– Я абсолютно убежден, – как-то не очень уверенно произнес полковник, еще больше удивляясь радости стоявших перед ним "неуставных мечтателей", – что если бы приказа о вашей отправке на фронт не последовало, все вы сейчас же изъявили бы желание добровольно отправиться на передовую.
– Так точно. Все. Изъявили бы… – вразнобой откликнулся строй.
– Верю, сынки, верю. Потому что каждый из вас готовился к этому часу, каждый готовился стать защитником Отчизны.
И вот тут полковник удивился еще раз, поскольку на сей раз строй почему-то угрюмо промолчал. Однако разгадывать прихоти настроения этих "неуставных идитов-мечтателей" штабисту уже было некогда. Чтобы не затягивать печально-торжественную часть встречи, он приказал немедленно приступить к разгрузке судна. И если бы не появление в воротах ординарца, полковник так и забыл бы об обязанности зачитать перед строем приказы о присвоении новых званий. И уж это ему бы точно не простилось.
Как оказалось, еще до начала войны старшему лейтенанту Загревскому было присвоено звание капитана, и сообщение об этом было встречено троекратным "ура!". Младший лейтенант Ласевич был повышен до лейтенанта, радист Соловьев стал старшим сержантом, а военфельдшер Корзев – старшиной медицинской службы. Еще двое красноармейцев-пограничников стали ефрейторами. И только когда-то давно разжалованный из офицеров и начальников этой заставы старшина Ящук мрачно, со слезами на глазах, смотрел на носки своих запыленных сапог. О нем опять забыли, и, принимая от полковника принесенные ординарцем офицерские знаки различия, Вадим чувствовал себя неловко. Словно из-за его лейтенантских "кубарей", этому обиженному армией и самой жизнью человеку опять не нашлось места в офицерском корпусе избранных.
Поэтому, как только с разрешения полковника последовала команда Загревского "Разойдись!", Вадим первым долгом подошел к Ящуку.
– Это несправедливо, товарищ старшина. Свидетельствую, что вы служили, как подобает служить пограничнику.
– Не забудь вспомнить об этом, когда дослужишься до полковника, – попытался грустновато улыбнуться "самый старый старожил" заставы, как порой называл себя Ящук. – А ты, судя по всему, к "жезлу в ранце" пойдешь очень быстро.
– Не скрою, хочу дослужиться, как минимум, до генерал-майора, – умышленно уязвил его самолюбие Ордаш.
Работа кипела весь день, а затем, после небольшого перерыва на ужин, продолжалась до позднего вечера. Тюки с углем и вязки дров бойцы грузили на ожившую трудягу-полуторку, солярку для "движка" и керосин перевозили тачками. Многие мешки с крупами, консервами и повидлом переносили на плечах. Никакого иного транспорта на заставе этой и быть не могло. Летом за пределами плато вечная мерзлота разлагалась на кочки и болотца, превращая тундру в сплошное бездорожье, а зимой все было завалено снегами.
Единственная проложенная по прибрежному серпантину дорога в двести метров первоначально была рассчитана в основном на тачки, в которые солдаты впрягались по двое, а третий подталкивал, и этими же тачками проложена. Что-что, а это изобретение предков действовало здесь безотказно. И лишь когда на заставе появилась полуторка, дорогу пришлось расширять и, несмотря на то, что пролегала она по каменистой местности, основательно – за неимением классического булыжника – бутовать.
Однако полковник подключил к разгрузке часть экипажа "Вайгача" и два десятка солдат, которые были на судне в роли морских пехотинцев, для охраны, и к трем часам ночи личный состав 202-й заставы численностью в один штык был обеспечен всем полагающимся ему на целый год охраны государственной границы.
21
Самолет с двумя женщинами на борту приземлился не на заготовленную для него полосу, а прямо на ведущую к причалу дорогу, при этом пилот явно не рассчитал и чуть было не свалился вместе с машиной и пассажирами с прибрежного обрыва. Поддавшись любопытству, солдаты бросились к машине, однако полковник Удальцов и Загревский зычными голосами восстановили порядок, жестко потребовав от всех служащих оставаться на своих рабочих местах и заниматься порученным делом.
Стоя на подножке, Ордаш как раз приближался к обрыву на загруженной заставным имуществом машине, когда увидел, как офицеры, не обращая внимания на вышедшую первой молодую статную женщину, поспешили к её пожилой спутнице, решив, что именно она является тем хирургом, которым решило блеснуть командование салехардского военного госпиталя. Но пожилая вначале бесцеремонно растыкала по рукам встречавших большую кожаную сумку и два металлических ящика, и только потом, величаво ступив на трап, объявила, что она всего лишь операционная медсестра, а хирург Атаева – вон та девушка, которая почему-то сразу же направилась к автомашине.
Еще больше полковник и капитан удивились, когда увидели, как, на ходу соскочив с подножки, Ордаш бросился навстречу врачу. А через минутку Атаева и лейтенант, не обращая никакого внимания на изумленных пограничников, застыли в объятии на каком-то холмике между самолетом и фортом, на виду у сгрудившихся у борта моряков и пассажиров "Вайгача".
– Да жених это ее, жених! – вывела всех из оцепенения медсестра.
– То есть как это?! – очумело взглянул на Загревского полковник.
– Я почем знаю? – пожал тот плечами. – Наша рация молчит, связи нет, так что подстроить появление здесь именно этой хирургессы мы не могли.
– Да не об этом я, – взмахнул рукой Удальцов. – Просто странно как-то. Когда ж они успели?
– Ты бы еще спросил, почему без твоего разрешения, – съязвила медсестра, очевидно, давно приучившая себя не обращать внимания на чины и должности, даже полковничьи. – Но, чтоб ты знал, служивый: чтобы выбить этот самолет, хирургу Атаевой пришлось до самого высокого начальства в Тюмени по рации пробиваться. Хотя, как по мне, так это не начальство, а сама судьба и самолет им двоим послала, и свела их на этом диком безлюдье.
Из объятий Вадим и Рита освобождали друг друга с таким душевным надрывом, словно уже в эту минуту прощались, причем навсегда.
– Мне самой до сих пор не верится, что сумела пробиться сюда, мой неподражаемый старшина, – после каждого слова покачивала девушка запрокинутой головой.
– Уже лейтенант. Но тоже "неподражаемый".
– Правда? Лейтенант? Как-то не обратила внимания. Оказывается, теперь мы в одинаковом звании. Впрочем, для меня ты так и останешься "моим неподражаемым старшиной".
– Можешь разжаловать до рядового. – Тело женщины источало непривычный для него запах йода, стираных простыней и каких-то "цветочных" духов. Какой именно запах источали ее волосы, Вадим определить не мог, но почувствовал, что запах этот будет преследовать его еще долго. – Только очень прошу: найди время, не торопись с отлетом. Нам многое нужно сказать друг другу.
– Или вообще ничего не говорить, поскольку и так все ясно, – мило улыбнулась Рита, нежно поводя ладошкой по его подбородку.
Теперь Атаева казалась ему еще красивее: лицо слегка округлилось, грудь и бедра налились и стали еще женственнее, а приталенная гимнастерка и пришпиленная к волосам пилотка сотворяли образ некоей высокопоставленной армейской дамы. Когда, загнав медсестру на место рядом с водителем, она пристроилась на подножке, Вадим буквально впился взглядом в ее мощные икры, выпиравшие между явно укороченными голенищами офицерских сапог и точно так же укороченной и слегка суженной армейской юбкой.
– Извините, мой неподражаемый старшина, нам пора к раненому, – как-то неожиданно быстро посуровело лицо хирурга.
– Конечно-конечно, – взволнованно проговорил Ордаш, только теперь вспомнив, что встреча-встречей, однако прибыла-то сюда эта прелестная женщина совершенно по иному поводу.
Когда полуторка тронулась, Вадим метнул взглядом вправо-влево и, лишь поймав на себе воспаленные взоры десятков завистливых мужских глаз, понял, каким счастливчиком предстает он сейчас в восприятии полковника Удальцова, капитана Загревского и всех прочих "служивых". Но именно это понимание возродило в нем извечный страх обладателя, страх самца, страх победителя…
Он вдруг до ярости, до бешенства испугался того, что в этом окружении жаждущих и чувственно страждущих мужчин может потерять ту единственную из женщин, потерять которую он мог только вместе с жизнью. Воспользовавшись тем, что машина стала пробуксовывать в глубокой выбоине, Ордаш метнулся вслед за ней, догнал на выезде из низинки и успел вскочить на подножку со стороны водителя.
У трапа судна "хирургессу" встретил корабельный фельдшер – рослый, худощавый мужичишко, который в любом провинциальном театре вполне мог бы играть Дон-Кихота, если бы только режиссеру удалось уговорить его избавиться от совершенно чуждых этому образу усов "а-ля Буденный". Он сразу же сообщил, что у помощника капитана судна два осколочно-пулевых ранения, причем осколок все еще сидит в бедре; и что операции пациент, скорее всего, не перенесет.
– Ну, это мы сейчас увидим, – решительно ответила Атаева, движением руки сметая его с дороги. – Марья Ниловна, – обратилась она к шедшей вслед за ней медсестре, готовьте раненого к операции.
– Он уже готов, – попытался заверить ее фельдшер.
– Это вам так кажется. Почему сами не оперировали?
– Господь с вами! – взмахнул руками фельдшер. – Я ведь не хирург. И вообще, я всего лишь фельдшер.
– А кто вам сказал, что на войне кого-то будет интересовать запись в вашем дипломе?
На своего "неподражаемого старшину" Рита Атаева оглянулась лишь в узком палубном проходе, прежде чем скрыться за дверью медпункта.
– Увы, лейтенант, нас с тобой война тоже касается.
– Это понятно.
Более часа Ордаш бродил по палубе, время от времени спускаясь на нижнюю палубу и посматривая на все еще закрытую для него дверь. В эти минуты в нем яростно бурлили два желания: чтобы операция оказалась успешной – пусть все знают, что Рита по-настоящему знающий, талантливый хирург; и чтобы между операцией и отлетом девушки у них появилось хотя бы полчаса "их" времени.
– И давно вы знакомы с это жрицей от медицины, лейтенант? – незаметно как-то подошел к Вадиму полковник Удальцов.
– С прошлого лета. В Архангельске познакомились, по существу, у трапа этого же судна. Мне нужно было уплывать на заставу, ей – улетать в Салехард, по месту назначения.
– И я так понимаю, что у вас это всерьез?
– Разве с такой женщиной может быть "невсерьез"?
Полковник многозначительно покряхтел, и Вадиму показалось, что он готов был заметить, что "невсерьез" может быть со всякими "жрицами", но предусмотрительно воздержался.
– У вас будет ровно час. В каюте все того же старшего помощника капитана, которого "хирургесса" твоя прооперирует, надеюсь, успешно. Пусть старпом расплачивается. С капитаном я уже договорился. Эй, краснофлотец, – подозвал он проходившего мимо моряка, – ко мне. Строевым и с песней.
– Палубный матрос Севрюков, – приблизился тот. – Кстати, судно у нас, товарищ полковник, торговое, гражданское.
– Не по уставу мыслишь, матрос. Нагло, а главное, не по уставу. Уже, считай, мобилизованное. Где каюта раненого помощника капитана знаешь?
– Так точно, товарищ полковник.
– Вот теперь по уставу. Когда хирург освободится, проведешь туда ее и товарища лейтенанта. И проследишь, чтобы в течение часа никто не тревожил. С капитаном договорено.
– Главное, чтобы старпома спасла, – мудро отреагировал на этот сорокалетний скиталец морей. – Толковый все-таки мужик.
В ту же минуту дверь медпункта открылась и в проходе появилась Рита.
– Ну, как думаете, жить он будет? – подался вслед за ней фельдшер.
– Обязан. Потеря крови – согласна, однако жизненно важные органы не задеты. Впрочем, жить или умирать – во все времена было вопросом не только физиологическим, но и философским. – Она извлекла из нагрудного кармашка портсигар, открыла, но, взглянув на Ордаша, словно бы устыдилась своего намерения закурить и положила портсигар на место. – Когда судно должно выйти в море? – спросила она полковника.
– Завтра.
– Предложите капитану еще на сутки задержаться. К тому времени раненый немного придет в себя. Качка, знаете ли. Да и судно, по-моему, подремонтировать надо, разве не так? – хитровато улыбнулась она.
– По уставу мыслите, товарищ лейтенант медицинской службы.
– У нас теперь только так, только по уставу, – вздохнула она. – Правильно говорю, мой неподражаемый старшина?
И Вадим вдруг заметил, что у глаз ее появились первые морщинки, которые пролегли по краешкам едва просматриваемых желтоватых кругов. "Видно, достается ей в этом госпитале, – с тревогой и душевной тоской подумал он. – Но это еще ничего. Только бы во фронтовой госпиталь не отправили".
– Что, устало выгляжу? – перехватила его взгляд Рита.
– Да нет, просто давно не видел, и вообще…
– Хватит врать. Сама вижу, что устало. И курить начала. Когда я прибыла в госпиталь, старенький, еще дореволюционный, старорежимный доктор в первый же день напророчил мне: "В хирургии, милая барышня, женщины очень быстро стервенеют-с. Попытайтесь хотя бы отстрочить этот процесс. Впрочем, стоит ли?". Так что ничего не поделаешь, стервенею-с, мой неподражаемый старшина.
– На судне еще трое легкораненых, – напомнил ей фельдшер. – Операция, как мне кажется, им не понадобится, но хотелось бы, чтобы вы взглянули. Особенно на старшего механика.
– На механика, да еще и на старшего, обязательно взгляну-с, – произнесла она, влюбленно глядя при этом на своего "неподражаемого старшину". Она и впредь не собиралась скрывать чувств к этому человеку, и присутствие посторонних ее не смущало. Иное дело – обстоятельства. Уже по дороге к каюте, в которой расположились трое раненых, Вадиму удалось немного оттеснить Риту и сообщить о стараниях полковника.
– Мне тоже показалось, что он настоящий мужик, – спокойно отреагировала Рита.
– Причем он сам так решил.
– Верю, Ордаш, верю. Ты бы до этого не додумался.
– Но капитан судна меня и не послушался бы, – задела его самолюбие женщина.
– Скажи полковнику, что к нему в каюту я откомандирую свою медсестру, Марью Ниловну. Она, конечно, не юная, но в любовных делах – как солдат: всегда в строю и всегда ко всему готова, да-с, – явно подражала она своему старорежимному наставнику. – Сам тоже не маячь, мне строго приказано было сразу же после операции лететь назад, чтобы освободить самолет. Поэтому лишние разговоры не нужны. Да и летчик о развлечениях наших догадываться не должен. Время как-никак военное.
Весть о "принесенной в жертву" медсестре полковник поначалу воспринял настороженно:
– Я разве просил тебя об этом? Просил поговорить с ней?
– Никакого разговора и не было. Хирург сама так решила. Наверное, приглянулись вы медсестре. И по возрасту она как раз…
– Ну, возраст – не самое большое достоинство этой медсестры. Но сохранилась она, не спорю, сохранилась, – пробубнил он, глядя на носки сапог. – А в остальном… Где моя каюта палубный матрос Севрюков знает, так что сам понимаешь…
22
… И тело у нее оставалось все таким же податливо нежным, и вела себя Рита достаточно деликатно, предаваясь сдержанным женским ласкам. Тем не менее вся эта любовная встреча происходила "как-то не так". Точнее, она происходила совершенно не так, как тогда, в скверике возле архангельского порта, и уж совершенно не так, как это представлялось Ордашу в его любовно-сексуальных грезах. И дело не в тех условиях, в которых они занимались любовью. Не было той пылкости чувств, не было юношеской тайны телесного познания друг друга, не проявлялось никакого азарта обладания.
Степенно вошла в отведенную им каюту, с холодной чопорностью восприняв поцелуи мужчины; степенно разделась и так же степенно улеглась на моряцкую лежанку, слегка, но в то же время демонстративно раздвинув ноги. Всем своим видом она как бы говорила мужчине: "Ну, ради бога! Раз ты так хотел этого… Вот она – я! Вся твоя, отводи душу!"
Пораженный этой демонстративной ритуальностью "возлежания", Ордаш даже не сумел должным образом настроиться на любовную связь, а пристраивался на краешке лежанки рядом с женщиной с той бесчувственностью, с какой мог пристраиваться рядом с беломраморной статуей. Брал он ее тоже как-то нервно, издерганно, не ощущая ни какой-то особой страсти, ни желания повторить или хотя бы продлить этот акт. "Именно так, – разочарованно подумал лейтенант, – и берут давно утратившие интерес к любовным забавам мужья своих опостылевших жен после каких-нибудь двадцати лет, проведенных в общей семейной постели".
Все еще оголенная, Рита уселась в постели, закурила и, по-мужски пуская дым ноздрями, с убийственной иронией произнесла:
– Что-то ты нынче не очень, мой неподражаемый старшина. Оробел, что ли?
– Да вроде бы нет, – судорожно напяливал на себя кальсоны. – Хотя немножко было…
– То ли от женского тела совсем отвык, то ли успел привыкнуть к мужскому…
– Как это – "к мужскому"? – застыл он с незастегнутыми кальсонами в руках.
Рита окинула его с ног до головы оценивающим взглядом, ухмыльнулась и, запрокинув голову, сделала несколько глубоких затяжек.
– Да это я так, не обращай внимания, – молвила она, улыбаясь каким-то своим мыслям или воспоминаниям. – Не таким ты представлял себе наше очередное свидание, правда?
– Не таким, – не собирался щадить её Вадим.
– В семейной жизни это называется "испытанием постелью". Платонические грезы наши – это одно, а сексуальная физиология, со всем её потом, женскими излияниями и прочим натурализмом, – совершенно другое. Уж поверь мне. Так что с этим тебе, боец любовного фронта, придется смириться.
– Ты с кем-то спишь?
– Нимба над моей головой вроде бы не наблюдается, это ты мог обнаружить еще в Архангельске.
– В смысле… Я хотел спросить: ты с кем-то живешь? – устыдился лейтенант некорректности своего предыдущего вопроса. – Ну, чтобы так, постоянно, как с мужем?
– За это время я вообще могла выскочить замуж. Первая невеста Салехарда и его окрестностей. Считай, всего Крайнего Севера. Такое тебе в голову не приходило?
– Женщина ты приметная, кто спорит? – возился он со своими портянками.
– Могла, но не вышла, – признала Рита. – Зато все "местные руководящие товарищи" как с цепи сорвались. Пришлось прикрыться одним из них, чтобы отбиваться от всех остальных. Иначе скурвлюсь, как говорят у нас, словно последняя портовая шлюха. Ты уж извини за откровенность.
Лейтенант несколько раз порывался сказать что-то путное, но всякий раз отказывался от этого намерения, ограничиваясь каким-то нечленораздельным мычанием.
– Напрасно ты так поспешил с одеванием, – наконец погасила она в костяной пепельнице старпома свой окурок. – Время в запасе у нас еще было.
Однако никакой попытки вернуть мужчину в остывшее ложе так и не предприняла, тоже взялась за одежду. Да и произнесла она все эти слова каким-то сухим, безразличным тоном.
– А ведь я дал себе зарок, что, как только увижу тебя, тут же предложу стать женой.
– Это следовало сделать еще там, в Архангельске, – поправляла она пилотку, смотрясь при этом в небольшое зеркальце. – Тогда я готова была на все. Кровь во мне бурлила тогда, как у молодой оленихи во время первого гона.
– А теперь?