какая же связь между рыбной икрой и этим самым гомо?
- Необязательно гомо, - сердито сказал Мокичев, реакция Игоря ему не поправилась. - Представь себе любое преступление против нравственности. Хотя бы и убийство… А что? Съев ложку игры, скольких осетров или лососей ты уничтожишь… Теперь дошло? Запретить употребление икры во всемирном масштабе - вот что бы я сделал, если б меня задвинули каким-нибудь "бугром" в ООН.
- Нда, - с интересом посмотрел на Ваську капитан. - Но ты ведь, Василий, ни одной рыбы не поймал в океане.
- Как ни одной?! А с кем мы вместе дрифтерные сети трясли на промысле в Норвежском море?
- Так то на практике, когда ты был всего лишь матросом и ответственность на тебе за рыбу не лежала. А в качестве капитана…
- Ни одной, - согласился Мокичев. - Только вот орудия убийства для вас перегоняю. Новенькие такие траулеры, с иголочки, прямо горяченькими доставляю с судоверфей, и плавбазы, на которых будут возить через океан замороженные трупы убитых вами рыб.
- Но ведь эти самые "трупы" ты небось употребляешь, Василий…
- Да! Употребляю… Ну и что? Грешен - люблю рыбку. А вот икру есть не могу.
"Вот так Мокичев! - весело подумал Игорь, ему, правда, немного не по себе стало от слов товарища, скорее оттого, что Волков не ждал ничего подобного от Васьки. - Подкинул проблемку… Действительно, разве справедливо ради сомнительного удовольствия уничтожать миллионы и миллиарды будущих рыб? Да это попросту нерационально! И пожалуй, в высшей степени кощунственно. Мало того, что мы устроили массовое побоище в океане… Какое там побоище! Настоящий геноцид объявили жителям моря… И тут еще эта икра. Наверное, прав сейчас Васька, и прав по большому счету. И мне, что ли, отказаться есть икру? Смешно, право слово, но в этом есть нечто".
- А вот она, эта стервь, - сказал Мокичев, толкнувшись о стакан Волкова своим и выпив его залпом, - она, мой диванчик, считает, что хавать икру - благородное дело. Меня все считают за чудака. Когда я появляюсь где-либо в гостях, икру моментально прячут, потому как пару раз учинил небольшой шум-скандалез.
Хорошо зная Ваську, Волков улыбнулся, представив себе, как это выглядело.
- О каком диванчике ты толкуешь? - спросил он.
- Это про Софку про свою, - ответил Мокичев. - Я зову ее Софа́, на французский лад, а иногда и диваном кличу. Не обижается. Сейчас вот вместе с Викой пригребет.
- А Вика, - спросил капитан, стараясь произнести это равнодушным голосом, - кто такая будет?
- Увидишь, - коротко ответил Мокичев. - Выпью за твое возвращение оттуда, а потом, при бабах, ни о чем таком говорить не будем.
Он выпил молча.
- Ты не знаком с Отто Вейнингером? - спросил Игорь Волков. - Он книгу написал, "Пол и характер" называется.
- Это про разные способы? - отозвался Васька. - Слыхал я про нее… Старье прошлого века. Хочешь, я тебе лучше датскую "Памятку мужчины" подарю? Недавно в Копенгагене купил… Блеск и красота куртизанок! А чего это ты меня про этого немца спросил?
- Он был евреем, Отто Вейнингер, - сказал капитан. - Потом перешел в протестантство, крестился. В тысяча девятьсот третьем году выпустил в Вене свою знаменитую книгу, она вовсе не про "способы", Василий, а спустя четыре месяца застрелился.
- Чудак, - сказал Мокичев. - Не понимаю этого…
- Его современники тоже не поняли, хотя и пытались объяснить всяк на свой лад. Профессор А. Форель в одной из публичных лекций назвал книгу Вейнингера симптомом "психической импотенции". Сюда, кстати, он относил и творчество Льва Толстого. Доктор Ф. Пробст определил идеи венского молодого ученого, ему было двадцать три года, как "психопатическое вырождение" и рекомендовал поместить книгу этого "ополоумевшего гения" во врачебную библиотеку психбольницы…
- За что же они так полоскали парня? - с явным интересом спросил Васька.
- Всех шокировала оценка, психологическая, нравственная, социальная, которую Вейнингер дал женщине, - ответил Волков. - Женщине в широком, всеобъемлющем смысле слова. Он исходил из положения, которое, по словам одного из основоположников христианской церкви, святого Климента, якобы принадлежит Христу. Цитирую приблизительно: "Смерть будет длиться до тех пор, пока женщины будут рожать, и не раньше будет узрена правда, чем когда из двух станет одно, из мужчины и женщины третье. Самосущее, что не есть ни мужчины, ни женщины…"
- А кто же тогда? Гомики? - грубо спросил Мокичев, бросив сердитый взгляд на Волкова.
Капитан улыбнулся.
- Дело все гораздо сложнее, чем в твоей датской "Памятке", - сказал он. - Вейнингер отрицает женщину не в узком, так сказать, практическом смысле, а в духовном. Своеобразно переосмыслив учение Канта, он считает, что если мужчина обладает умопостигаемым "я", бытием, как выражается Вейнингер, высшей сверхэмпирической реальности, то ни у женщины, ни у животного, ни у растения нет бытия. Они лишь явления, в них нет ничего от вещи в себе. Женщина, утверждает Вейнингер, алогична и аморальна.
- Это точно, - согласился Васька.
- Опять ты не понял, - поморщился Игорь Волков, он уже пожалел, что затеял этот разговор. Его потянули к этой теме Васькина защитительная речь во имя спасения рыбьей икры и неосознанное желание постичь через восприятие другого человека все то, что происходило между ним, Галкой и Решевским вчера и до этого последнего вечера.
И капитан вскоре понял, что Мокичев не готов воспринять идеи Вейнингера, нет, не принять, с этим венским самоубийцей не был согласен и сам Волков. Капитан доподлинно знал, что Мокичев воспримет все впрямую, но делать было уже нечего. Потому-то и продолжал рассказывать ему, что женщине свойственна "органическая лживость", и Васька согласно кивал головой, сочувственно поглядывая на товарища, которого так низко обманула Галка. Мокичев оживился, узнав о том, что, по Вейнингеру, женщина бесстыдна и ее можно назвать универсальной сексуальностью. В мышлении женщины центральное положение занимает половой акт, - утверждал Волков, цитируя Вейнингера, и Васька думал про себя, что это паскудство - так обидеть умного и доброго парня, вон как его теперь заносит на поворотах. - Женщина всегда только сексуальна. Она больше всего хочет или полового акта, или ребенка. Она совсем неспособна к любви. На женщину действует в мужчине только сексуальность, и не красоты, а высшего полового вожделения требует она от него… И когда Волков произносил: "Женщина есть только объективация мужской сексуальности", Васька Мокичев только хмыкал и думал: "Дает Игорешка! Дает, бродяга… Курсы в тюряге какие проходил?"
А Волков уже и забыл, кому и зачем он все это говорит. Он сейчас спорил с самим собой. У капитана была собственная концепция. Но положения ее расходились с тем, о чем беззвучно кричало сейчас его нутро. Потому Волков и нес сущую бредятину. Только не мог ничего поделать с собой и метал этот псевдонаучный бисер перед ухмыляющимся Васькой.
А потом пришли женщины.