Правда, когда этот план разрабатывался, мудрецы из "Абвер-заграницы" не знали о существовании ефрейтора Оленя-Оркана. А ведь его появление на тунгусском Олимпе заставляло совершенно по-иному взглянуть на ситуацию, которая может развиваться в Зауралье уже после того, как граница между рейхом и Россией проляжет по срединным уральским хребтам.
– Все, Бивень, все! – поторопил претендента на "моржовый трон" штабс-капитан. – В самолет, и "по коням"! Надо еще побывать в стойбище Мудрого Оркана.
Однако лететь в его стойбище Кротову не пришлось. Как только он оказался рядом с кабиной пилота, тот уведомил командира, что с ним связался радист базы и сообщил: им нужно срочно прибыть в "Норд-рейх". Таков приказ оберштурмбаннфюрера фон Готтенберга.
16
В Пограничный пролив корабль обеспечения вошел уже тогда, когда на заставе его никто не ждал. Отчаивались, прощающее списывали на войну, на чем свет стоит, поносили разгильдяйство штабистов, и снова отчаивались. Однако эмоции эмоциями, а нужно было всерьез готовиться к зиме. Так что к моменту появления судна пограничники пополнили свои склады немалым количеством дров и насолили шесть туш оленины. Мясо еще с трех туш, как и с туш доброго десятка песцов и тюленей, настрогали и завялили. К тому же они усиленно занимались пополнением рыбных запасов, промышляя в устьях речек и в океанском заливе.
… А пароход появился как-то неожиданно. На рассвете часовой увидел его шедшим со стороны Новой Земли, и выстрелом из карабина по тревоге поднял заставу.
Пройдясь по судну окулярами бинокля, Ордаш сразу же узнал его. Это был тот самый "Вайгач", огромное транспортно-пассажирское судно, на котором год назад он прибыл на эту заставу. Позади него, явно отставая, тащилось какое-то военное судно. Именно так: тащилось. Малый ход, с которым двигался корабль сопровождения, возможно, заставлял сбавлять скорость и основное судно.
А еще старшина сразу же обратил внимание, что маленький караван почему-то шел без ледокола, хотя как раз в этот период в прибрежных водах все еще дрейфовало огромное количество льдин.
Однако больше всего старшину поразил внешний вид судов. Даже издали, в бинокль, было видно, что надстройки обоих судов разворочены, верхняя носовая часть "Вайгача" была то ли срезана, то ли основательно искорежена. Просматривалась вмятина и в правом борту корабля сопровождения.
Сомнений быть не могло: суда явно подверглись атаке, скорее всего – с воздуха, и теперь у их команд была только одна цель – каким-то образом дотянуться то ли до Салехарда, то ли до Диксона.
– Ты уже обратил внимание, старшина, как их изуродовали? – спросил Загревский, приближение которого Ордаш не заметил.
– Если они шли с Архангельска, то возникает вопрос: где же их подстерегли немецкие штурмовики?
– …И сколько судов было в этом конвое на выходе из порта?
– Придется потерпеть. Скоро все узнаем, – поиграл желваками Ордаш.
– А ведь "Вайгач" могли потопить.
– …И вряд ли этим летом мы дождались бы следующего судна.
– Представляешь, в какой ситуации оказалась бы застава?
– Представляю: до следующего лета пришлось бы тянуть на голодном пайке, без связи и топлива. Но благодаря предусмотрительности нашего командира заставы мы давно начали готовиться к этому, самому худшему варианту, разве не так? – решил подыграть ему старшина. Однако произнес эти слова без какого-либо намека на иронию. Что ни говори, а зимовка предстояла суровая, и Загревский прекрасно понимал это.
– Такого командира ценить надо, старшина.
Но старшина словно бы не расслышал его, а затем, развивая прерванную мысль, как бы размышляя вслух, пробормотал:
– Я вот о чем думаю: откуда в таком далеком тылу появляются германские самолеты? Не решатся "мессершмиты" устраивать охоту на караваны судов в таком безумном отдалении от своих норвежских и финских баз, не имея при этом в запасе какие-то секретные аэродромы в нашем тылу; не обладая какими-то надежными пунктами дозаправки, – с каким-то отчаянием во взгляде обратился он к начальнику заставы.
– Может, ты и прав, стратег, – легкомысленно обронил Загревский. – Да только не нам над этим задумываться. Для нас главное, что судно обеспечения все же пришло. Вот оно! Так что не накаляй обстановку, старшина.
– Как раз на такое восприятие их эскадрилий в наших заполярных тылах германские штабисты и рассчитывают, – еле слышно заметил старшина, хотя и понимал, что "накалять" действительно не время.
Описав полукруг в проливе между островом и материком, "Вайгач" под напряженными взглядами всего гарнизона стал медленно входить в бухту. Забыв об армейской степенности, рядовые пограничники во всю мощь своих глоток кричали "ура!", по-мальчишески визжали от восторга и устраивали на берегу "туземные пляски". С тем же восторгом в душах, хотя и с большей сдержанностью, ожидали швартовки "Вайгача" офицеры заставы. И только взгляд старшины все еще был прикован к эсминцу "Отважному", который, поприветствовав бойцов тремя продолжительными гудками, продолжал медленно двигаться на северо-восток.
Трудно было понять: то ли, помня о вынужденной тихоходности своего израненного корабля, командир таким образом решил "выпросить" у капитана "Вайгача" несколько миль форы, то ли он попросту уводил свой эсминец, пытаясь дотянуть до ближайшего порта?
По сравнению с небольшим заливом, транспортно-пассажирское судно выглядело настолько огромным, что, казалось, вот-вот вспашет бортами его берега. Но удивительное дело: как только "Вайгач" полностью вошел в саму Военную бухту, крики и пляски на берегу вдруг прекратились. Первым на это обратил внимание политрук Ласевич, который на какое-то время отдалился от группы командиров, но теперь вновь оказался по левую руку от старшины.
– Странно, а ведь теперь уже никто от радости не бесится, – с явной озабоченностью произнес он. – Как только убедились, что это действительно судно обеспечения, так и приуныли.
– Радоваться-то особо нечему, – обронил Ордаш.
– Не скажи, старшина. В прошлом году во время швартовки бойцы такое вытворяли, что, казалось, половина из них сойдет с ума. Швартовые канаты целовали.
– Помню. В прошлом году я прибыл сюда на этом же судне.
– Тогда ты все видел: как бойцы вели себя тогда и как теперь.
– Просто большинству наших бойцов кажется, что в залив входит какое-то иное судно. Не то, которого они так долго ждали.
– Мне и самому кажется, что это другое судно. Хотя и с тем же названием. И дело тут не в снарядных отметинах и искореженных бортах.
Когда "Отважный" миновал створ залива и достиг отмели, за которой начиналось русло реки Тангарки, Ордаш на несколько минут оторвал от глаз бинокль и снова взглянул на сгрудившихся на вершине плато солдат. Они сбились в три группы и молча наблюдали, как там, внизу, врезается в бухту, а кажется, в сам материк, пароход, которого они с такой надеждой и с таким отчаянием высматривали.
В их позах, взглядах, резких и, казалось, совершенно непроизвольных жестах улавливалось напряженное ожидание. Ни во взглядах, ни в сдержанных словах, которые время от времени слетали с потрескавшихся от полярных ветров солдатских губ, – ничего, кроме ожидания.
– В прошлом году этот корабль привозил сюда мир и жизнь, а кое-кому еще и несколько писем, новые звания и демобилизацию, – произнес он, как бы дополняя сомнения политрука. – А теперь для всех нас он привез только одно – войну. Холодное, смертельное дыхание войны.
– Черт, я совершенно забыл о войне! – воскликнул доселе отмалчивавшийся, но краем уха прислушивавшийся к их разговору начальник заставы. – Точно. Это же "корабль войны"! В этом-то и все дело.
Но когда половиной своего корпуса "Вайгач" все же протиснулся в бухту, несколько солдат не выдержали и с радостными возгласами побежали по дороге-тропинке вниз, к причалу. За ними подались все остальные. Даже часовой оставил свою вышку, а дневальный – свой пост в казарме и, по-ребячьи взвизгивая и подпрыгивая, понеслись к океану.
17
В ставку Мудрого Оркана штабс-капитан Бивень, а также обер-лейтенант Энрих как полноправный представитель германского командования все-таки отправились. Но лишь после того, как комендант "Норд-рейха" связался по рации с фон Готтенбергом и убедился, что тот со своей "Черной акулой" уже приземлился на "Северном призраке".
Барон не знал, где именно его эскадрилья встретит советские суда, поэтому не исключал, что после нападения уходить нужно будет назад, на "Норд-рейх", а значит, предпочитал держать его гарнизон в полной готовности. Но этот пиратский налет тоже оказался удачным. Фон Готтенберг описал очередное "воздушно-морское" сражение в таких красках, что Кротову тотчас же пришлось пожалеть, что не смог принять в нем участие. Оказалось, что транспортное судно "Карелия" пилотам общими усилиями удалось отправить на дно. Подбитый миноносец с трудом укрылся в одном из фьордов, зато подоспевшая германская субмарина, радист которой заранее вышел на связь с "Черной акулой", сумела потопить уже поврежденный "мессершмитами" ледокол. Кстати, как оказалось, субмарина тоже базировалась где-то неподалеку от района нападения, вот только знать бы, где именно. Уж не вблизи ли острова Фактория?
Возможно, для русского каравана все кончилось бы еще трагичнее, но на помощь ему с Новой Земли подоспело звено гидросамолетов и подлодка. К тому же "Черная акула" получила две пробоины, при этом один из стрелков и штурман погибли. Опасной пробоины "удостоился" и "мессершмит" унтер-офицера Кранге, который едва дотянул до "Северного призрака".
Впрочем, на самого барона фон Готтенберга эти потери особого впечатления не произвели. Составив подробное донесение в штаб Стратегических северных сил, он со спокойной совестью мог заверить командование, что затраты на создание секретных баз в тылу русских вполне оправдывают себя и что, благодаря этим базам, он со своей командой тоже сражается.
Стойбище открылось диверсантам как-то неожиданно – за грядой поросших тундровыми лесками холмов, у карстового озерца, из которого вытекала спокойная равнинная речушка. Еще издали штабс-капитан заметил, что на небольшом плато посреди приозерной долины расположились охотничья изба, два поставленных на сани деревянных вагончика-балка и с десяток чумов, в центре которых, в треугольнике между избой и балками, возвышался большой серый шатер. Ни по размерам, ни по красоте своей до ханского он не дотягивал, однако штабс-капитан не сомневался, что Великий Оркан обитает именно в нем.
– Если в стойбище появляется хотя бы один такой вагончик, оно уже является признаком того, что перед нами поселок, – объяснил Бивень. – А здесь их два, да к тому же стоит изба.
– Приходилось бывать в здешних краях? – спросил Кротов.
– Нет, здесь, на родине предков, я впервые. Но в диверсионной школе нашу "эскимосскую", как ее называли, спецгруппу знакомили с советскими документальными фильмами о жизни сибирских народностей, со множеством фотографий и с газетными статьями. Как я уже сказал, если стоит хотя бы один такой балок, стойбище уже называют поселком. У этого балка появляется почтовый индекс и площадка для самолетов. Сюда привозят почту и прилетают местные врачи. Даже если тунгусы куда-то на время откочевывают, к весне или к зиме они стараются вернуться на это место.
– Но поскольку здесь мы видим сразу два балка, да к тому же стоит изба, то это уже следует считать городом, – саркастически осклабился Кротов. – Эдаким местным Парижем.
– Относительно Парижа помолчим. Но совершенно ясно, что раз стоит дом, значит, это уже не просто поселок, а центр одного из сельских советов, председателями которых обычно назначают русских. Но здесь председателем может быть только сам Барс-Оркан. Разве что коммунисты создали здесь какой-нибудь зверосовхоз…
Взлетная полоса просматривалась метрах в трехстах от поселка. Но только вряд ли на нее когда-нибудь приземлялся хотя бы один самолет, поскольку слишком уж плохо была она оборудована и настолько неухожена, что при посадке "Призрак" чуть не лишился шасси.
Самолет еще находился в воздухе, а к небольшой возвышенности, на которую он садился, уже мчались стайка ребятишек и целая свора сибирских лаек. Еще несколько тунгусов наблюдали за ним, стоя у своих чумов и в просвете между балками. Бивень очень быстро объяснил мальчишкам, что самолет ничего нужного для стойбища не привез, а что прилетел большой начальник из Тюмени, – указал на Кротова, – который требует к себе Барса-Оркана. Звать его нужно всем вместе и возвращаться к самолету им запрещено. После чего так рыкнул на них, что вся стая рябят и собак разом метнулась назад к стойбищу. Но перед этим один из подростков показал рукой на высокий холм рядом с шатром. В бинокль штабс-капитан увидел, что на нем, опираясь обеими руками о палицу, стоит коренастый мужчина в короткой меховой накидке и с ружьем за плечами.
– Это и есть Оркан? – спросил он.
– Барс-Оркан, – ответил парнишка.
– Передай, что к нему прилетели из Москвы, и что говорить будем только с ним одним. В избе. И чтобы никто другой туда не подходил.
Когда они подошли к большой деревянной избе, Барс-Оркан уже ждал их внутри, и ни одной живой души рядом с ней на возвышенности не было. Даже резвившиеся до этого сибирские лайки – и те куда-то исчезли.
* * *
Изба больше напоминала лабаз, хозяин которого из-за неаккуратности своей умудрился захламить полы, полки и даже утыканные гвоздями стены. Но все же одна, освещенная окном и сразу тремя керосинками комната напоминала более или менее приемлемое для человеческого обитания жилище, и именно там, сидя за столом, но не в кресле, а на каком-то устланном шкурами возвышении, их и встретил старейшина одного из самых больших и древних тунгусских родов.
– Встать, прапорщик-кавалергард Орканов! Я сказал: "Встать!". Отдать честь старшему по чину! – прямо с проема двери, хрипловатым басом прокричал Кротов. – И только посмейте не признать во мне штабс-капитана Кротова. Пристрелю без права на помилование.
На какое-то время в комнате воцарилось напряженное молчание. Подхватываться и отдавать честь Барс-Оркан явно не собирался. Мало того, спокойно перебирая четки, он лишь на несколько мгновений задержал свой взгляд на Кротове, чтобы затем перевести его на обер-лейтенанта Энриха. Уловив этот интерес к себе, германский офицер снял черный кожаный плащ, которым прикрывал мундир, и надел фуражку, которую, чтобы не привлекать особого внимания тунгусов, нес в руке.
– Значит, это действительно вы, штабс-капитан? – наконец произнес Барс-Оркан, вновь возобновив движение по кругу связки костяных четок. – Лица вашего рассмотреть не могу: слепнуть стал, совсем плохо вижу. Когда Никола сообщил мне о вашем прилете, я не сразу понял, кто такие, решил, что энкаведисты. Что о прошлом моем пронюхали.
– Вы позволили бы арестовать себя, господин прапорщик? Впрочем, прапорщик – это в прошлом. Штаб Белого движения присвоил вам внеочередной чин – поручика, который подтвержден приказом германского командования. – Никакого "штаба Белого движения" не существовало, как не существовало и приказа о присвоении Барсу-Оркану чина поручика. Кротов прибег к этой фантазии только для того, чтобы как-то взбодрить тунгуса, будучи уверен при этом, что проблем с присвоением Барсу-Оркану этого чина не будет. Атаман Краснов такой приказ подпишет.
– Спасибо за чин, – сдержанно отреагировал тунгус, вновь разочаровывая штабс-капитана.
Нет, не чувствовалось в его голосе той пылкости, с которой когда-то молодой прапорщик-тунгус Орканов говорил о Сибирском царстве хана Кучума, о своей принадлежности в ханскому роду, о стремлении возродить историческую справедливость, объединив под своим ханским бунчуком все сибирские народности. Штабс-капитан понимал, что прошло немало лет, и все же ему не хотелось верить, что этот прапорщик, когда-то яростно мнивший себя великим ханом, превратился в обычного тунгуса-оленевода. "Но если окажется, что он и в самом деле так одичал, – сказал себе Кротов, – пристрелю без права на помилование".
– Вы спросили, позволил ли бы я себя арестовать, – неожиданно напомнил Барс-Оркан, словно бы вычитал его мысли. – Нет, конечно. В опасные минуты под рукой у меня всегда имеется трое метких охотников-тунгусов, настоящих воинов, которые запросто перестреляют взвод этих идиотов-коммунистов. – Кротов уже успел обратить внимание, что по-русски Барс-Оркан говорит почти без акцента, а главное, избегает всех тех словечек, которые в его, штабс-капитана, понимании определяют суть "тубильного наречия".
– Эти трое тунгусов знают, что вы были связаны с Белым движением?
– Важно то, что эти трое тунгусов знают, что они… тунгусы. Как только Никола из рода Оркана сказал, что старший из прилетавших несколько раз произнес: "Пристрелю без права на помилование", я сразу же сообразил: это мог быть только штабс-капитан Кротов! А еще понял, что очень скоро штабс-капитан Кротов прилетит в стойбище.
– Мы не в стойбище летели, Барс-Оркан, а в ставку Великого Оркана, хана всех тунгусов.
От неожиданности Оркан вздрогнул, всем телом встрепенулся, но тут же поугас.
– Решили припомнить мне грезы молодости, господин штабс-капитан?
– Благодаря моим стараниям, поручик, теперь это уже грезы абвера, то есть германской разведки, по заданию которой мы сюда и прибыли. Вы знаете о том, что германские войска уже подходят к Москве?
– Знаю. В шатре у меня радиоприемник стоит, на батареях. Старший зять из Салехарда привез. Зоотехник. Совсем советский начальник. Вместо калыма привез. Радио оставил, дочь забрал, в Салехард увез. Дочь увез, радио оставил, – таково оно, течение жизни нашей, тунгусской…
– Кто-нибудь из агентов германской разведки с вами связывался?
– Какой в этом смысл?
– Фюрер планирует довести свои войска до Урала. Но уже теперь мы хотим, чтобы вы, Великий Оркан, будущий хан Великой Сибири, начали объединять вокруг себя сибирские народности.
– Народы, штабс-капитан, народы – жестко, по слогам поправил его Барс-Оркан. – Невзирая на численность.
– "Народности", "народы"… Какое это имеет значение? Стоит ли придираться к словам? Важно другое: со мной прибыл представитель германского командования господин Энрих, – представил он своего спутника.
– Подойдите поближе, – обратился Барс-Оркан к Энриху. – Хочу взглянуть на ваш мундир.
Доселе безучастно стоявший посреди комнаты обер-лейтенант на два шага приблизился к столу. Хозяин этой обители приподнял настольную керосинку и, приподнявшись, подался с ней к офицеру. Энрих презрительно скривил губы, давая понять, что все, что здесь происходит, не только противно ему, но и оскорбляет его арийское достоинство.
– Отличный мундир, – признал тем временем поручик. Штабс-капитан помнил, с каким благоговением отнесся в свое время новоиспеченный прапорщик Орканов к тому офицерскому мундиру, который выдал ему на судне один из колчаковских каптенармусов. – Настоящий, офицерский. День, когда я стал белым русским офицером, совершенно изменил мою жизнь. Белого движения давно нет, мундир мой истлел в тайной землянке, а я по-прежнему остаюсь офицером. А может, всего лишь пытаюсь стать им. В каком чине пребываете, позвольте вас спросить, господин германский офицер?