– Анастази, бери пример со своего мужа и с Жана-Мари, – спустя три дня после катастрофы поучал он жену. – Волнение, испытанное мальчиком в эти дни, оказало на него несравненно более благотворное влияние, чем даже мое слабительное. Я вижу, с какой охотой он исполняет роль часового, когда приходит его черед. Ты одна выбита из колеи – и, спрашивается, из-за чего? Из-за какой-то руины и дюжины тряпок! Что это по сравнению с моей "Фармакопеей", стоившей мне многих лет труда и ныне погребенной под грудой камней, бревен и кирпича? Я знаю, что доходы наши уменьшатся, поскольку придется отстраивать дом заново, но поверь, душа моя, – терпение, труд и философский взгляд на жизнь помогут нам во всем. А пока что нам и здесь недурно; мадам Тентальон очень обязательная женщина, а здешний стол благодаря тебе и вовсе неплох. Вот только вино у нее никудышнее, но и эту беду поправить легко: сегодня же пошлю за хорошим.
– Анри, ты мужчина, ты не можешь понять моих чувств, – возразила жена, сокрушенно покачав головой. – Ни одна женщина не в состоянии забыть публичное унижение.
Доктор не мог удержаться, чтобы не хихикнуть.
– Извини, душечка, с философской точки зрения это сущий пустяк. Кстати, где мои любимые плисовые брюки? Неужели лежат, бедные, до сих пор в снегу!
И он тут же бросился искать Жана-Мари, который, как на грех, куда-то запропастился…
Двумя часами позже продрогший мальчик вернулся в гостиницу с заступом в руке и с каким-то свертком под мышкой.
Доктор сокрушенно взял его в руки.
– И это когда-то было моими брюками! Увы, настоящее время к ним уже не применимо. Мои великолепные панталоны, вы больше не существуете! Ба, да тут что-то завалялось в кармане! – Он вытащил оттуда измятый конверт. – Письмо! А, теперь-то я припоминаю, – и он хлопнул себя по лбу. – Его принесли в день бури, когда я был занят метеорологическими наблюдениями… Кажется, кое-что еще можно прочесть. Это от нашего ворчуна Казимира. Хорошо, что я приучил его к терпению. – И он засмеялся. – Ах уж, этот мне Казимир, вечно он паникует! – Он бережно вскрыл промокший конверт и вынул письмо, но когда наклонился, повернувшись к свету, чтобы разобрать написанное, тень набежала на его лицо. – Черт знает что такое! – вдруг вскричал доктор, вздрогнув, словно от удара электрическим током.
Письмо полетело в камин.
– Остается десять минут… Я еще успею… – лихорадочно забормотал он. – Он вечно опаздывает, этот поезд… Я еду в Париж… Сию минуту… Буду телеграфировать…
И, нахлобучив ермолку, доктор бросился бежать.
– Анри, умоляю, скажи, что произошло? – крикнула ему вдогонку жена. – В чем дело?
– Турецкие облигации!.. – успел ответить Депрэ и, поднимая фонтаны брызг, скрылся за углом.
Покинутая жена и приемный сын, словно окаменев, остались стоять на пороге. Мокрые и грязные плисовые брюки с безнадежным видом болтались на спинке стула.
Депрэ уехал в Париж! Это было всего второй раз за семь лет его пребывания в Гретце, и уехал в деревянных крестьянских башмаках, в вязаном свитере и черной рабочей блузе, в ермолке вместо шляпы на голове и с двадцатью франками в кармане!
Несчастье с домом отступило на задний план. Да что дом! Если бы вся его усадьба провалилась в преисподнюю, в семье доктора не было бы такого переполоха, как в ту минуту, когда он стремительно бежал из Гретца.
8. Награда философа
На следующее утро Казимир доставил доктора обратно. Депрэ не походил сам на себя – так изменили его всего одни сутки. Вместо домашней блузы и свитера, в которых он накануне выехал из Гретца, на нем был дешевый костюм, купленный в магазине готового платья. Войдя в комнату, Депрэ еще в дверях поздоровался с женой и Жаном-Мари, которые сидели у камина, и молча опустился на ближайший стул.
– Что случилось? – спросила Анастази, обращаясь к Казимиру.
– То, о чем я вас много раз предупреждал, да вы и слушать не желали. Вот и вышло по-моему. Теперь вам остается только одно: смириться с печальной участью и раз и навсегда забыть о том, что у вас когда-то водились деньжонки. А тут, я слышал, и дом развалился? Плохи ваши дела…
– Значит, мы… мы все потеряли? – задыхаясь, спросила Анастази.
– Подчистую, до последнего су! Тебя вконец разорил твой безумный муж, – трагически произнес доктор, простирая к ней руки.
Казимир следил за их нежными объятиями, насмешливо улыбаясь, а затем повернулся к Жану-Мари:
– Ты слышал? Они окончательно разорены: у них теперь ни кола ни двора. Прощайте, сочные котлеты и сласти, да и стащить больше нечего будет! Мне кажется, мой друг, что тебе не мешало бы собрать пожитки да и… того…
И он многозначительно кивнул на дверь.
– Ни за что! – вскричал доктор, оборачиваясь. – Жан-Мари, если ты хочешь уйти от нас теперь, когда я совсем обеднел, я тебя держать не стану и ты получишь обещанные сто франков, если такая сумма у меня найдется. Если же захочешь остаться у нас… – тут доктор невольно прослезился. – Казимир предлагает мне место конторщика. Жалование чепуховое, но нам на троих хватит. Довольно того, что я потерял все состояние, так неужели же мне лишиться еще и сына?..
Жан-Мари горько расплакался, но не произнес ни слова в ответ на слова доктора.
– Терпеть не могу, когда мальчишки ревут, – пренебрежительно заметил Казимир. – А этот у вас вечно ноет. Эй ты, выйди отсюда на минуту. Мне надо переговорить с твоими хозяевами, а в этих нежностях сможете упражняться и после моего отъезда. Живо!
Он отворил дверь.
Точно уличенный вор, Жан-Мари поплелся прочь из комнаты.
В полдень все сели за стол; только Жана-Мари не было.
– Эге, смылся! Правду я вам говорил. Небось, с одного слова все понял.
Казимир торжествовал.
– У таких не бывает сердца. Странный ты человек, Депрэ, как я погляжу, – ведь не глупый, но жутко непрактичный. Ты до сих пор понятия не имеешь ни о людях, ни о делах. Тебя ограбят в турецком банке, обведет вокруг пальца уличный мальчишка, да и каждый, кому в голову взбредет, сумеет облапошить. А все оттого, что у тебя слишком богатое воображение…
К тому времени, когда подали кофе, Депрэ, вконец подавленный красноречием Казимира, был тише воды, ниже травы.
– Пойдем, поглядим на твои развалины, – предложил Казимир.
Они вышли на улицу. Развалившийся дом, образовав пустоту, обезобразил деревушку, как отсутствующий передний зуб обезображивает лицо. У зеленых ворот стоял караульный, он был весь красный от холода, однако бодро приветствовал доктора.
– Глянь-ка, – удивился Казимир, – конюх-то твой удирает по дороге, да еще и пожитки за собой тащит… Стоп… Нет, черт побери! Он, оказывается, волочет их в гостиницу!
В самом деле, в эту минуту Жан-Мари перешел через улицу и направился к гостинице, едва передвигая ноги под тяжестью огромной корзины, которую тащил из последних сил.
Доктор остановился.
– Что это он несет? – проговорил он. – Надо бы пойти взглянуть.
И он поспешно зашагал в ту же сторону.
– Что? Разумеется, свое добро, – торжествовал Казимир. – У этого воришки верный коммерческий нюх. Учуял, что дело плохо, и принимает свои меры.
– Я ни разу не видел у него такой громадной корзины, – недоумевал доктор, ускоряя шаг. – Что он там затеял, хотел бы я знать?
Корзина была такая большая и тяжелая, а Жан-Мари такой маленький и так устал, что немало времени прошло, пока ему удалось втащить ее наверх по лестнице и поставить у ног Анастази. И Жан-Мари, и его ноша были в плачевном виде – корзина пролежала четыре месяца в земле, зарытая в одном укромном местечке по дороге в Ашер, а мальчик дышал, как загнанная лошадь, проделав пятикилометровый путь с непосильным грузом в руках.
– Жан-Мари, неужели это… это он? – отчаянно выкрикнул доктор.
– Точно, он. – Это было все, что сумел произнести Жан-Мари.
– О, мой дорогой сын, мой дорогой сын!.. – С этими словами Депрэ рухнул на корзину, обхватил ее руками и разрыдался, как дитя.
– Но ведь теперь вы уже не переедете в Париж? – несмело спросил Жан-Мари.
– Казимир! – Депрэ поднял к шурину мокрое лицо. – Ты видишь этого ребенка? Он действительно вор: он похитил сокровище у человека, которому его нельзя было доверить, и вернул его, когда этот человек достаточно трезв и, вдобавок, унижен. Вот они – плоды моих наставлений и награда за все мои труды!
– Вот так штука! Ну, не ожидал! – ошеломленно развел руками Казимир.
Клуб самоубийц
История молодого человека с пирожными
Блистательный Флоризель, принц Богемский, во время своего пребывания в Лондоне успел снискать всеобщую любовь благодаря своим оригинальным манерам и щедрой руке, всегда готовой наградить достойного. Это был поистине выдающийся человек, судя по тому, что он делал открыто, не говоря уже о том, что совершал тайно. В обычной жизни принц был скромен, ко всему относился с философским спокойствием земледельца, но вместе с тем испытывал тягу к приключениям и не был чужд эксцентричности, нечасто встречающейся у лиц его ранга. Порой, когда на него находили приступы хандры, и в театрах Лондона не давали ничего забавного, и погода не благоприятствовала занятиям спортом на открытом воздухе, принц Богемский призывал своего шталмейстера полковника Джеральдина и объявлял ему, что намерен совершить прогулку по вечернему Лондону.
Этот молодой офицер был любимцем принца, а его отвага порой граничила с безрассудством. Он с удовольствием выслушивал приказ и, не мешкая, приступал к подготовке. Долгая практика и богатый жизненный опыт научили его превосходно маскироваться и переодеваться; к любой избранной им роли, независимо от положения, характера и национальности лица, которое он намеревался изобразить, полковник умел приспособить не только лицо и манеры, но и голос, и даже образ мыслей. Британской полиции ничего не было известно об этих приключениях; поразительная смелость принца, а равно изобретательность и рыцарственная преданность его шталмейстера не раз выводили эту пару из самых опасных и двусмысленных положений, а доверие, которое они питали друг к другу, с каждым годом все возрастало.
Одним мартовским вечером сильный дождь пополам со снегом загнал их обоих в крохотный кабачок – устричную таверну неподалеку от Лестер-сквер. Полковник Джеральдин был одет и загримирован репортером, находящимся в стесненных обстоятельствах, а принц, по обыкновению, изменил свой облик накладными бакенбардами и парой косматых бровей. Это придавало ему вид человека, испытавшего многие превратности судьбы, и делало совершенно неузнаваемым. В таком обличье принц со своим шталмейстером спокойно сидели в устричном заведении, потягивая бренди с содовой.
Таверна была полна посетителей обоих полов, многие из них заговаривали с нашими искателями приключений, но, не находя эту пару заслуживающей внимания, вскоре оставляли их в покое. Это были самые обычные обитатели лондонского дна, и принц уже начал было позевывать и тяготиться таким времяпровождением, как вдруг дверь распахнулась и в зал вступил молодой человек, сопровождаемый двумя слугами. В руках каждого из слуг было по блюду маленьких круглых сливочных пирожных, прикрытых салфеткой, которая была тотчас сдернута и отброшена. Молодой человек принялся обходить всех присутствующих и с преувеличенной любезностью угощать их пирожными. Иногда это угощение со смехом принималось, а порой от него решительно и даже грубо отказывались. В этом случае молодой человек съедал пирожное сам, отпуская при этом какую-нибудь шутливую реплику.
Наконец он приблизился к принцу Флоризелю.
– Сэр, – проговорил он, низко кланяясь и держа в руке пирожное, – не окажете ли вы любезность совершенно незнакомому вам человеку? За качество этого пирожного я ручаюсь, ибо за последние пару часов я сам проглотил их ровно двадцать семь штук.
– Я имею обыкновение, – ответил принц, – обращать внимание не столько на предлагаемое, сколько на чувство, с которым мне предлагают угощение.
– Чувство, сэр, – снова поклонившись, отвечал молодой человек, – совершенно издевательское.
– Издевательское? – повторил Флоризель. – Над кем же вы намерены издеваться?
– Я пришел сюда не для того, чтобы объяснять свои философские взгляды, – ответил молодой человек, – а для того, чтобы раздать пирожные. Если я скажу, что совершенно искренне включаю себя в число тех, над кем издеваюсь и насмехаюсь, то надеюсь, вы сочтете себя удовлетворенным. Если же нет, вы принудите меня съесть двадцать восьмое и двадцать девятое пирожное, а эти гастрономические подвиги, право, мне уже поднадоели.
– Я весьма тронут, – сказал принц, – и мне очень хочется избавить вас от этого усилия, но сделаю я это только при одном условии. Если я и мой друг съедим ваши пирожные, чей вид, признаться, не вызывает у нас аппетита, то в виде вознаграждения вы отужинаете с нами.
Молодой человек задумался.
– У меня на руках еще несколько дюжин пирожных, – сказал он наконец, – и мне необходимо обойти еще несколько таверн, чтобы разделаться со своим главным делом. На это уйдет немало времени, и если вы, господа, голодны…
Принц прервал его учтивым жестом.
– Мы с моим другом последуем за вами, – сказал он, – так как мы чрезвычайно заинтересованы столь приятным способом проводить вечера. А теперь, когда мы обсудили предварительные условия, позвольте мне скрепить наш договор.
И принц с самым довольным видом проглотил пирожное.
– Превосходное, – похвалил он усилия кондитера.
– Я вижу, вы знаток, – ответил на это молодой человек.
Полковник Джеральдин также отдал должное пирожному, и поскольку в этом кабачке все посетители либо приняли, либо отвергли угощение, молодой человек со сливочными пирожными направился в другой. Слуги, по-видимому, давно смирившиеся со столь нелепым занятием, последовали за ним, а принц и его шталмейстер замыкали шествие, держа друг друга под руки и улыбаясь. В том же порядке эта компания посетила еще две таверны, и в каждой повторилась та же сцена: кто отказывался, кто принимал странное угощение, и молодой человек неукоснительно съедал все то, от чего отказывались другие.
Выйдя из третьей таверны, молодой человек пересчитал свои оставшиеся запасы. Осталось девять пирожных: три на одном блюде и шесть на другом.
– Господа, – сказал он, обращаясь к своим новым знакомцам, – мне не хотелось бы вас задерживать. Я уверен, что вы голодны, и считаю, что у меня в отношении вас есть известные обязательства. В этот знаменательный, поистине великий для меня день, когда я завершаю свою безобразную жизнь самой безобразнейшей глупостью, какую только можно придумать, я хотел бы быть особенно любезным с людьми, почтившими меня своим вниманием. Вам, господа, больше не придется ждать. Хотя организм мой и расшатан всевозможными излишествами, я, рискуя остатками здоровья, устраняю дальнейшие препятствия.
С этими словами он отправил в рот оставшиеся девять пирожных, глотая их практически целиком. Затем, обернувшись к слугам, он вручил каждому по соверену.
– Я должен поблагодарить вас, – сказал он, – за ваше необыкновенное долготерпение.
С этими словами, поклонившись каждому, он отпустил их. Затем с полминуты смотрел на кошелек, из которого только что извлек золотые, после чего швырнул его на середину мостовой и изъявил готовность отправиться ужинать.
В маленьком французском ресторанчике в Сохо, пользовавшемся в те времена шумной славой, которая, впрочем, давно пошла на убыль, трое спутников потребовали отдельный кабинет во втором этаже и вскоре уже сидели за отличным ужином. Беседуя о всяких пустяках, они распили три или четыре бутылки шампанского. Молодой человек был разговорчив и весел, но смеялся чересчур громко для благовоспитанного человека, руки его заметно дрожали и голос внезапно начинал звучать чересчур резко, как у человека, который не вполне владеет собой. Когда десерт был убран со стола и все трое закурили сигары, принц обратился к молодому человеку:
– Вы, я уверен, простите мне мое любопытство. И хоть мы знакомы всего несколько часов, вы меня чрезвычайно заинтриговали. Поэтому я, рискуя даже показаться неделикатным, все-таки скажу, что я и мой друг вполне заслуживаем вашего доверия. У нас у самих много тайн, которые мы постоянно доверяем тем, кому не следовало бы. И если, как я предполагаю, история ваша достаточно нелепа, то вы можете, не стесняясь, изложить ее нам, так как более нелепых людей, чем мы, нет во всей Англии. Меня, например, зовут Теофилус Годол, имя моего друга – майор Альфред Хаммерсмит, во всяком случае, ему угодно выступать под этим именем. Мы проводим жизнь в поисках приключений, и нет такой экстравагантной выходки, которой бы мы не могли посочувствовать всей душой.
– Вы мне нравитесь, мистер Годол, – отвечал молодой человек, – вы внушаете доверие, и я ничего не имею против вашего друга майора, хотя мне все же кажется, что он переодетый аристократ. По крайней мере, я уверен, что он наверняка не военный.
Полковник улыбнулся, выслушав такой великолепный комплимент его искусству маскировки, а молодой человек продолжал, все больше воодушевляясь:
– Существует масса причин, по которым мне не следовало бы рассказывать вам свою историю, но именно поэтому я хочу рассказать вам ее. По-видимому, вы ожидаете услышать что-нибудь совершенно дурацкое, и у меня не хватает духу оставить вас разочарованными. Тем не менее я не назову вам своего имени. Возраст мой также не имеет никакого отношения к сути дела. Я самым банальным образом происхожу от своих предков, унаследовал от них триста фунтов годового дохода и очень приличный дом, в котором еще и теперь проживаю. Вместе с домом и этим капиталом я, должно быть, унаследовал от предков легкомыслие, потворствовать которому всегда было для меня особым наслаждением. Воспитание я получил неплохое. Я играю на скрипке так, что мог бы солировать в плохоньком оркестре; впрочем, в этом я не вполне уверен. То же самое я могу сказать о своей игре на флейте и валторне. Я выучился играть в вист и так преуспел в этой ученой игре, что проигрываю в среднем до ста фунтов в год. Французский язык я знаю ровно настолько, что мог бы проматывать деньги в Париже с той же легкостью, как и в Лондоне. Как видите, я человек всесторонне образованный. Я пережил ряд разнообразных приключений, в том числе и дуэль из-за пустяков. А два месяца назад я повстречал молодую особу, которая и внешне, и складом характера, и душевными склонностями совершенно в моем вкусе. Сердце мое растаяло, я почувствовал, что судьба моя решена и что я готов влюбиться. Но когда я принялся пересчитывать свои средства, то обнаружилось, что от моего капитала осталось чуть меньше четырехсот фунтов! И вот я спрашиваю вас: может ли порядочный человек позволить себе влюбиться, имея за душой какие-то четыреста фунтов? Я решил, что ответ отрицательный; стал держаться подальше от этой очаровательной особы и, сделавшись расточительнее прежнего, к сегодняшнему утру остался с восемьюдесятью фунтами стерлингов.