Энрих понял вопрос, однако ответом его не удостоил, а высокомерно взглянул на Кротова. Тот назвал чин, тем не менее старейшина рода уперся ладонями в колени и набыченно подался вперед, почти налегая грудью на стол.
– Он ведь знает русский, – обратился он к штабс-капитану, не поднимая головы. – Почему не отвечает? Считает, что перед ним представитель недоразвитой расы?
– Господин Энрих является обер-лейтенантом, по-нашенски, поручиком. Кстати, теперь вы равны в чине. Он помнит, что у белых офицеров чины были не такими, как у красных, и не знает слова "поручик", – попытался выйти из положения Кротов, но тотчас же по-немецки прорычал: – Отвечайте ему, обер-лейтенант, отвечайте. Сейчас не время предаваться гордыне.
– Я правильно понял, господин обер-лейтенант, что вас прислали, чтобы я сотворял здесь, за Уралом, ханство?
– Меня действительно прислали сюда, – произнес Энрих, безбожно коверкая слова.
– Значит, никогда больше мы с вами не увидимся.
– Почему?
– Потому что в следующий раз я приму вас в своей ставке только тогда, когда ваши войска возьмут Москву.
– Это будет очень скоро.
– Я не только старейшина, но и шаман из рода шаманов, – медленно перебирал тонкими желтыми пальцами четки Барс-Оркан. – Я спрашивал совета у духов. Они утверждают, что Москвы ваши войска не возьмут. Никогда.
Кротов и Энрих растерянно переглянулись. Такого поворота встречи они не предполагали.
– Ты слишком нагло ведешь себя, тунгус, – рванул кобуру Энрих, но в то же мгновение в руке Оркана, непонятно каким образом и откуда, появился револьвер. Это появление сопровождалось каким-то гортанным криком, после которого дверь распахнулась и на пришельцев уставились три ружейных ствола.
– Я же просил вас не горячиться, обер-лейтенант, – жестко остепенил германца Кротов. – И напоминаю, что вы все еще находитесь в моем подчинении. Откажетесь выполнять мои приказы – пристрелю без права на помилование. Вы своих людей тоже усмирите, поручик. – И, выждав, когда, повинуясь приказу вождя, охотники исчезли, закрыв за собой дверь, продолжил: – Люди вашего рода должны знать, что прилетали начальники из Тюмени, сотрудники НКВД. Только это. Иначе германским диверсантам придется истребить весь ваш род. Вы понимаете это, белый поручик Орканов?
Прежде чем ответить, Барс-Оркан спрятал наган куда-то под стол, с минуту молча теребил четки и только после этого по-тунгусски обратился к Бивню, который до сих пор не проронил ни слова и которого сам вождь предпочитал не замечать.
– Ты давно живешь за границей, тунгус?
– Давно. Тунгусы теперь по всему миру. Так уж сложилось.
– Из какой же части мира приехал ты?
– Из Норвегии. Но учился в Германии.
– Тебя привезли сюда, чтобы назначить ханом тунгусов после того, как германцы уберут меня?
– Все надеются, что вы станете служить германскому рейху и Белой России, – сдержанно объяснил Бивень, уходя от прямого ответа.
– Почему ты не говоришь, как подобает тунгусу: прямо и откровенно?
– "Прямо и откровенно" – еще не означает мудро. С тех пор как тунгусы оказались под властью русских, они уже не говорят прямо и откровенно. Они говорят так, как привык говорить ты, Барс-Оркан, – хитровато прищурился Бивень. – Покажи мне того, кто при Сталине смеет говорить прямо и откровенно. Даже здесь, в Сибири. И потом, старший здесь штабс-капитан, говори с ним.
Вождь взял лежавшую на столе трубку, прикурил ее от зажженной в керосинке лучины и какое-то время молчаливо курил, размышляя над ситуацией, в которой оказался.
– …И все же я не стану поднимать тунгусский народ против русских, – молвил несостоявшийся хан тунгусов уже тогда, когда ни Кротов, ни обер-лейтенант не ожидали услышать от него какого-либо внятного ответа. – Германцы пришли к Москве, постоят, потеряют много своих воинов и уйдут. Причем очень скоро. Но германцев много, а тунгусов мало. Мы не можем терять много воинов, иначе потеряем весь народ. Германцы уйдут и никогда больше не вернутся, а русские останутся навсегда. И в России, и в Сибири. Так говорят духи умерших вождей тунгусов. Так говорит дух великого хана Кучума.
– Я верю только тем духам, – зло процедил Энрих, – на пророчества которых полагается вождь германцев, а не вождь тунгусов.
– Духи уже предали вашего вождя, господин обер-лейтенант. Только он об этом пока что не догадывается. Вещий знак об этом будет дан ему в битве под Москвой.
18
Первым по трапу сошел грузный, с бледновато-серым лицом полковник, левая височная часть которого была рассечена глубоким, почти смертельным шрамом.
– Вы начальник заставы? – еще издали обратился он к старшему по званию.
– Так точно. Старший лейтенант Загревский.
– Полковник Удальцов. Направлен штабом пограничного округа.
"Нет, шрам у него старый, – определил про себя Ордаш, присмотревшись к щеке полковника, оказавшегося как бы вполоборота к нему. – То ли в Гражданскую под саблю беляка подставился, то ли в Испании зацепило". И даже ощутил какое-то разочарование, поскольку ожидал увидеть первый шрам войны уже нынешней.
– Я понял так, – кивнул Загревский в сторону "Вайгача", – что вас атаковали немецкие самолеты?
– В чем нетрудно убедиться. Выяснить бы только, откуда они взялись? – с надеждой взглянул он на начальника заставы. – Вам ничего об этом не известно?
– Откуда берутся – не знаю. Однако видеть германский самолет над островом Фактория приходилось. Мыслю, что на одном из островов германцы умудрились создать тайную базу.
– Так, может, на этой вашей Фактории и создали?
– Под носом у погранзаставы? Это уж было бы слишком нагло.
– А нападать на нас за тысячи километров от фронта – не нагло? Однако же решились. Мы шли караваном. Два наших судна ушли на дно, один эсминец получил серьезные повреждения и отстал. Второй тоже, как видите…
– Уже заметили.
– Четверых убитых мы вчера предали морю. Однако на борту находятся трое раненых. Один из них, помощник капитана, тяжелый, боюсь, не довезем. Судовой фельдшер говорит, что нужна операция.
– Мой фельдшер скажет то же самое, – пожал плечами начальник заставы.
– Знаю. Мы связались с Салехардом, попросили перебросить по воздуху сюда, на заставу, хирурга.
– Из Салехарда?! – оживился Ордаш, подавшись в сторону полковника и начальника заставы. – Там есть хороший военный хирург доктор Атаева. Я слышал о ней. Нужно попросить, чтобы прислали именно её.
Полковник исподлобья взглянул на него и проворчал:
– Не по уставу мыслишь, старшина. Не то время, чтобы лекарей выбирать. Тут уж кого пришлют. Лишь бы скальпель в руке держать умел.
Не обратив никакого внимания на стоявших чуть позади начальника заставы младшего лейтенанта и старшины Ящука, он велел Загревскому сразу же провести его на заставу и немедленно построить личный состав.
– О том, что идет война, вы, конечно, и до нашего прибытия знали, – обронил он, поднимаясь вместе с начальником заставы на вершину возвышенности.
– Связи с Большой Землей у нас нет. Вышла из строя рация. Еще раньше – радиоприемник, питания нет.
– Знаю, вышла. Что и есть разгильдяйство безо всякого покаяния, – резко произнес он, преподнося Загревскому слово "разгильдяйство" по слогам и с каким-то циничным отвращением.
– Официально никаких сведений не поступало, товарищ полковник. Однако от командира ледокола "Смелый", который проводил караван, шедший…
– Так вот, ситуация на фронтах крайне тяжелая, – не стал выслушивать его воспоминания и объяснения Удальцов. – Неожиданно тяжелая, и это тоже является разгильдяйством безо всякого покаяния. Но подробнее – перед строем. Транспорт у вас какой-нибудь есть?
– Старенькая полуторка, вышедшая из строя еще в начале зимы. Дорога вон, по серпантину, камнем выложена. Солдатам, правда толкать приходится, чтобы с последнего подъема не сорвалась, но все же. Водитель утверждает, что починить ей можно, да только детали нужны.
– На судне есть военный автомеханик и несколько ящиков запасных деталей. Не про вашу честь везли, понятное дело, тем не менее прикажу, чтобы помог. В вашем распоряжении сутки, чтобы перегрузить дрова, уголь, продовольствие и все прочее, что вам полагается. Через двое суток судно должно взять курс на восток.
– Но обычно оно стояло трое суток.
– Обычно оно приходило в мирное время, – сурово улыбнулся полковник, помня, очевидно, что шрам войны превращает его улыбку, а следовательно, и все лицо, в некое подобие суровой, воинственной маски. – Отсрочить выход может разве что прилет хирурга.
– Вряд ли мы за сутки успеем, особенно если не починим полуторку.
– В этот раз успеете, поскольку запасы урезаны до самых минимальных.
– Это невозможно, товарищ полковник. В этом году старых запасов у нас уже не осталось. – Об охотничьих припасах начальник заставы решил не распространяться, это была его командирская "заначка". – Позвольте напомнить, что в прошлые годы судно приходило в середине июля, поэтому у нас всегда оставались кое-какие припасы на черный день. Но теперь, после месячной задержки…
– Мне известно, когда обычно приходило к вам судно, и когда должен был пришвартоваться у вас "Вайгач". – Голос у полковника был скрипучим, как "голос" полуоторвавшегося от крыши листа старой жести. А еще он был хриплым и хронически простуженным. К тому же говорил Удальцов слегка шепелявя. Старшине даже показалось, что челюсть у него вставная.
– Прошу прощения, конечно, – смутился Загревский, – но сами понимаете…
– Вам не за что извиняться. Вы еще не знаете главного. А главное заключается в том, – полковник на ходу резко повернулся к шедшему чуть позади него старшему лейтенанту и остановился, – что почти весь личный состав заставы уходит на корабле.
Загревский, Ласевич и Ордаш ошарашенно переглянулись, однако никто не произнес ни слова. Так, молча, они и поднялись на равнину прибрежного плато. Дышал полковник тяжело, натужно, как человек, давно отвыкший от подобных нагрузок или же основательно больной.
– Весь личный состав? – только здесь решился уточнить Загревский. – А как же застава? Нам что, вообще приказано бросить заставу?
– Вы невнимательны, старший лейтенант. Я сказал: "почти весь личный состав".
– Понимаю, но как же всё это? – обвел он рукой восставший перед полковником пограничный форт, словно бы и в самом деле не понимал, о чем идет речь. – Как застава? Что с ней будет?
– Опять не по уставу мыслишь, старший лейтенант.
В отличие от полковника, Ордаш прекрасно понимал его. Удальцов представления не имел, сколько сил бойцы заставы вложили в то, чтобы по-настоящему привести её в боевое состояние, превратить в настоящий полярный форт. Причем делалось все это без приказа сверху, исключительно по инициативе начальника заставы. И теперь все это – коту под хвост.
Однако полковнику, уже познавшему, что такое война, огорчения их были непонятны да и неведомы. Даже если бы Ордашу удалось рассказать ему обо всех этих напряженных приготовлениях, он в лучшем случае пожал бы плечами: "Не по уставу мыслишь, старшина". Именно это он и сделал, когда, уже возле ворот форта, обращенных в сторону тундры, произнес:
– Всякие ненужные разговоры с этой минуты отставить. Я привез письменный приказ командования. На заставе остается только один человек.
– Только один?! – не в нарушение требования полковника, а как-то само по себе, непроизвольно вырвалось у всех командиров-пограничников, которые расслышали эти слова.
– Что вы переспрашиваете? Какого черта?! Я что, неясно выразился? На заставе остается только один служащий. Старшина заставы. Именно старшина заставы. Как материально ответственное лицо. Ответственное за все, что ему будет вверено и доверено. Все остальные бойцы и командиры поступают в распоряжение командования фронта. Возвращаясь в Архангельск, мы будем снимать значительную часть личного состава каждой заставы. Там – да, значительную часть, а вот вашу, как саму дальнюю и безопасную, приказано на корню. На Большой Земле бойцы всех этих застав, в том числе и ваши, будут сведены в особый, ударный полк НКВД. Подчеркиваю: особый, ударный. Приказ ясен, товарищ старший лейтенант? Я вас спрашиваю!
– Так точно, – упавшим голосом пробормотал командир заставы.
– Что вы там бормочете, Загревский? Разучились реагировать на приказы старших по званию? Давно никому не подчинялись?
– Так точно, товарищ полковник! – словно новобранец на плацу прокричал начальник заставы. – На заставе приказано оставить только старшину. Приказ ясен, разрешите выполнять.
Все свидетели этой сцены – кто вопросительно и сочувственно, а кто и с откровенным любопытством, взглянули на Ордаша. И только теперь Вадим по-настоящему осознал, что речь-то идет о нем. Что это ему предстоит целый год пробыть здесь, на безбожно отдаленной от цивилизованного мира заставе, в полном одиночестве! Дикость, конечно. Оставили хотя бы двоих! О чем они там думают, в своих штабах?!
– Вот теперь вижу, что передо мной стоит боевой офицер, – изощрялся тем временем Удальцов, – а не какой-то частично годный к службе обозник. Или, может, испугались возможности оказаться на фронте?
– Да не в этом дело, товарищ полковник. Я о заставе думаю, ведь столько лет…
– Опять не по уставу мыслишь, старший лейтенант. Да кому она теперь нужна, эта твоя застава?! – поморщился полковник. – Кому она вообще здесь нужна была? Так, для профанации… Ты, конечно, не обижайся, но… А что не трусишь перед отправкой на фронт – верю, – попытался хоть как-то компенсировать свою резкость полковник, уже оказавшись на плацу заставы. – Во всяком случае, хочется верить. Хотя о фронте мечтают или те, кто плохо представляет себе, что это такое, или полные идиоты.
– В суете мирской вы как-то забыли о патриотах, товарищ полковник, – не удержался Ордаш, хотя и понимал, что замечание слишком дерзкое и явно не по чину.
Как раз это: "не по чину", а главное, "не по возрасту", и резануло полковника. Он решительно оглянулся на Вадима, и лицо его вновь озарилось сарказмом какой-то сатанинской улыбки.
– Патриоты, сынок, о фронте не мечтают, иначе они не были бы патриотами. Они мечтают о мире, поэтому очень серьезно готовятся к фронту, чтобы проявить себя там, как подобает настоящему солдату. Об этом вы, командиры всех рангов, и должны говорить своим подчиненным. Это я внятно произнес, старший лейтенант?
– И поучительно, товарищ полковник.
– Согласен, и поучительно. Хотя, чтобы слыть таким поучительным, не обязательно проходить через Гражданскую и финскую, не говоря уже об Испании, как некоторые известные мне неуставные идиоты-мечтатели, тоже в свое время размечтавшиеся, – прокряхтел полковник, явно имея в виду самого себя, теперь уже не очень-то любимого.
– Три войны?! – уважительно удивился Загревский. – Представляю себе.
– Ни черта ты пока что не представляешь, старший лейтенант, поскольку представлять тебе пока еще по уставу не положено.
"Странно, – удивился Вадим, – через три войны прошел, боевой офицер, а с "уставом" своим носится как отъявленный штабист. Впрочем, стоит ли удивляться? Сейчас-то он как раз и прислан сюда кем-то из высоких штабистов, одним из которых и сам является".
– Э, постой! Так ты, очевидно, и есть тот самый старшина заставы? – словно бы уловил Удальцов его размышления, лишь мельком взглянув при этом на стоявшего плечом к плечу с начальником заставы старшину Ящука.
– Так точно, старшина Ордаш.
– Вот тебе, старшина, как ты уже уловил, по-настоящему не повезло. Потому что именно тебе приказано остаться на зимовку. Одному – между тундрой и океаном, на самой границе льдов, миров или границе ледяного безмолвия, как сказал бы по этому поводу то ли Джек Лондон, то ли еще кто-то там из литераторов, которых мне и читать-то было некогда.
– Может быть, удастся оставить хотя бы двоих? – попытался вступиться за Вадима старший лейтенант. – Все-таки полярная зима, ближайшее селение почти за триста километров отсюда.
– За двести, – механически уточнил полковник.
– Стойбища ближайшие тоже довольно далеко располагаются, поскольку грунт в окрестностях горный да каменистый…
Ордаш ожидал, что полковник вновь резко одернет начальника заставы с его "лишними разговорами", но тот лишь сочувственно развел руками.
– Не по уставу мыслишь, старший лейтенант. А потому не понимаешь, что не в моей это власти. Приказано оставить только одного. Он будет обеспечен питанием, боеприпасами и всем прочим, но тоже из расчета – на одного. Ты-то что скажешь на это, старшина? – обратился к Вадиму.
– Раз есть приказ, обязан продержаться, – встал тот по стойке "смирно".
– Вот теперь ты мыслишь по уставу, а значит, правильно. Молодой, крепкий. Зиму обязан продержаться. Один. На фронте сейчас каждый штык – на вес победы. Тем более, штык пограничника, бойца особого полка НКВД. Кстати, чтобы тебе не очень грустилось, старшина Ордаш, сообщу, что, хотя и оставляют тебя здесь как бывшего старшину заставы, но остаешься ты уже как её начальник.
– Это понятно, – неохотно отозвался Вадим.
– Не совсем, потому что не по уставу мыслишь, старших по званию перебивая. Начальником ты остаешься уже в звании лейтенанта, которое тебе присвоено еще два месяца тому назад. Буквально накануне войны. Когда всем уже стало ясно, что в скором времени армии понадобится много молодых, толковых, грамотных офицеров. А главное, офицеров, познавших настоящую службу.
– Служу…
– От-ставить! – резко упредил его полковник. – Выкрикивать все то, что по уставу положено, будешь в строю, когда объявлю об этом, как уставом предписано. Кстати, там и другие повышения в звании оглашены будут. Ординарец сейчас принесет приказы. Он у рации остался, вдруг радист еще какую-то директиву получит? Как раз идет очередной сеанс.
Тем не менее приказа перед строем Загревский ждать не стал. Воспользовавшись тем, что полковник отвернулся, он едва заметно пожал Ордашу руку.
– Вот видишь, – вполголоса проговорил он, – даже мое представление не понадобилось. Жаль, конечно, по-дружески хотел, от души, искренне. Веришь?
– Уверен, что вас тоже повысят. Или уже повысили.
– Считаешь, что капитаном умирать на фронте легче?
– Не легче, но приятнее, если, как говорит полковник, "мыслить по уставу".