– Вы знаете, бывают моменты, когда силы удесятеряются. Мы слишком натерпелись от этого паразита, и мне было очень легко его завалить.
Он говорил то же, что и Остапенко, но иными словами.
– К тому же мне помогал Сережка, – добавил Соломон.
Дружка вытягивает, накидывает ему очки.
Жаворонок вздохнул:
– Видишь ли, Соломон, у органов есть все основания подозревать, что вы расправились с Месснером не только из ненависти. Понятно, что он не вызывал у вас дружественных чувств. Но не только из-за этого.
– А из-за чего же еще?
Майор вздохнул еще горестнее:
– Есть подозрение, что вы убирали свидетеля. То есть поступили как обычные уголовники, хоть это и был наш общий враг.
Можно задаться вопросом: зачем понадобились Жаворонку все эти допросы с ловушками? К чему? Подростков готовили совершенно к другому, и майор это преотлично знал. То, чем он занимался, было полной бессмыслицей и при любом результате не отразилось бы на дальнейшем. Даже если бы он точно установил, что парни замешаны в профессиональном шпионаже. Но дьявол иррационален, и государственные машины подавления, им сооруженные, иррациональны тоже. Однажды запущенные, они уже не в состоянии остановиться – они могут только сломаться.
Жаворонок просто выполнял свою работу.
Привычную.
Он делал то, что делал всегда. Он был обязан это делать. В противном случае всегда нашлись бы негодяи, которые поспешили бы донести, обвинить его в утрате бдительности, в близорукости и вредительстве.
И еще он увлекся, будучи энтузиастом своего ремесла.
...Красавчик смотрел на майора с нескрываемым интересом:
– Свидетеля чего?
– Вашего секретного соглашения с гитлеровцами.
– О чем мы согласились? – Красавчик был искренне потрясен.
– Известно, о чем, тут к бабке ходить не нужно. Добровольное участие в опытах в обмен на вольницу. И прочие блага. Вид на жительство в Берлине и так далее... Мне кажется, что это могло прозвучать весьма соблазнительно.
Соломон позволил себе развести руками:
– Это бред, товарищ майор.
"Вот сученыш".
Можно было отречься от статуса товарища и потребовать называть себя гражданином, но это отродье еще не перешло в категорию обвиняемых. Да и не перейдет – во всяком случае, в обозримом будущем.
– Бред, говоришь? А вот дружок твой поет другое...
– Сережка?!
– Сережка.
– Даже если и так, он, должно быть, помешался. Странно даже, что только сейчас, он уже давно был на пределе.
Жаворонок полез было за папиросами, но передумал.
– Почему ты живой? – неожиданно спросил он.
– Понятия не имею. Другие умерли. Мы с Сережкой крепче оказались. Что нас – судить за это?
– Не о Сережке речь. Почему ты живой?
– Я и говорю – крепкий, наверное.
– Ты не понимаешь. Ты ведь еврей?
– Еврей.
– Тогда почему ты живой?
Соломон Красавчик молча смотрел на особиста. Все как-то разделилось и сделалось автономным: он сам по себе, майор сам по себе, и лодка сама по себе – плывет, незнамо куда. И воздух сам по себе. И голова, и сердце, и руки-ноги. Соломон парил в вакууме, поддерживаемый лишь божественным промыслом.
– Я не знаю.
– Тебя должны были сжечь в печке. А ты живой. Что прикажешь мне думать насчет секретного соглашения?
– Я думаю, меня просто не успели сжечь в печке, – спокойно сказал Соломон. – Но многих успели.
Майор потянулся, демонстративно зевнул.
– Не в цвет говоришь! На эсминце многие умерли, а ты живой. В лагере многих спалили, а ты живой. Тебя в этом ничто не смущает, а? Ты какой-то особенный? Может быть, ты заговоренный?
– Вполне возможно.
– И кем же? – иронически осведомился Жаворонок. – Поиграем в мракобесие? Нечто подобное я уже слышал.
– Меня хранит мой Бог.
Майор с силой треснул по столу кулаком:
– Ты это брось, твою мать! Вы утомили меня своими богами! Спелись, да? За дурака меня держите?
– У нас с Сергеем разные Боги, – ответил Красавчик.
– А! Вот как! Разные! Креста, значит, не носишь?
Соломон отрицательно помотал головой:
– Не ношу.
– А что ты носишь? Эту вашу... звезду Давида?
– Сейчас – нет. А в лагере носил. Нам всем выдавали. Желтые такие, к полосатой робе пришитые.
– И пионером был?
– Уже комсомольцем, – ответил "сученыш".
– Ну негодяй! Как же тебе твой бог не запретил?
– Он не запретил, он даже посоветовал. Иди, сказал, запишись. Тебе выживать нужно – так Он сказал.
Жаворонок крепко стиснул зубы. Процедил:
– Да, бля... Проморгали мы, прохлопали. Из Одессы ты, значит? Ну ничего. Мы прошерстим ваш одесский комсомол. Мы вытравим это ваше осиное гнездо. Выжжем его каленым железом.
Впервые за всю беседу на лице Соломона отразилась тревога:
– Они-то при чем? Не трогайте никого, это же я, и только я. Это мое дело! Другие-то ни в чем не виноваты!
Но Жаворонок уже мысленно потирал руки. Все-таки он намыл крупицу золота в пустой породе. Ему будет о чем доложить по инстанции. Конечно, его могущественному шефу наплевать на какой-то там одесский комсомол, но лишней такая информация никак не будет.
Он прищурился:
– Хорошо. Я промолчу, но только в обмен на твое сотрудничество. На правду. Ты расскажешь мне всю правду о ваших шашнях с немцами. А я попробую забыть про вашу комсомольскую организацию.
Он лгал, конечно.
Красавчик напряженно размышлял.
– Нет, – проговорил он после долгой паузы. – Мне не о чем рассказывать. Все наши шашни – уколы в живот и руки.
Жаворонок о чем-то задумался.
– Вы с Остапенко были в разных лагерях, – сказал он наконец, как будто разговаривал сам с собой – настолько был погружен в свои мысли.
Соломон лихорадочно пытался сообразить, к чему на сей раз клонит эта сволочь. Эх, нет здесь стальной балясины... Эта тварь ничем не лучше Месснера. Да... стало быть, эсэсовца звали именно так, надо, на всякий случай, запомнить.
Он вообще старался все в жизни запоминать, ибо неизвестно, когда и что пригодится.
И ничего не ответил.
– Кто был у вас комендант?
Красавчик назвал фамилию.
– А врач?
Тот назвал и врача.
Жаворонок вновь погрузился в раздумья.
О чем он размышлял, Красавчик так и не узнал. Допрос закончился, закончился внезапно и – ничем.
...Его отвели в каюту. Их с Сережкой держали порознь.
Пристегивать их никто не пристегивал, потому что с подводной лодки сбежать нелегко. А лодка шла своим курсом. И Сережке, и Соломону, хотя общаться они не могли, одинаково казалось, что они находятся лишь в середине смертельно опасного маршрута. Могло оказаться и так, что пройдено даже меньше половины.
Часть третья
САНТА БЕЗ КЛАУСА
Глава восьмая
В ДВЕРЯХ ПРЕИСПОДНЕЙ
– ...Как сквозь землю провалился, – подвела итог Мадонна.
Маэстро мрачно кивнул.
Они сидели в кабинете вдвоем, и у обоих уже болели глаза от изучения топографических карт. Телефоны, по которым должна была поступать свежая оперативная информация, звонили с тупой регулярностью, как было приказано: через каждые полчаса. Это могло означать только одно: предписание исправно выполняется; однако свежей информации нет никакой.
– Эх, Маслова бы сюда, – в сотый раз сказала Мадонна.
Но аналитик Андрей Маслов был задействован в другой операции и находился вне досягаемости.
Гладилин исчез.
Внутренние войска прочесывали местность в радиусе двухсот километров от места его высадки, но единственным результатом было обнаружение трупа несчастного старика-охотника в сторожке.
Оружия там не нашли, и Мадонна с Маэстро предполагали, что Гладилин завладел ружьем. Поэтому на "человека с ружьем" была дана соответствующая розыскная ориентировка.
Никакого человека с ружьем найти не удалось.
Были взяты в оборот все ближайшие населенные пункты, вплоть до самых мелких хуторов – Высокое, Ботово, Славяновка, Ухтомка, Гарабеево и прочие. Но капитана Гладилина нигде не обнаружили. Никто не видел пришлого человека, никто не слышал о нем.
– Как там сообщение с райцентрами? – спросил Маэстро.
– Через пень-колоду. Автобусное сообщение – в половине случаев. В прочих местах – пешим ходом, на лошадях, тракторах... Тракторов, правда, там почти не осталось. Словно Мамай прошел.
– Но за водкой-то они как-то гоняют?
– Вот на оставшихся тракторах и гоняют, а так самогонкой обходятся. Есть кадры, которые пешком выходят затемно и возвращаются к полуночи, и так изо дня в день. Своего рода занятость. Ягод наберут, грибов, да плетутся продавать...
Маэстро снял трубку:
– Что с автобусными линиями?
Ему ответили, что линии проверяют. Пока результата нет.
Тот в сердцах шваркнул трубкой.
Пока все было ясно лишь со сторожкой, да и то... Может, там побывал разыскиваемый, а может быть, и кто другой. Собаки не взяли след, ибо никаких собак не приводили. От Гладилина не осталось ничего, что можно было бы подсунуть им в качестве образца. Да и брать след в лесу, где столько отвлекающих факторов...
Серьезная экспертиза требовала времени, а его, увы, не было и в помине.
Ясно было одно: если в сторожке похозяйничал капитан, то ушел он оттуда на своих двоих.
Конечно, сомнения в том, что там побывал именно Гладилин, были больше риторического свойства: так, порядка ради. Чужаков в тех краях немного. Кто-то, правда, постарался стереть отпечатки. Это не в стиле местного дикаря-хулигана, забравшегося поживиться стариковскими припасами.
Убийца ушел пешком.
Следовательно...
Кружок, которым Маэстро обводил хутор Славяновку, становился все жирнее. Ухтомка была ближе, но там существовало автобусное сообщение. Линию, как и саму Ухтомку, уже проверили, однако ничего не нашли. Проверяли и Славяновку, но...
А вообще, есть такая штука – интуиция.
Без нее в оперативной работе делать нечего.
И она подсказывала Маэстро, что проверка оказалась поверхностной. Прошли, поспрашивали и двинулись дальше.
А надо было копать.
* * *
Гопнику с перебинтованным лицом, с запахом перегара, с больной головой было крайне неуютно в тракторе, где его трясло и подбрасывало так, что он едва не ударялся макушкой о крышу кабины. С учетом свежеприобретенного сотрясения мозга, любой удар был бы крайне нежелательным. Пусть даже сотрясение и легкое. Теперь хорошо бы в больницу на койку, отлежаться пару-тройку дней, но какое там...
Гладилина немного беспокоил и сам факт ночного путешествия на тракторе. Немка, однако, убедила его, что здесь это в порядке вещей.
– Русские за бутылку сделают что угодно, – заявила она высокомерно. – У Парщикова в райцентре свояк живет; он может к нему заявиться в любое время суток. "За жисть побазарить", – передразнила она, и в ее устах это прозвучало дико. Гладилину неожиданно пришло в голову, что в случае необходимости эта железная тетка может легко проявить себя в качестве неплохой актрисы.
– А трактор-то откуда? Здесь же все разворовано сто лет назад.
Немка усмехнулась:
– У ваших есть такая поговорка: умная голова, да дураку досталась. Парщиков – дурак с умной головой. Попросите его что починить или соорудить – в секунду сделает, и все будет идеально работать. От часов с кукушкой до самолета. И у себя в доме он вечно что-то сооружает; вон, трактор наладил – и теперь бережет его как зеницу ока. Спрашивается, зачем? А затем, чтобы к свояку ездить водку пить. И так его внутренняя суть проявляется практически во всем. Вечное становление, вечная перестройка всего – даже неизвестно ради чего.
Покончив с преобразованием внешнего облика Гладилина, хозяйка стала куда разговорчивее и даже приветливее. Похоже было, что проделанная "работа" доставила ей искреннее удовольствие.
– А не опасно отправлять меня куда-то с умным дураком?
– Нет. Он будет молчать как рыба. Он знает, что если сболтнет лишнее, то здесь ему уже никогда не нальют. Да и сболтнуть ему нечего, он не в курсе. Его дело – доставить человека в центр, а что за человек и зачем вообще его доставлять – он якобы понятия не имеет. Уж на это, поверьте, у него хватает ума.
"Так-то оно, конечно, так, – подумал Гладилин, теперь уже совершенно холодно, с привычным расчетом, будучи под полной властью ладожского дьявола. – Только хорошо бы иметь гарантии".
Про себя он решил при первом удобном случае ликвидировать этого умного тракториста. Сейчас ликвидации не представляли для него никакой трудности. Он, по сути, уже не принадлежал к миру людей.
Но все равно следовало быть осмотрительным!
Тракторист хоть и не в теме, а все же связной. Убрать связного – разозлить хозяев, до которых Гладилину еще нужно добраться. Хотя едва ли к нему будут серьезные претензии...
Ну, рассудим по обстановке.
...Парщиков как таковой капитану понравился.
Немногословный серьезный мужик – испитой вконец, но видно, что резервов у молодца пока что предостаточно. Еще может хлестать бухло ведрами – не высосал свою бочку.
А вот в недавнем милицейском прошлом такой самобытный человек ему бы не понравился точно.
Гладилину приходилось иметь дело с подобными субъектами.
Из них и в самом деле было слова не вытянуть.
Пару раз он пытался пристегнуть подобных Парщикову личностей к мелким уголовным делам, но не преуспел. На них не действовали ни посулы, ни угрозы, ни физическое воздействие (противогаз), ни даже пресс-хаты. Там, где служил Гладилин, пресс-хат, правда, не было, и сведения доходили до него из питерских "Крестов", куда он все-таки под тем или иным предлогом переправлял упрямцев. Их пытались расколоть чуть ли не всем "домом", иных опускали, делали чушкарями и петухами, двое на его памяти повесились, но добиться от них так ничего и не удалось...
Перед приходом тракториста немка назвала капитану адрес, по которому тому следовало направиться, оказавшись в райцентре.
Парщикову же она велела:
– Езжай к свояку, там и человека высадишь. Дальше он сам.
– Сделаем, – равнодушно ответил тракторист. Он был немногословен.
"Вот так, ступенечка за ступенечкой, – думал тем временем Гладилин. – Со дна – и все выше и выше. Из леса – в сторожку, из сторожки – на хутор, с хутора – в райцентр, из райцентра... из райцентра можно взлететь вообще высоко. Очень возможно, что там окопались по-настоящему серьезные люди. Эх, мало я знаю – как пригодился бы компромат..."
Но пока что это восхождение еще казалось чрезвычайно сложным.
Как он, например, попадет за бугор?
В аэропортах, на вокзалах его уже давно с нетерпением ждут... И за бугор не поедешь в таком экстравагантном прикиде. Его непременно узнают... Надо будет обработать пальцы кислотой, исчезнуть из этого мира как личность. Впрочем, теперь это уже все равно: милиционер Гладилин давно уже почил в бозе.
...Трактор фырчал и перся сквозь ночь. Постепенно занималось блеклое утро и просыпались птицы.
К свояку приехали, когда почти окончательно рассвело. Гладилин усмехнулся, думая о людях, идущих сейчас по его следу. Грунтовая дорога и трактор, неизвестно куда едущий в ночи, – ноль внимания.
Где, спрашивается, заградительные кордоны, посты?
Нет, умом Россию не понять.
Но и верить в нее на фиг сдалось!
Мыслями Гладилин был уже не в России. И мысли его самым непостижимым образом передавались... Маэстро, который позволил себе усомниться в эффективности выставленных заграждений и в полноценности охвата местных дорог.
На всякий случай Гладилин запомнил адрес свояка.
– Приехали, – буркнул тракторист.
Что, и в гости не пригласит, посидеть и за "жисть побазарить"? Неужто и в самом деле смекалистый? Знает, с кем свела его судьба?
Надо же, не позвал. Понимает, чертяка!
Не оглядываясь на пассажира, Парщиков толкнул калитку, вошел. Гладилин с сожалением провожал его взглядом. Надо, непременно надо его замочить!
Может быть, в этом и была своя дьявольская логика, но капитан не отдавал себе отчета в том, что желания его вовсе не обусловлены логическими побуждениями. Ему просто хотелось убивать. Повсюду висели воображаемые знаки вопроса, а ему хотелось точек и восклицательных знаков.
...Городишко был пуст, как само раннее утро. Немка объяснила Гладилину, как найти улицу и дом; никаких записей он, конечно, не делал и схем не рисовал. Удар по черепу, слава богу, не сказался на памяти.
Новый облик обязывал к изменению повадок, и это почему-то произошло чуть ли не автоматически. Капитан держался на манер мелкого уголовного элемента. Он почему-то стал приволакивать ногу, воровато озирался, сплевывал, глядел исподлобья. Руки засунул глубоко в карманы, успокаиваясь наличием верного ПМ.
Рюкзак, в целости и сохранности, покачивался за плечами.
За всю дорогу Гладилину встретился лишь один человек, ему же нынешнему и подобный. Какой-то похмельный баклан, с такими же ужимками. Они подозрительно посмотрели друг на друга и разошлись, чтобы никогда больше не увидеться. Гладилина вновь посетило кровожадное намерение, но он справился с импульсом.
За двадцать минут Гладилин добрался до заурядной пятиэтажки-хрущевки. Она была изрисована кислотными грибами, исписана матерными словами. Дверь болталась на честном слове, Гладилин вошел в подъезд.
Тот тоже оказался совершенно загаженным. Перила шатались и представляли собой скорее опасность, нежели страховочное средство.
Капитан поднялся на третий этаж, остановился перед дверью, из обивки которой торчали клочья ваты.
Лишь бредовое воображение могло внушить мысль, что за этой уродливой дверью находится агент, напрямую связанный и непосредственно подчиняющийся доктору Валентино Баутце. (О последнем, впрочем, экс-капитан никогда ничего не слышал.)
Гладилин позвонил.
Глава девятая
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАРТИИ
– Ну-с, Моисей Залманович, – следователь, представившийся Никитой Владимировичем, с театральным вдохновением потер руки, – разговор у нас с вами будет долгий и серьезный. Думаю, вы и сами об этом догадываетесь.
Нисенбаум смотрел на него искоса, склонив голову набок, как птица. Он ничего не ответил, ожидая продолжения.
В его памяти незамедлительно всплыл другой собеседник, по фамилии Жаворонок и в звании майора. Жаворонок и Никита Владимирович были похожи друг на друга, как две капли воды, хотя всякое внешнее сходство отсутствовало напрочь. Никита Владимирович не отличался аристократической утонченностью черт лица. Он был словно вытесан из бревна. Но это ничего не меняло. Неуловимое сходство, казалось бы, непохожих друг на друга чекистов давно сделалось притчей во языцех.
Нисенбаум-Красавчик привык к допросам такого рода настолько, что они оставляли его, в известной степени, равнодушным. Он рассматривал Никиту Владимировича как очередное докучливое насекомое.
Следователь это чувствовал и пребывал в раздражении, которое, впрочем, искусно скрывал.
– Я должен вас сразу предупредить, – заговорил Нисенбаум. – Я стар и болен. Если вы попытаетесь применить ко мне особые методы, у меня может не выдержать сердце. В том числе после введения "сыворотки правды". Предполагая в вас разумного человека, я даже не называю иные средства.