Эту глубокую рассеянность сопровождало странное метафизическое явление. Помимо воли меня занимало то, что философы называют "я" и "не я". Во мне было меньше "я" и больше "не я", чем обычно. Я смотрел, как кто-то другой работает веслом; замечал, что чья-то, а не моя нога опирается на упор. Мое собственное тело, казалось мне, имеет ко мне не больше отношения, чем байдарка или река, или берега реки. Что-то в моем уме, независимое от моего мозга, какая-то область моего собственного "я" сбросила с себя узы и освободилась или же освободила кого-то, работающего веслом. Я сжался, превратился в крошечное существо в дальнем уголке себя самого. Я уединился в своей собственной оболочке. Мысли являлись сами по себе; это были не мои мысли, и я следил за ними, как за деталями пейзажа. Словом, полагаю, что я был настолько близок к нирване, насколько это возможно в практической жизни; и если это так, то от души поздравляю буддистов. Это весьма приятное состояние, правда, несовместимое с напряженной умственной деятельностью, не слишком доходное в денежном выражении, зато абсолютно безмятежное, золотое и ленивое – и находящийся в нем человек неуязвим для тревог. Изобразить подобное состояние можно, представив себе человека мертвецки напившегося, но вместе с тем трезво наслаждающегося собственным опьянением. Я думаю, что землепашцы, работающие в полях, проводят большую часть своих дней в этом восторженном оцепенении, которым и объясняются их спокойствие и выносливость. Зачем тратиться на опиум, когда можно даром обрести сущий рай?
Такое состояние ума было высшей точкой нашего путешествия, самой отдаленной землей, которой нам удалось достичь. Правда, она так далека от проторенных дорог, что я не надеюсь возбудить у читателя симпатию к моему улыбающемуся, кроткому идиотизму. Образы и идеи порхали во мне, как пыль в солнечном луче, а деревья, шпили церквей на берегах время от времени вырисовывались передо мной, словно единственные предметы с четкими очертаниями среди клубящихся облаков. Ритмичное покачивание лодки и весла в воде постепенно превращались в колыбельную, которая убаюкивала мои мысли, когда комочек грязи на фартуке то невыносимо раздражал меня, то вдруг становился приятным спутником, которого я заботливо оберегал, – и все это время река бежала между изменчивыми берегами, а я считал удары весла и был самым счастливым животным во всей Франции!
Вниз по Уазе. Церковные интерьеры
После Компьена мы в первый раз остановились в Пон-Сент-Максанс. На следующее утро в начале седьмого я вышел пройтись. Воздух был резок; в нем чувствовался мороз. На небольшой площади человек двадцать рыночных торговок и покупательниц вели обычный торг, и их тоненькие ворчливые пререкания напоминали ссоры воробьев зимним утром. Редкие прохожие согревали руки дыханием и притопывали деревянными башмаками, чтобы разогреть кровь. Улицы были полны ледяной тенью, хотя дым труб поднимался в золотистом солнечном свете. Если вы встаете в эту пору года довольно рано, вы можете покинуть постель в декабре, а позавтракать в июне.
Я направился к церкви, потому что в каждой церкви всегда есть на что посмотреть: на живых ли прихожан или на могилы мертвых. Если в ней нет ничего исторического, то, конечно, найдется что-нибудь из современной жизни. Вряд ли в церкви было так же холодно, как на улице, но казалось еще холоднее. Белый центральный неф напоминал об арктической стуже, а мишурная пышность алтаря выглядела еще более убогой, чем обычно, из-за окружающей пустоты и унылого сумрака. Два священника сидели в ризнице, читали и поджидали прихожан, древняя старуха молилась. Просто удивительно, как она могла перебирать четки, когда здоровые молодые люди дышали на пальцы и хлопали себя по груди, чтобы согреться. Хотя последнее относилось и ко мне, но ее способ молиться привел меня в еще большее уныние, чем холод. Она двигалась от скамьи к скамье, от алтаря к алтарю, обходя храм по кругу. Перед каждой святыней она проводила одинаковое количество минут и отщелкивала одинаковое количество бусин. Подобно предусмотрительному капиталисту, трезво оценивающему экономическую перспективу и риски, она старалась вложить свои молитвы в возможно большее число разнообразных небесных акций. Она не желала рисковать, положившись на кредит одного какого-либо заступника. В сонме святых и ангелов каждый должен был считать себя ее избранным защитником на последнем судилище! Я не мог не заподозрить в этом некоего мошенничества, опирающегося на бессознательное неверие.
Я никогда не видывал более неживой старухи – вся она состояла из костей и пергаментной кожи. Ее глаза, вопросительно смотревшие на меня, были бессмысленны. Ее можно было бы назвать слепой, впрочем, это зависит от того, что считать зрением. Быть может, она когда-нибудь любила, рожала детей, нянчила их, называла ласковыми именами. Но теперь все это исчезло, не сделав старуху ни счастливее, ни умнее. Теперь ей оставалось только приходить по утрам в холодную церковь и выпрашивать себе кусочек райского блаженства. Задыхаясь, я выскочил на улицу, чтобы глотнуть морозного утреннего воздуха. Какое счастье, что немногим из нас приходится выставлять напоказ нашу жизнь, когда мы достигаем семи или восьми десятков лет; хорошо, что очень многие получают апоплексический удар вовремя, что называется, в расцвете лет, и уходят куда-то расплачиваться за свои безумства. Иначе между больными детьми и недовольными стариками мы бы потеряли всякое представление о жизни.
В течение этого дня мне пришлось применять к себе всю мыслимую мозговую гигиену – старуха словно застряла у меня в горле. Но вскоре я очутился на седьмом небе отупения, чувствуя только, что кто-то гребет на байдарке, в то время, как я считаю его удары веслом. Иногда мне делалось страшно: а вдруг я запомню точное число ударов, и удовольствие превратится в важное дело, но мой ужас быстро проходил: точно по мановению волшебной палочки числа исчезали из моей головы, и я снова не имел ни малейшего представления о моем единственном занятии.
В Крее, где мы остановились перекусить, мы опять оставили байдарки в плавучей прачечной, которая в этот полуденный час была битком набита прачками, краснорукими и громогласными. Из всего Крея я запомнил только их и их фривольные шуточки. Если хотите, могу заглянуть в учебник истории и сообщить вам две-три даты, поскольку этот город не раз фигурировал в английских войнах. Но я предпочитаю упомянуть только о пансионе для девиц, который заинтересовал нас только потому, что был пансионом для девиц, и потому, что мы вообразили, будто представляем для него значительный интерес. Словом, в саду прогуливались девушки, а на реке были мы; и когда мы миновали пансион, в воздухе затрепетало несколько белых платков. Мое сердце забилось. И все же как бы мы наскучили друг другу, я и эти девицы, если б нас познакомили на крокетной площадке! Каким презрением прониклись бы мы друг к другу! А вот эта манера мне нравится: послать воздушный поцелуй или помахать платком тем, кого ты вряд ли когда-нибудь встретишь, поиграть с неосуществленной возможностью, натянуть канву, чтобы фантазия вышивала по ней свои узоры.
Церковь в Крее ничем не примечательное место. Ее заливал цветной свет из витражных окон; украшена она была медальонами с изображением Скорбного пути. Впрочем, мне доставила удовольствие одна необычная деталь: точная модель речной баржи, свисавшая со свода и снабженная письменным выражением надежды на то, что господь приведет "Сен-Николя" из Крея в безопасную гавань. Модель была сделана очень искусно и привела бы в восторг любого мальчишку. Но больше всего меня поразил характер опасности, которой остерегались люди, повесившие эту модель. Конечно, вы можете повесить в храме модель корабля, который плавает вокруг света, посещает тропики или полярные воды, подвергается опасностям. Но "Сен-Николя" из Крея предстояло лет десять плавать по заросшим каналам под шепот тополей на зеленых берегах и посвистывание шкипера у руля, всегда в виду какой-нибудь деревенской колокольни. Казалось бы, уж тут-то можно обойтись без вмешательства Провидения! Но кто знает, может, шкипер был шутником, а может, пророком, который хотел этим примером напомнить всем о серьезности жизни?
В Крее, как и в Нуайоне, святой Иосиф был самым почитаемым святым из-за того, что пунктуально исполнял просьбы богомольцев. Благодарный народ обозначал на табличках день и час, в которые молитвы были услышаны. Если время имеет значение, то святой Иосиф – самый лучший посредник. Я с удовольствием отметил, что его любят по всей Франции, потому что в религии моей родной страны он не играет почти никакой роли. Правда, меня несколько тревожила мысль, что раз святого так хвалят за пунктуальность, значит, от него ждут благодарности за посвященную ему табличку.
Для нас, протестантов, все это кажется пустым ребячеством. Будет ли благодарность людей за дары, полученные ими, выражена подобающим образом – дело второстепенное; главное, чтобы они испытывали благодарность. Подлинное невежество мы встречаем тогда, когда человек не замечает благих даров или считает, что обязан ими только самому себе. Что ни говори, а нет хвастуна смешнее того, кто сам проложил себе путь в жизни! Существует существенная разница между сотворением света из хаоса и зажиганием газового рожка в лондонской гостинице с помощью коробки безопасных спичек; что бы мы ни делали, а всегда будет нечто, данное нашим рукам со стороны, – хотя бы наши десять пальцев.
Но в церкви в Крее было кое-что похуже благодарственных табличек, а именно – объявление ассоциации "Живые четки", о которой я никогда прежде не слыхал. Эта ассоциация, как следовало из объявления, основана с благословения папы Григория XVI в 1832 году, однако, согласно раскрашенному барельефу неподалеку, ее учредила сама Пресвятая Дева, дав одни четки святому Доминику, в то время как младенец Иисус вручил другие святой Екатерине Сиенской. Я не мог понять, занимается ли это общество только молитвами или же подразумеваются и какие-то добрые дела. Как бы то ни было, она очень строго организована. Каждую неделю четырнадцать матрон и молодых девушек принимают на себя обязанности членов ассоциации. Одна, как правило, замужняя женщина, выбирается как "zelatrice" и стоит во главе. В награду за исполнение этих обязанностей следует отпущение грехов, полное или частичное. "Частичное отпущение грехов полагается за прочтение молитв с четками, – прочитал я. – По произнесении требуемого десятка "Ave" частичное отпущение грехов следует немедленно…"
Когда люди служат царству небесному с расчетной книжкой в руках, я всегда опасаюсь, что они внесут тот же коммерческий дух и в свои отношения с братьями-людьми, и это превратит жизнь в нечто печальное и весьма непривлекательное.
Но в правилах ассоциации есть одна более утешительная статья: "Все отпущения могут передаваться душам в чистилище". Ради Бога, о дамы Крея, поскорее передайте все до единого отпущения душам в чистилище! Роберт Бернс не брал гонораров за свои последние песни, он предпочитал служить родине бескорыстно. Что, если бы вы, любезные дамы, последовали его примеру и отказались от индульгенций, выданных вам в пользу томящихся в чистилище душ? И если даже это ненамного облегчит их участь, некоторым душам в Крее на Уазе это может оказаться полезным и в этом мире, и в ином.
Перенося эти заметки в книгу, я невольно задаюсь вопросом: способен ли человек, с рождения воспитывавшийся в протестантской вере, постичь подобные символы и воздать им должное, и не нахожу иного ответа на этот вопрос, кроме "нет, не способен". Верующим они не могут казаться такими же непривлекательными и пустыми, как мне. Это мне ясно, как азы геометрии. Ведь эти верующие не слабы духом и не злы. Они могут вывешивать таблички, прославляющие святого Иосифа за его аккуратность, точно он по-прежнему деревенский плотник; они могут "произносить требуемый десяток" и, выражаясь метафорически, класть в карман отпущение грехов, словно вступая с небом в сделку. А потом они могут спокойно прогуливаться по улице, без смущения глядя вниз, на свою чудесную реку, или вверх, на мерцающие огоньки звезд, которые на самом деле тоже огромные миры, где много рек величественнее Уазы. Очевидно, мой протестантский ум упускает что-то самое существенное, и что странности эти проникнуты духом более высоким и религиозным, чем я могу себе представить.
Любопытно, а будут ли другие столь же терпимы ко мне? Подобно крейским дамам, я прочел требуемые молитвы о терпимости и снисходительности и теперь жду немедленного отпущения грехов.
Преси и марионетки
На закате мы были в Преси. Вся здешняя долина покрыта роскошными тополиными рощами. Уаза лежала у подножия холма, образуя широкую блестящую дугу. Легкий туман поднимался от реки, скрывая в дымке дали. Стояла полная тишина; слышались только колокольчики овец, пасшихся на лугах, да грохот колес телеги, которая спускалась с горы. Домики в садах, лавки у дороги – все, казалось, опустело, и мне невольно хотелось ступать бесшумно, словно я гуляю по безмолвному лесу.
И вдруг, свернув за угол, мы увидели на лужайке перед церковью настоящий цветник одетых по последней парижской моде девушек, которые играли в крокет. Их смех и глухие удары молотков по шарам сливались в веселый, бодрящий шум, а вид их тоненьких, затянутых в корсеты фигурок в лентах и бантиках вызвал понятное волнение в наших сердцах. По-видимому, в воздухе уже пахло Парижем. И девушки нашего круга играли здесь в крокет, словно Преси был реальным городком, а не стоянкой в волшебной стране путешествий. Ведь, говоря откровенно, крестьянку трудно считать женщиной. Насмотревшись на то, как особи в юбках копают, полют и стряпают, мы не могли не почувствовать приятного удивления при виде этого отряда вооруженных до зубов кокеток и немедленно убедились в том, что мы всего лишь слабые мужчины.
Гостиница в Преси худшая во всей Франции. Даже в Шотландии мне не доводилось отведывать такой скверной еды. Содержали ее брат и сестра, оба моложе двадцати лет. Сестра-то и состряпала для нас ужин. Брат, который основательно выпил, шатаясь, вошел в комнату и привел с собой не менее пьяного мясника, чтобы развлечь нас, пока мы ели. Нам подали куски слегка подогретой свинины с салатом и какое-то неизвестное вещество в виде рагу. Мясник занимал нас рассказами о парижской жизни, с которой он, по его словам, был хорошо знаком. Брат восседал на краю бильярдного стола, покачиваясь и посасывая окурок сигары. В самый разгар этого веселья рядом с домом вдруг загремел барабан и хриплый голос принялся что-то выкрикивать. Оказалось, что это владелец театра марионеток объявляет о начале вечернего представления.
Он поставил свой фургон и зажег фонари на другом конце крокетной лужайки, перед церковью, под рыночным навесом, обычным для французских городков; и к тому времени, когда мы неторопливо направились туда, хозяин и его жена уже пытались совладать с публикой.
Происходил нелепый спор. Комедианты поставили несколько скамеек, и все, сидевшие на них, должны были уплатить по два су за удобство; скамьи были заполнены, пока ничего не происходило. Но как только жена хозяина театра появлялась, чтобы собрать деньги, и раздавались первые удары ее бубна, как все зрители вскакивали с мест и становились вокруг, заложив руки в карманы. Такое поведение, конечно, вывело бы из себя и ангела. Хозяин театра кричал со сцены, что он бывал во всей Франции, и нигде, нигде, даже у границ Германии, не встречал такого ужасного поведения, таких проходимцев, мошенников и негодяев! Время от времени появлялась и жена, прибавляла к тираде мужа несколько едких замечаний.
Тут я не в первый раз убедился, насколько изобретательнее женский ум, когда надо придумать оскорбление поязвительней. Зрители хохотали, слушая тирады комедианта, но ядовитые выпады жены заставляли их огрызаться и громко протестовать. Эта женщина знала, как ударить побольнее. Она расправлялась с честью селения, как хотела. Из толпы раздавались сердитые голоса, но она насмехалась пуще прежнего. Две почтенные старые дамы рядом со мной, заплатившие за свои места, густо покраснели от негодования и начали довольно громко возмущаться наглостью этих скоморохов. Едва жена господина марионеток услышала это, как обрушилась на них: если бы почтенные дамы убедили своих соседей вести себя честно, то комедианты сумели бы соблюсти надлежащую вежливость, заверила она. Обе мадам, вероятно, уже отужинали и, быть может, пропустили по стаканчику вина; ну, так комедианты тоже любят ужинать и не позволят, чтобы у них прямо на глазах похищали их скудный заработок. Один раз дело дошло даже до небольшой потасовки между хозяином и группкой местных молодых людей.
Все происходившее очень удивило меня, потому что я отлично знаю французских артистических бродяг, которых повсюду любят. Всякий бродячий артист должен быть дорог сердцу человека правильного образа мыслей хотя бы уже потому, что он живой протест против духа конторы и лавки, необходимое напоминание, что жизнь не обязательно должна быть тем, во что мы ее обычно превращаем. Даже когда немецкий оркестр рано утром покидает город, отправляясь странствовать по селам среди лесов и полей, звуки его будят романтическое воображение. Нет ни одного человека, не достигшего тридцати лет, настолько омертвевшего, чтобы его сердце не дрогнуло в груди при виде цыганского табора. Мы еще не безнадежно пропитаны практицизмом. Человечество живо, и юность опять и опять храбро порицает богатство и отказывается от теплого местечка, чтобы отправиться странствовать с дорожной котомкой за спиной.
Англичанину особенно легко разговориться с французским гимнастом, потому что Англия – родина гимнастов. Всякий малый, затянутый в трико и осыпанный блестками, конечно, знает пару слов по-английски, так как наверняка пил английский эль, а может, и выступал в английском варьете. По профессии он мой соотечественник. И, подобно бельгийским любителям водного спорта, он сейчас же воображает, что я и сам должен быть атлетом.
Но гимнаст – не мой любимец: в веществе, из которого он создан, слишком мало артистического. Его душа узка и приземлена, потому что его профессия чужда высоким идеям. Но если человек хотя бы настолько актер, чтобы кое-как сыграть дешевый фарс, ему открывается доступ к целому кругу совершенно новых мыслей. Ему есть о чем думать, помимо кассы. У него есть своя гордость, и, что гораздо важнее, он стремится к цели, которой никогда не может полностью достичь. Он отправился в паломничество, которое продлится всю его жизнь; в этом паломничестве нет конца, так как цель его – совершенство – недостижима. Артист старается ежедневно хоть немного, но совершенствоваться в своем искусстве или, даже оставив эти попытки, всегда помнит, что когда-то у него был высокий идеал, что когда-то он был влюблен в звезду.