– Жан-Мари, – довольно торжественно начал он, – мир велик, очень велик, и даже Франция, составляющая ничтожную частицу мира, слишком обширна для такого маленького мальчика, как ты. Но, к несчастью, людям тесно на земле, и куда ни пойдешь, вечно с кем-нибудь да столкнешься, да и булочных на всех не хватает. А теперь вот что я тебе скажу: твой бывший хозяин умер, и ты остался один как перст; содержать себя ты еще не можешь, разве что снова примешься воровать. Нет? Ну, тогда положение твое совсем незавидное и даже, можно сказать, критическое. С другой стороны, ты видишь перед собой человека пожилого, но все еще юного сердцем, человека образованного, со средствами, да и стол у нас всегда обильный и вкусный… Ну, словом, такого человека, дружбой которого пренебрегать не следует. Ввиду вышесказанного предлагаю тебе вот что: я возьму тебя к себе в дом, буду кормить, поить, одевать, а по вечерам учить уму-разуму. Жалованья никакого, но, если тебе когда-нибудь вздумается уйти, удерживать не стану и, вдобавок, дам сто франков на дорогу. Но за это ты должен будешь ухаживать за моей старой лошадью и содержать в порядке экипаж. Думаю, что ты живо научишься и тому и другому. Так вот, подумай, поразмысли и не торопись с ответом – решай, как тебе покажется лучше. Помни только одно: я не имею ни малейшего намерения облагодетельствовать тебя, а если и предлагаю поселиться у меня, стало быть, мне так надо.
– Я очень вам благодарен, сударь, – ответил мальчик. – Не знаю, что было бы со мной без вас. Я всеми силами буду стараться угодить вам!
– Спасибо, дружище!
Доктор вскочил на ноги и вытер взмокший лоб. Он отчаянно волновался: а что, если строптивый мальчишка не согласится? С какой физиономией он тогда покажется на глаза жене? То-то Анастази посмеется над ним!
– Какой душный вечер сегодня, не правда ли? Знаешь, Жан-Мари, летом мне всегда хочется превратиться в рыбу. Лежал бы я тут, в нашей речке, под листом водяной лилии!.. Вот была бы жизнь! А ты как полагаешь?
– Я тоже думаю, что это было бы неплохо, – ответил Жан-Мари.
Со своей обычной порывистостью доктор Депрэ обнял мальчика, ужасно его этим смутив.
– А теперь мы идем к моей жене, – объявил доктор.
В столовой шторы были опущены, а мощеный известняковыми плитами пол был только что сбрызнут водой. Мадам Депрэ в легком пеньюаре сидела в кресле и, по-видимому, дремала – глаза у нее были полузакрыты. Но как только скрипнула дверь, она встрепенулась и сделала вид, что читает книгу, лежащую у нее на коленях. Она ужасно любила вздремнуть в свободную минутку.
Доктор торжественно, по всем правилам, представил ей Жана-Мари.
– Надеюсь, что ради меня вы полюбите друг друга.
– Да он прехорошенький! – удивилась Анастази. – Подойди поближе, малыш, дай я тебя поцелую.
Взбешенный доктор вызвал жену в коридор и задал ей головомойку.
– Да ты что, рехнулась, в самом деле! – свирепо зашептал он. – Где же этот ваш пресловутый женский такт? Ты обращаешься с маленьким философом как с младенцем! Говорю тебе: к этому существу надо относиться с уважением, а не надоедать поцелуями, будто он такой же, как все прочие дети.
– А я-то думала угодить тебе! Ну хорошо, хорошо, больше не буду…
Обезоруженный смирением жены, доктор принялся извиняться.
– Конечно, я очень хочу, чтобы он был принят в нашем доме как родной, – говорил он, – но только, пожалуйста, милая, не лезь к нему с этими никчемными лобзаниями. Это совершенно некстати! Держи пока язык за зубами да присматривайся, как я с ним обращаюсь!
Анастази в точности исполнила совет мужа. И что же? На протяжении вечера он сам трижды обнял мальчика и вместе с тем так путал его, сбивая с толку ни с чем не сообразными вопросами и замечаниями, что у того в конце концов пропал аппетит. Однако Анастази и не подумала воспользоваться этими наблюдениями и отомстить мужу: дескать, сам хорош, нечего сказать! Наоборот, она всячески старалась заглаживать его неловкости, чтобы они не произвели тягостного впечатления на ребенка, а когда Депрэ перед сном вышел в сад подышать свежим воздухом, она подошла к Жану-Мари и взяла его за руку.
– Тебя не должно ни пугать, ни смущать несколько странное поведение и речи моего мужа. В сущности, он добрейший человек на свете и такой умный, что иной раз его трудно понять. Ты скоро привыкнешь к этому и полюбишь его, как любят все, кто его знает… Потому что его невозможно не любить! А обо мне ты вообще не беспокойся. Я не буду надоедать тебе и постараюсь, чтобы тебе жилось у нас хорошо. Надеюсь, мы станем добрыми друзьями. Ученостью я не могу похвастать, но сердце у меня доброе. Ну, поцелуй же меня!
Мальчик вдруг потянулся к ней, Анастази приняла его в свои объятия… и совершенно неожиданно залилась слезами. Расчувствовавшись, она уже с материнской любовью смотрела на приемного сына, нежно прижимая его к груди. Эту сцену и застал доктор.
Жена опять поступила не так, как следовало бы! Депрэ уже произнес было грозным голосом: "Анастази!.." – но она взглянула на него с улыбкой, и, подняв палец, остановила мужа.
Доктор прикусил язык и, приоткрыв рот от удивления, стал следить за тем, как Анастази уводит мальчугана в его комнатку в мезонине.
4. Воспитание философа
Жизнь семьи вошла в колею и потекла по-прежнему гладко и безмятежно. Утром Жан-Мари чистил лошадь и экипаж, помогал по дому, ходил с доктором гулять, а вечером Депрэ занимался с ним естественными науками, латынью и греческим. Мальчик оказался тихого и спокойного нрава, держался скромно, делал все, что от него требовали, но учение шло туго.
Жизнь доктора Депрэ была строго расписана. С утра и до полудня он трудился над фундаментальным сочинением "Фармакопея, или Исторический словарь всех медикаментов", пока излагая свои мысли и замечания на клочках бумаги. Предполагалось, что в законченном виде этот труд составит несколько томов большого формата и будет заключать в себе не только полный исторический обзор предмета, но и полезные практические указания. Однако доктор, художник в душе, предпочитал любопытный анекдот сухой научной истине. Если бы можно было, он, пожалуй, написал бы свою "Фармакопею" в легких стихах.
Статья, озаглавленная "Мумии", была уже закончена, но тут доктор несколько забежал вперед, так как сам лексикон еще не продвинулся дальше буквы "А". Зато эта статья изобиловала весьма живыми деталями, была написана сочно, красочно, вполне литературно, содержала точные научные сведения, но современный врач не нашел бы в ней ни единого практического совета. Анастази, женщина здравая во всех отношениях, сразу же это подметила и откровенно высказала мужу свое мнение.
По мере того как книга черепашьим шагом продвигалась вперед, доктор прочитывал жене вслух все написанное. Постоянно дремавшая под убаюкивающий рокот его чтения, Анастази, оказывается, не все пропускала мимо ушей, и высказанное ею мнение относительно "Мумий" сильно огорчило доктора.
После обеда, выждав, когда завершится процесс пищеварения, доктор отправлялся на прогулку, иногда в одиночестве, а иногда прихватывая с собой Жана-Мари. Со своей стороны, мадам Депрэ предпочла бы какой угодно труд, лишь бы не выходить из дома.
Как мы уже говорили, она была женщина деятельная, постоянно хлопотала в кухне, заботилась о материальных благах – и своих, и мужа, а как только хлопотам приходил конец, брала в руки какой-нибудь роман – и моментально над ним засыпала. Особенно возиться с мальчиком ей не приходилось, взаимная симпатия, установившаяся между ними с первого же вечера, была прочной и не ослабевала. Говорили они между собой, главным образом, на хозяйственные темы, а пару раз в месяц, нарядившись в праздничное платье, вместе ездили в Фонтенбло, откуда возвращались с покупками. Отношения между ними были самые дружеские и искренние.
Думаю, впрочем, что в глубине души Анастази немножко презирала и в то же время жалела мальчика. Достоинства, которыми природа наделила Жана-Мари, были не в ее вкусе. Другое дело, если бы он имел хорошие манеры и готов был по первому ее требованию мчаться куда угодно, если бы он был веселый, болтливый шутник. О, тогда бы она и в самом деле полюбила его как сына.
Никто не в состоянии был разуверить Анастази, что Жан-Мари туповат от рождения. "Бедняжка, какой он глупенький!" – обмолвилась она однажды при докторе – и чуть язык не проглотила. Тот просто взбеленился и долго неистовствовал, осыпая жену самыми нелестными эпитетами: дескать, она сама глупа как пробка и такая уж, мол, у него горькая судьба, что ему пришлось жениться на ослице. И это бы еще ничего, но он так размахивал руками над столом, что, казалось, еще миг, и китайский сервиз разлетится вдребезги, чего особенно опасалась Анастази.
Разумеется, вторично она не осмелилась бы высказать вслух такое мнение, но в душе оставалась при нем, и когда, бывало, мальчик часами сидел над книгами, не зная, как справиться с уроками, Анастази, воспользовавшись отсутствием мужа, подходила к Жану-Мари, прижималась щекой к его щеке и всячески старалась выразить ему сочувствие.
– Не горюй, – убеждала она его, – посмотри на меня: я ведь тоже не умна, а живется мне недурно. Для жизни особого ума не требуется…
Доктор смотрел на этот вопрос иначе: теперь у него была постоянная аудитория, тем более ценная, что Жан-Мари слушал его далеко не с таким равнодушием, как Анастази, и порой подзадоривал Депрэ совершенно уместными и даже глубокими замечаниями. Доктор особенно дорожил своими лекциями во время прогулок, к которым и мальчик питал пристрастие: он внимательно вслушивался в речи своего наставника, и они оставляли в его уме глубокий след. Подобные беседы происходили часто, и доктор не переставал твердить своему ученику, что здоровье и воздержание – главные условия человеческого счастья. Это была его любимая тема.
– Вся моя система, вся моя проповедь, – говорил он, – все мое учение в конце концов сводится к одному: избегайте излишеств. Здоровая, воздержанная, благословенная природа ненавидит всякого рода злоупотребления. Чистый воздух и смолистый аромат соснового леса полезны для здоровья. Чистое, неразбавленное, натуральное вино и работа чистого, не исковерканного ложной мудростью ума – вот наилучшие, наирадикальнейшие средства для восстановления и поддержания здоровья, для укрепления и утешения духа!..
Проходило несколько минут, и доктор снова возвращался к той же теме:
– Ты оглянись вокруг! Чего тут только нет – и для удовольствия, и для пользы, и для исцеления наших недугов. Там, в конце сада, течет река: она служит нам и купальней, и рыбным садком, и вместе с тем – это естественное орошение почвы. Вся эта местность известна своим здоровым климатом. И я твердо держусь того мнения, что, если бы тебе или мне вздумалось из этого чудесного места уехать, друзья наши обязаны были бы удержать нас от этого неблагоразумного шага даже силой, хоть с пистолетом в руках!
В один из жарких июньских дней учитель и ученик вышли, прогуливаясь, из деревни и расположились на пригорке, чтобы немного отдохнуть и побеседовать. Перед ними открывался живописный вид. Сквозь листву ив и тополей просвечивала голубая как небо поверхность реки. Неутомимые птицы порхали и кружились. Из-за леса тянуло приятной прохладой. По правую руку от наших философов лежала бесконечная равнина, слева громоздились поросшие лесом холмы, а между тем и другим приютилась крохотная деревенька с горсткой тесно прижавшихся один к другому домов. Казалось невозможным, что люди могут жить, двигаться и дышать в этом птичьем гнездышке. Эта мысль, вероятно, в первый раз пришла в голову Жану-Мари.
– Какой маленькой она кажется… – промолвил он.
– Да, теперь деревня невелика, – подтвердил доктор, – а когда-то это был большой и богатый город, обнесенный зубчатой стеной с башнями. По улицам расхаживали купцы в дорогих мехах, вооруженные до зубов воины, знатные аристократы. По последнему сигналу колокола все горожане обязаны были под страхом наказания тушить огни в очагах и лампах. За городскими воротами стояли виселицы для преступников. А в военное время осаждающие по штурмовым лестницам взбирались на стены, и стрелы сыпались, как листья осенью; осажденные совершали смелые вылазки, кипели отчаянные схватки на подъемном мосту, и обе воюющие стороны издавали грозные боевые кличи, скрещивая оружие с врагами. Все это было и прошло, осталось лишь воспоминание о былых подвигах и злоключениях, а сам город, как ты видишь, превратился в крошечную деревушку. Когда начались войны с Англией, англичане овладели Гретцем, разграбили его и сожгли. Многие города подверглись той же участи, но Гретц уже не возродился из руин. Его развалинами как каменоломней пользовались другие города, и ныне камнями Гретца устланы мостовые Намюра. Наш старинный дом первым поднялся из развалин, когда город прекратил свое существование, и положил начало деревушке. Я потому так привязан к этому месту, что у нас похожее прошлое. Говорил я тебе, что когда-то был богат?
– Нет, не говорили. Жаль, что вы потеряли свое состояние…
– Жаль? Ну, я вижу, что мои уроки не идут тебе впрок. Слушай, Жан-Мари, – торжественно проговорил доктор. – Где бы ты предпочел жить – в том, прежнем Гретце, о котором я только что тебе рассказывал, или в нашем мирном уголке, где прямо за порогом расстилается поле, где нет военщины, нет нужды в паспортах, где тебя не гонят на закате колокольным звоном в постель?
– Я думаю, что лучше жить в нынешнем Гретце, – не колеблясь, ответил Жан-Мари.
– Совершенно верно, и я того же мнения. Разве я нуждаюсь в чем-нибудь? У меня всегда превосходный стол, за обедом бутылка вина, я дышу здоровым воздухом; для прогулок у меня есть поля и леса; у меня есть кров над головой, чудесная жена и воспитанник, которого я люблю как сына. А если бы я был по-прежнему богат, я, разумеется, жил бы в Париже. А знаешь ты, что такое Париж? Вместо легкого шума ветерка, играющего листвой, там на улицах сущее вавилонское столпотворение; вместо мягких, ласкающих глаз зеленых и серых красок, к которым мы привыкли в деревне, там повсюду кричащие вывески и пестрота; нервы расшатываются, пищеварение не совершается естественным путем. Мозг постоянно возбужден, сердце бьется как попало, и человек вскоре становится сам на себя не похож. Стоит мне вернуться в Париж, и я пропащий человек – проиграюсь в пух и прах и сделаю несчастной мою Анастази…
Доктор пристально взглянул на мальчика.
– Теперь ты понял? – продолжал он. – Тех, кто меня разорил, я считаю моими лучшими друзьями, а Гретц стал моей философской академией, моим санаторием. Если бы мне даже предлагали миллионы, я с отвращением отвернулся бы от них. Советую и тебе следовать моему примеру. Презирай богатство, оно способно развратить любого человека.
Нетрудно убедить ребенка в чем угодно, если вы подтверждаете своим примером собственные доводы. Чего доктор Депрэ не мог достичь, когда бывал в хорошем настроении, восхищаясь собой и своей судьбой, того он добивался, когда на него находила хандра.
– Сегодня ты, будь добр, даже не подходи ко мне, – предупреждал он тогда мальчика. – Черт знает, что со мной творится! – И он ударял себя в грудь кулаком. – Все, что во мне есть скверного, всплыло наверх и овладело мной! Я хочу в Париж, я жажду окунуться в его грязь! Вот, смотри!
При этом он вынимал из кармана горсть серебряных монет.
– Мне нельзя доверить даже такую ничтожную сумму, как та, которую мы ежедневно тратим на провизию. Возьми эти деньги и сохрани их для меня; если хочешь – купи себе леденцов, или, в конце концов, брось их в реку – только не оставляй их мне. Спаси меня от меня самого! И если увидишь, что я колеблюсь, действуй решительно, к каким бы крайностям тебе ни пришлось прибегнуть. Все будет хорошо, если только я не попаду в Париж.
Жан-Мари любил Депрэ. Доктор покорил его детское сердце, но ошибался, вобразив, что имеет большое влияние на ум мальчика. Жан-Мари воспринимал некоторые идеи своего наставника, но еще ни разу он не отказался от своего мнения. У него были собственные убеждения – прямолинейные, совершенно простые, – и он нисколько не беспокоился о том, согласуются ли между собой его старые и новые взгляды.
5. Клад
Однажды рано утром Жан-Мари запряг двухколесную одноколку с холщовым верхом, взобрался на козлы и выехал за ворота. Вслед за ним на крыльце показался доктор. На нем был безукоризненно свежий полотняный костюм, в руках – огромный зонт от солнца, а на плече – жестяная коробка для ботанических сборов. Депрэ уселся рядом с мальчиком, и экипаж покатил по улице, поднимая пыль в неподвижном воздухе. Они направлялись во Франшар собирать растения в качестве материала и наглядных пособий для "Сравнительной фармакопеи".
Экипаж прогромыхал по большой дороге, добрался до опушки леса и свернул на тропку, по которой никто никогда не ездил. Вокруг было тихо, сухие ветки хрустели под колесами, тихо шептались листья в густых зеленых кронах. Исполинские деревья возвышались, словно колонны древних храмов. Белки неутомимо перелетали с ветки на ветку, с одного дерева на другое.
– Ты бывал когда-нибудь во Франшаре, Жан-Мари? – спросил доктор.
– Нет, никогда.
– Это развалины в ущелье между холмами, там когда-то находились уединенный монастырь и часовня. История сохранила о нем некоторые сведения. Во время войны с англичанами Франшар был разрушен так же, как и Гретц. Предвидя опасность, обитавшие там монахи зарыли драгоценную церковную утварь баснословной стоимости. Говорят, что эти сосуды были из чистейшего золота, украшены драгоценными камнями и тончайшей работы. Надо тебе сказать, что до сих пор этот клад никому еще в руки не дался. В царствование Людовика XIV несколько молодцов принялись за раскопки в развалинах Франшара. Вдруг заступ одного из них ударился обо что-то твердое. Это был сундук, и именно в том месте, где, как полагали, монахи зарыли клад. Молодцы словно дикие звери набросились на него, сорвали крышку – но вместо драгоценных сосудов перед ними предстали церковные облачения, которые от соприкосновения с воздухом тут же рассыпались в прах. Вообрази эту сцену и попытайся проникнуться вот какой мыслью: бесценный клад на протяжении нескольких веков покоится в земле. А ведь это возможность роскошной, праздной, головокружительной жизни, любых излишеств и прихотей для того, кто им завладеет! Но все это скрыто от людских глаз, и над этими фантастическими сокровищами из года в год распускаются деревья. От одного этого можно с ума сойти…
– Но ведь это же деньги, – возразил Жан-Мари, – а от них одно только зло! Вы сами это говорили.
– Ты рассуждаешь, как ребенок, – огрызнулся Депрэ, – и мне неприятно слышать, что ты повторяешь мои слова без всякого смысла, как попугай.
– Во всяком случае, от этого клада нам с вами ни тепло ни холодно, – спокойно заметил мальчик.
В эту минуту они выехали из леса, и колеса снова загремели по мостовой. Доктор и без того был раздражен, а тут еще тряска. Он сидел в повозке, нахмурившись, и угрюмо молчал. Лошадка трусила рысцой.
Но вот, наконец, и Франшар. Привязав лошадь у придорожного трактира, спутники отправились побродить в окрестностях. Ущелье сплошь заросло вереском. Пчелы гудели, собирая мед на его цветах, и этот монотонный звук убаюкивал Жана-Мари: он присел под кустом и задремал; а доктор тем временем расхаживал взад и вперед, собирая травы.