– Кто же тогда строил, старшина? Зачем строил?
– Вполне допускаю, что это тайное убежище было сработано еще англичанами или шведами, словом, обитателями Нордического Замка. На случай очередного налета на остров какой-нибудь пиратствующей банды. Обороняться здесь, сам видишь, удобно. Пять-шесть человек вполне могут держать круговую оборону хоть против целой роты. Особенно если двоих-троих стрелков усадить на вершины скал.
Они вернулись в хижину, вновь осмотрели тело, пошарили по затхлым, покрытым изморозью закуткам этого пристанища, и, не обнаружив ничего достойного внимания, окончательно оставили его.
– Что делаем, старшина?
– Пока ничего. Хижину закрываем и уходим. Может, как-нибудь наведаемся сюда после следующей высадки на остров. И тогда уже полковника этого похороним.
– Зачем когда-то? Завтра придем. Со старшим лейтенантом придем, хоронить будем, да…
– Не станем мы приходить сюда завтра, – твердо возразил Ордаш. – И начальника заставы впутывать в историю эту темную тоже не станем. И потом, ты же знаешь, что хоронить белогвардейца, как подобает хоронить офицера, Загревский не станет. Побоится.
Ефрейтор немного помолчал, а затем согласился:
– Точно, старший лейтенанта не станет, да…
– Так что о теле пока рассказывать ему не станем. О хижине – тоже.
Еще раз взобравшись на завал, Ордаш осмотрел местность, в которой находилась хижина. Мрачные остроконечные скалы, охватывавшие этот распадок почти со всех сторон, напоминали воинов в остроконечных шлемах, почетным караулом окруживших своего павшего полководца. Суровые и безмолвные, они вводили всяк забредшего сюда в мистический страх перед всем, что должно будет ему здесь открыться. В страх и во блуд.
"Не хижина, а мавзолей, – в последний раз внимательно прошелся Ордаш взглядом по очертаниям грота, удачно замаскированного от любопытствующих взглядов каменным завалом. От взглядов тех, кто лишь раздумывает: а стоит ли карабкаться на эти безжизненные вершины? – И мы первые, кто нарушил тайну доселе безвестной могилы безвестного полковника".
Спустившись по ту сторону завала, Ордаш теперь уже спокойнее осмотрел его. Просто невозможно было догадаться, что за ним скрывается такой глубокий распадок. Если бы не бегство сюда дичи и не охотничий азарт ефрейтора, старшине и в голову не пришло бы вскарабкиваться сюда, а тем более углубляться в эту расщелину и бродить по ней. Понадобилось еще с полчаса трудного пути, прежде чем они вновь увидели океан, теперь уже с восточного побережья острова, оказавшегося не таким уж и маленьким, каким он представлялся с материка.
– На сегодня, ефрейтор, хватит, – принял решение старшина, понимая, что рейд их и так слишком уж затянулся. – Возвращаемся в Нордический Замок. Одного твоего выстрела, Оркан, вполне хватило, чтобы считать наш охотничий промысел вполне удачным.
– Хороший выстрел, да, – не стал скромничать тунгус. А немного помолчав, вдруг объявил: – Знаешь камандыра: Оркан на войне стрелять не хочет, Оркан на охота стрелять хочет.
– На войне? А при чем здесь война?! О какой такой войне толкуем, Тунгуса?
Ефрейтор еще несколько метров прошел по едва намеченной тропинке, поправил брезентовый рюкзак с песцом и остановился.
– Самолет-германец появлялся? Появлялся. Зачем появлялся?
– Не боись, ефрейтор, это всего лишь какой-то научный самолет. Вооружен, конечно, но… Наши торговые суда тоже, вон, ходят по Арктике с пулеметами, а некоторые и с орудиями на борту. Так, на всякий случай.
– Ходят, да. Здесь ходят, у берегов германца – не ходят.
– Тоже правильно мыслишь. Но если война все же случится, нашего с тобой согласия спрашивать никто не станет: придется маленько пострелять. На месте командования я бы в каждой дивизии сформировал по роте-другой охотников-сибиряков. Роты якутов, тунгусов или нанайцев, привыкших стрелять белку в глаз, за два дня запросто выщелкают половину германской дивизии.
– Зачем рота тунгусов? Оркан – охотник, – вновь двинулся в путь ефрейтор, принимая на себя роль проводника. – Олень стрелял, песец стрелял, тюлень стрелял. Человек не стрелял. – Как всегда, когда Оленев начинал волноваться, он терял ощущение русской речи и начинал изъясняться "наречием тубильных нацменов", как определял в таком случае Загревский.
– Это понятно. Все мы до поры до времени изощряемся здесь на зверье да на стрельбищных мишенях.
Однако то, что Оркан произнес в следующее мгновение, заставило старшину оторвать взгляд от каменистой прибрежной тропы и уставиться на его мельтешивший впереди брезентовый охотничий вещмешок.
– Оркан на война с германцем не ходи. Германец на Тунгусстан наш и на соха-якута никогда не нападай, да…
Старшина решительно ускорил шаг, обогнал ефрейтора и, поправляя сползающий с плеча ремень карабина, резко оглянулся, так что Оркан чуть было не столкнулся с ним нос к носу.
– Послушай, ефрейтор, – сурово произнес он. – Что такое НКВД ты знаешь?
– Знаешь, знаешь, – невозмутимо заверил его Оленев.
– А что такое военная контрразведка – слышать приходилось? – схватил его старшина за борт расстегнутого ватника.
– Опять знаешь, – ответил Тунгуса, глядя ему прямо в глаза.
– Ни хрена ты, Тунгуса, не знаешь. Потому что, если бы ты знал это, сразу же прикусил бы свой язык. Раз и навсегда. И не вздумай что-либо подобное вякнуть в присутствии начальника заставы или радиста, сержанта Соловьева. Иначе тебя увезут на корабле и отдадут в руки служакам, которые ни разу в жизни не подстрелили ни одного песца, белки в глаза не видели, однако успели настрелять столько людей, сколько все ваши тунгусы и соха-якуты вместе взятые не перестреляли за всю свою историю.
По расширенным зрачкам ефрейтора Вадим определил, что тот действительно имеет представление о том, что такое НКВД и сибирские концлагеря, однако не ожидал, что слова его вызовут такую бурную реакцию старшины. Что он, Ордаш, воспримет его слова именно так, как воспринял.
– Моя будет молчать, камандыра, – едва слышно, голосом из-под перехваченного дыхания произнес Оркан. Но, выждав, пока старшина немного успокоится и двинется в путь, в спину ему все же упрямо пробубнил:
– Тунгуса зверь стрелять будет, человека стрелять не будет, да…
– Человек – он и есть самый лютый зверь. Только ты, Тунгуса, пока что этого не осознал. И дай-то бог, чтобы так никогда и не понял.
25
Несколько минут они шли молча, сосредоточенно думая каждый о своем. Ветер теперь дул с северо-востока, и пограничники шли под защитой хребта, освещаемые лучами нежаркого арктического солнца. Замшелые камни были влажными и скользкими. За тысячи лет полярные ветры превратили их в кругляши, поэтому всякая попытка ускорить ходьбу приводила лишь к тому, что охотники чаще оступались, то и дело рискуя подвернуть ногу.
– Но я так и не понял, почему шаманы собираются именно здесь, на Фактории? Почему именно здесь устроили свой жертвенник?
– Это вы называете остров Факторией. Тунгусы называют его Камлания, – с буддистским почитанием поклонился он очередному валуну, словно идолу.
Впрочем, присмотревшись, старшина обратил внимание, что камень этот, в очертаниях которого и в самом деле угадывалась фигура стоящего на коленях человека, расположен в кругу других камней, значительно меньших. Причем круг этот явно был рукотворным, и сотворяли его на небольшой площадке, расположенной на перевале, с которого виднелась и поросшая жиденьким кустарником долина, и океанская бухта.
– Ты мне объясни по-человечески, Тунгуса. Это название острова – Камлания… Оно имеет какой-то особый, скрытый смысл?
– Шаманы делают камлания. Остров – наш храм. Я уже говорил, что шаманы делают здесь это, как у вас, славян, говорят?..
– Ритуалы? Хочешь сказать, что шаманы совершают здесь не только охотничьи, но и какие-то свои, особые ритуалы? Не темни, Тунгуса. Кажется мне, что ты не все говоришь.
– Правильна, старшина, шаманские ритуалы. Сюда собирались шаманы со всей Тунгусии, всей, как теперь называют, Эвенкии. Здесь был верховный шамана. Тунгус – всегда самый лучший шамана, – произнес Оркан, гордо вскинув при этом голову. – Шаманы других народов всегда учились у тунгусов, да… Само слово "шаман", а точнее, "саман" – наше, тунгусское. Храм, который мы раньше видели, ну, тот, с черепами, Шаман-Тунгус называется.
– И давно тебе стало известно, что остров этот называют Камланией и что здесь находится языческий храм Шаман-Тунгус? – подозрительно покосился на Оркана старшина, выискивая и не находя взглядом могильник жертвенных черепов.
– Известно, – вежливо, причем с каким-то особым достоинством, кивнул Оркан.
– То есть ты знал, что на острове находится храм верховного шамана, что здесь собираются шаманы со всего Крайнего Севера, и что здесь приносят ритуальные жертвы?! – несказанно удивился Вадим.
– С детства знал, да… Отец многое рассказывал.
– И все эти годы молчал, никому ни разу не проговорившись?!
– Молчал, – все с тем же, казалось, лишь недавно приобретенным достоинством склонил голову ефрейтор.
– Но почему? Это что, великая тайна?
– Великая, старшина. Тайна рода.
– Какого рода, чьего?
– Рода Оркан. Мой дед был верховный шаман, деда отец, деда дед был верховный шаман. Теперь мой отец – вождь рода, вождь тунгусов, однако. Русские об этом не знают, тунгусы знают. И тоже шаман, хотя шаманство у нас запрещено. Отец мой – Барс-Оркан зовется, да…
– Постой, но ведь твоя фамилия Оленев.
– Я тунгус, мы еще называем себя "эвенгами". Русские говорят "эвенки". Однако призывали меня из Якутии, поэтому вначале все так и называли "якутом". Я обижался. Фамилию "Оленев" мне дали, только когда призывали в армию. У меня фамилии не было, да… "Оркан" – стало моим именем, хотя всегда было именем и фамилией. Я не возражал.
– Почему?
– Так было надо. В роду меня называют Олень-Оркан.
Старшина вдруг обратил внимание, что, говоря все это, Тунгуса почти не коверкает слова и в речи его улавливается лишь незначительный акцент.
– Как же ты попал в погранвойска, – передернул подбородком Ордаш, – если в "деле" у тебя записано, что отец шаман?
– Почему записано: "шаман"? Там записано "оленевод". Между якутами и тунгусами-эвенками границ нет. Я кочевал с тунгусским колхозом оленеводов вдоль реки Оленёк. Сначала учился в школе-интернате в Туре, в столице нашей Тунгусии-Эвенкии. Хорошо учился. А затем кочевал. Так надо было. Меня отправили на реку Оленёк, которая вытекает из Тунгусии, да…
– По карте помню, что река Оленёк впадает в Оленёкский залив, туда же, куда впадает несколько рукавов Лены.
– Председателем этого колхоза был мой родственник, который знал, что записывать в моей биографии "отец – шаман" нельзя. Меня могли арестовать вместе с отцом. Он сам посоветовал мне идти в армию и отправил в поселок Саскылах, к своему родственнику, тоже начальнику. Там проверять не стали. Обрадовались: солдаты нужны, а с Крайнего Севера посылать некого. Отец тоже обрадовался, он хотел, чтобы я стал офицером. Настоящим воином. Но это я тебе говорю, старшина. Начальнику заставы Загревскому, младшему лейтенанту Ласевичу, Ящуку и другим – не говорю, да…
– Понятно. На этой заставе у каждого своя тайна.
– Язык специально коверкаешь, чтобы не догадывались, что грамотный?
– В Эвенкии и Якутии так говорят все, когда по-русски говорят, однако. Не знаю, кто придумал тунгусам такой русский язык. Когда волнуюсь, тороплюсь – коверкаю, да…
Увлекшись разговором, Ордаш не заметил, как Тунгуса вновь вывел его к тому шаманскому храму, в котором они побывали еще до "встречи" с полковником. Осторожно ступая, словно бы опасаясь нарушить святость этих мест, старшина обошел всю прикрытую выступами скалы молитвенную площадь, заглянул в пещеру, осмотрел сложенные у её входа черепа животных…
– На таком жертвеннике случаются и человеческие черепа? – спросил он.
– Человеческих нет. Только звери. Тотем. Каждый род происходит от какого-то зверя. Духи зверей помогали шаману, да…
– Помню, ты несколько раз подходил ко мне, уговаривая вместе пойти на остров. Охотиться тоже сюда уходил. Теперь я понимаю, почему ты так рвался на Факторию. Мне-то казалось, что тебе приятно бывать в Нордическом Замке, поплескаться в теплом озере.
– Я тоже буду вождем тунгусов, – неожиданно резко заявил Олень-Оркан. Отец готовил меня. Отец так велел. Хотел, чтобы я учился в Ленинграде, а затем вернулся и стал вождем всех тунгусов и шаманом всех шаманов – эвенков, эвенов, якутов, ненцев, чукчей…
– Поэтому ты решил, что не можешь идти на войну, если вдруг она случится. Человек, убивший другого человека, уже не может стать шаманом – правильно рассуждаю?
Оркан удивленно взглянул на старшину и, пробормотав какое-то заклинание, поднялся со своего молитвенного места.
– Как ты догадался, командир?
– А ведь еще несколько минут назад ты спросил бы: "Как твоя догадалась, камандыра?".
– Так и буду говорить, когда вернемся в факторию, а затем на заставу, да… Шаманом я, однако, быть не хочу.
– Почему?
– Я должен стать вождем. Каждое племя, каждый народ должны иметь своего вождя.
– Не спорю, должны.
– Поэтому я хорошо служу, чтобы стать воином-вождем. Поэтому хорошо учу русский язык, да… И хорошо учил немецкий.
– Ты хотел сказать: "ненецкий"?
– Немецкий, старшина. У меня в Туре был хороший учитель, ссыльный немец. Я квартировал у него в доме. Он каждый день занимался со мной после школы. Мой род платил ему за это олениной, унтами, шубами, да… Это был настоящий учитель, его зовут Рихард Зиген. Дома мы говорили с ним по-немецки.
Услышав это признание, старшина даже присвиснул от удивления. Перед ним вдруг предстал совершенно незнакомый ему человек, не имеющий ничего общего с тем Тунгусой, с которым он еще недавно отправлялся из заставы на Факторию.
– То есть ты хочешь сказать, ефрейтор, что владеешь немецким языком? – тотчас же спросил он Оркана по-немецки.
– Недостаточно свободно, чтобы считать себя германцем, – ответил тот, причем тоже по-немецки. – Но постараюсь овладеть языком настолько, чтобы меня могли принимать за саксонца, – довольно бегло проговорил Оркан в ответ. – Предки Зигена происходили из Нижней Саксонии, поэтому он признался, что говорит с определенным диалектом.
– Ну ты, ефрейтор, удивил меня!
– Жаль.
– Почему жаль?
– До сих пор я старался никого не удивлять. Служит себе некий "тунгуса", ну и пусть служит.
– Думаешь, что тебе как шаману знание немецкого может пригодиться?
Старшина помнил, что Олень-Оркан не стремится стать шаманом, но специально провоцировал на этот разговор, чтобы побольше узнать о нем как о человеке, о его роде Орканов.
– Как шаману – вряд ли.
– Понимаю: шаман – святой человек. Шаман – великий человек. Зверя шаман убить имеет право, человека – нет.
– Зверя шаман тоже редко убивает. Обычно охотники приносят его долю, да… Однако не в этом дело.
– Думаешь, твоя мечта осуществится и ты все-таки станешь шаманом, как твой отец, дед и прадед? Насколько я знаю, шаманство у нас под запретом как идеологически чуждое занятие. И еще скажу тебе, Оленев. Возможно, тебе повезет: войны не случится, и никого убивать не придется. Однако не хотел бы я оказаться в одном окопе с таким вот… шаманом. А если все же оказался бы… Ты уж, эвенка-тунгуса, извини. Как только понял бы, что отказываешься стрелять в врага на поражение, тут же и пристрелил бы. Самолично. По законам военного времени.
На удивление, Оркан воспринял эту его угрозу с абсолютным спокойствием. Мало того, на его тюрко-европеизированном лице вырисовалась презрительная ухмылка. И прошелся он по старшине взглядом, в котором ясно прочитывалось снисходительное пренебрежение азиатского завоевателя.
– Так, на будущее, старшина… Еще раз говорю: я никогда не мечтал стать шаманом. Это отец мой мечтает, чтобы я стал шаманом. Повторяю: я происхожу из рода, который в течение многих веков давал тунгусскому народу не только шаманов, но и вождей. Один из них был полководцем предводителя Сибирского ханства хана Кучума и сам принадлежал к роду Кучума.
– Того самого, войска которого разгромил Ермак?
– Того самого, который со своим войском разгромил отряд наемников Ермака, а самого его убил, – жестко уточнил Оркан. – Хотя согласен: хан Кучум оказался недостойным правителем Сибирского ханства, который не сумел превратить его в великую сибирскую державу.
– Я так понимаю, что историю ты познавал со слов ссыльного германца? – поинтересовался Вадим по-немецки.
– С его слов, да… – по-немецки же подтвердил Оркан. – Но таковой, каковой она была в действительности. И ты никогда не слышал, что я говорю об этом, – перешел Тунгуса на русский. – И никогда не слышал от меня ни слова по-германски.
– Нерушимое слово старшины, Олень-Оркан.
– Время однако, камандыра, – тотчас же прибег Тунгуса к "наречию тубильных нацменов".
– У нас еще есть время, – не хотелось Ордашу прерывать их разговор.
– Возвращаться пора: начальника заставы нервничает мало-мало.
Они встретились взглядами и загадочно, почти заговорщицки ухмыльнулись друг другу.
26
Едва фон Готтенберг со свитой ступил на территорию базы, как там была объявлена тревога.
– Сообщение с дальнего поста, – встревоженно доложил штабс-фельдфебель Штоф, остававшийся во время отсутствия коменданта и остальных офицеров за старшего. – Замечен самолет. Русский. Из тех, которые из фанеры. Летчики называют их "рус-фанера". Судя по тому, что он дважды облетел лесистые овраги неподалеку от поселка Вычегда, это поисковик. Уверен, что пилот возьмет курс на озеро.
– Готовить ко взлету оба штурмовика, – скомандовал фон Готтенберг, едва дождавшись окончания доклада.
– Пилоты уже в машинах. Ждут приказа. Кстати, как вы и приказывали, мои люди успели закрасить на фюзеляжах и крыльях кресты и нарисовать красные звезды.
– "Рус-фанера" действительно повернула в сторону озера! – поведал выскочивший из превращенной в штаб охотничьей избушки дежурный. – Судя по курсу, скорее всего, пройдет по его северному побережью!
– Наверное, ищут нас, беглых! – по-русски прокричала вышедшая вслед за штабс-фельдфебелем Янина Браницкая. – Рослая, по-мужски плечистая, она была облачена в красноармейский офицерский мундир, один из тех, что давно хранились на складе базы и вместе с документами и оружием могли использоваться разведгруппами. – Или какую-то новую группу беглых. Большую часть охраны сейчас бросили на фронт, – объяснила она, явно обращаясь при этом к ближе всего стоявшему к ней гауптману Кротову, хотя последнюю фразу уже произнесла по-немецки. – Поэтому побеги наверняка участились.
– То есть зэки считают, что сейчас энкаведистам будет не до облав и поисков?
– А кое-кто рассчитывает, что и власть в стране станет германской.
– Вы тоже в этом уверены, госпожа Браницкая?
Она выдержала небольшую паузу, метнула взглядом по сторонам и неожиданно ответила:
– Просто не верилось, что когда-нибудь настанет время, когда ко мне будут обращаться: "госпожа Браницкая".