Почти дословно помню краткую речь Александра Максимовича:
- Это, смерть за революцию, за очищение республики от скверны бандитизма, за коммунизм. Тузик не увидит то, за что он боролся, но зато это увидят миллионы его сверстников. Я уверен, они будут жить при коммунизме…
Гроб опускали в яму я и Сеня Булаев. После того как могилу забросали сырыми глинистыми комьями, Груздь старательно прикрепил дощечку, на которой чернильным карандашом печатными буквами было выведено: "Тимофей по прозвищу Тузик (отчество и фамилия неизвестны). Героически погиб в борьбе на внутреннем фронте 21 апреля 1919 года".
Много лет спустя я пытался найти эту могилу среди зеленеющих холмиков, на которых нет ни мраморных плит, ни памятников, ни надгробий, но это оказалось невозможным.
Установить фамилию Тузика также не удалось: иначе, как Тузик, его никто не называл.
Дело Клинкина, Арцыгова, Конька, Алешки Картавого, Козули, Севостьяновой и других разбирал трибунал. Все участники банды были приговорены к "высшей мере социальной защиты".
Приговор поручили исполнять работникам уголовного розыска.
Бандитов расстреливали рано утром недалеко от здания уголовного розыска, у каменной стены, отделявшей Центральный рынок от Петровского бульвара.
Их выводили группами. Две группы. И два. раза взмахивал маузером Медведев, произнося одни и те же слова: "Именем революции…"
Много лет прошло с тех памятных дней. За эти годы я много пережил и перевидел. Я видел на улицах трупы людей, умерших от голода, руины, мечущихся в бреду сыпнотифозных, опустевшие фабрики и заводы. Видел, как на голых местах возникали новые города и фабрики, как обескровленная Россия ценой огромных мук и лишений превращалась в великое государство. Но я не могу забыть тех дней, когда закончилась моя юность и на смену ей пришла зрелость.
Вскоре после описанных мною событий Груздь и Виктор Сухоруков уехали на фронт.
Груздю не суждено было вернуться обратно. Он погиб в первом же бою. А Виктор в 1922 году снова вернулся на работу в уголовный розыск. Вместе с ним, Сеней Булаевым и Савельевым мы вылавливали валютчиков и мошенников, налетчиков и убийц, ликвидировали многочисленные банды. В годы нэпа нам пришлось немало потрудиться. Но об этом - в следующей книге, которую я обязательно напишу.
В ПОЛОСЕ ОТЧУЖДЕНИЯ
I
Человек в старости быстро забывает то, что с ним произошло вчера и сегодня, но хорошо - лучше, чем когда бы то ни было, - помнит далекие годы молодости. В этом - мудрость природы. Уходящие могут без помех осмыслить свою жизнь и передать эстафету новому поколению. Ведь прошлое всегда было той дорогой, которая вела в будущее.
Перелистывая свои записи периода нэпа, я вновь вижу Москву и Петроград тех далеких и близких лет, когда революция, чтобы взять разбег, отступила назад. Нэп издевательски подмигивал огнями реклам, кривлялся разноцветными буквами афиш: "Ресторан "Крыша", "Европейская школа танцев "Гартунг", "Сад-ресторан "Привал нерыдайцев"…
Толстые стекла зеркальных витрин, визитки, смокинги, обнаженные плечи дам, роскошные автомобили…
"На рельсах нэпа - в социализм!" Нет, не каждый мог принять этот лозунг. И пустивший себе пулю в лоб в начале двадцать второго года бывший чоновец Володя Семенов в своей предсмертной записке писал: "Все понимаю, все осознаю, но примириться с этим не могу. Простите".
А ведь мало было примириться с неизбежностью нэпа, нужно было еще найти в нем свое место. Партия требовала сменить винтовку на конторские счеты, пулемет - на канцелярский стул, а лихую шашку - на бухгалтерские документы. Бесстрашный комэск, ныне старший приказчик государственного магазина, постигал премудрости безубыточной торговли, а партиец с эмигрантским стажем упорно изучал правила составления баланса.
Трудно было перестраивать психологию людей, сложившуюся в эпоху военного коммунизма, когда все было предельно простым и ясным Душа человеческая - тонкий механизм. Чуть что не так - скрипнули колесики и завертелись на холостом ходу. Тут уж и самый искусный мастер руками разведет - куда там, не починишь!
Очереди безработных у биржи труда и ядовитые заметки в газетах о совбурах, по которым "давно тоскует Нарымский край", кружки по ликвидации неграмотности и очередной бум на черном рынке, пьяные оргии нэпманов и выступление в Большом советском театре пролеткультовцев (коллективная декламация; в заключение - живая картина "Апофеоз труда").
В центре города расклеены объявления. Ячейки РКСМ Прохоровской мануфактуры, Русско-Американского завода и фабрики Бостанжогло решили ежедневно работать полчаса сверхурочно в пользу голодающих. А в Лубянском проезде, в окне церквушки - икона с надписью: "Светлее солнца возсиял с венцом нетленным благочестивейший император Николай Александрович, самодержец, ублаготворивший державу Российскую своей любовью чистой, духом и смирением".
И так же пестры и противоречивы, как сам нэп, совмещавший несовместимое, были уголовные дела, которыми занимались сотрудники розыска. Патологический убийца Петров-Комаров, который "с молитвой в душе" отправил в лучший мир 29 человек; десятилетний мальчишка-беспризорник, укравший корзинку с "боярскими булочками"; завалившийся на крупной афере нэпман, хулиган из рабочей слободы, содержатели притонов, контрабандисты, растратчики.
В камерах предварительного заключения уголовного розыска можно было встретить самых разнообразных типов, начиная от потомственного карманника и кончая бывшей светской дамой, пытавшейся продать обыкновенное стеклышко, выдавая его за изумруд. И репортер вечерней газеты Вал. Индустриальный, умевший превращать в детективный роман описание любой кражи, сидел у нас почти круглосуточно. То он беседовал с солидным медвежатником, то с простоволосой бабой, у которой риквизировали самогонный аппарат, то с вертлявым налетчиком, который знакомил его с новинкой блатной лирики: "Как вампир, ён в крови умывался. Но ничем не доволен был ён. Наконец на угрозыск нарвался и предстал пред народным судом…"
Начало нэпа застало меня в Петрограде. Я был туда откомандирован из Москвы Центророзыском с весьма лестной формулировкой: "В целях укрепления кадров петроградской милиции". Почему именно мной решили "укреплять" аппарат петроградского управления, одного из лучших в республике, для меня до сих пор загадка. Может быть, на кого-то в отделе личного состава произвела впечатление запись в моем послужном списке об участии в ликвидации банд на Хитровом рынке и группы Кошелькова, совершившей в 1918 году нападение на машину Ленина. Но как бы то ни было, несмотря на мое отчаянное сопротивление и возражения начальника Московского уголовного розыска Медведева, я был переведен в Петроград.
Не знаю, принес ли я большую пользу Петророзыску, но мне лично работа в Петрограде дала многое. Я основательно пополнил свой криминалистический багаж и получил достаточно полное представление о тактических приемах допроса.
Тогда в Петроградском уголовном розыске, в отличие от Московского, практиковалась специализация сотрудников. Все оперативные работники, начиная от агентов третьего разряда и кончая инспекторами, были разделены на пять бригад. Одна из них расследовала только кражи, другая - всевозможные мошенничества и аферы, третья была грозой самогонщиков. Меня зачислили субинспектором в бригаду № 1. Эта бригада, самая многочисленная, занималась раскрытием убийств, бандитских и разбойных нападений. Ее ядро составляли наиболее квалифицированные сотрудники управления.
Моим непосредственным начальником был старейший работник розыска Василий Иванович Скворцов, которого в городе прозвали "красный Пинкертон". Помимо глубоких знаний и незаурядных способностей, он обладал еще и тем, что следователи обычно называют интуицией, - качество, которое не всегда приобретается вместе с опытом. Василий Иванович был и неплохим воспитателем. Во всяком случае, он очень быстро отучил меня от привычки делать скоропалительные выводы. После работы в бригаде Скворцова меня иногда на оперативных совещаниях упрекали в "перестраховке", но никогда не ставили в вину опрометчивость.
Работа у Скворцова была хорошей школой. И прослушанные мною впоследствии лекции по криминалистике не могли идти ни в какое сравнение с теми предметными уроками, которые я получил от руководителя бригады. "Агент уголовного розыска всегда должен учиться, - любил говорить Скворцов. - А если ему показалось, что он уже все знает, значит, пора менять профессию". И все годы работы в розыске я учился, и мне даже сейчас не кажется, что я знаю все…
В петроградском управлении работали чудесные ребята. Со многими из них я сдружился. Полюбил я и Петроград. И все же, когда мне представилась возможность вернуться в Москву, я ни минуты не задумывался. И не только потому, что в Москве прошла моя юность, что там жили близкие мне люди - сестра Вера и Виктор Сухоруков, с которым меня связывала долголетняя дружба. Как истинный москвич, я не представлял себе жизни вне Москвы, вне ее бульваров, вне ее разноголосого шума, в котором всегда ощущался стремительный ритм жизни.
Москву называли "большой деревней", "проходным двором", "центральным вокзалом". И приезжий, поругивающий Москву, всегда найдет у москвича поддержку. Но попробуйте тому же москвичу предложить расстаться со своим городом. Он на вас посмотрит такими глазами, что вы сразу же поймете - ничего более нелепого придумать вы не могли.
В поезде я вновь и вновь перебирал воспоминания, связанные с Москвой. Смерть отца, зачисление в уголовный розыск, облава на Хитровке, первое знакомство с Медведевым, гибель Тузика, маленького беспризорника с Хитрова рынка, отдавшего свою жизнь за революцию… Лица, события, обрывки разговоров…
Задремал я уже утром. Но проснулся бодрым. Наскоро умылся и вышел в коридор. Поезд подъезжал к Москве. Усатый хромой проводник, переругиваясь с пассажирами, поспешно собирал постели.
- Не суетитесь, граждане! Все успеете. Не лезьте друг другу на головы, граждане!
- Хам! - возмущался мой сосед по купе, инженер, командированный в Москву каким-то трестом с очень длинным и непонятным названием. - Небось в старое время так бы не посмел. А теперь все терпим!
На перроне Николаевского вокзала, таком же вылизанном, как и перед войной, меня встретил Виктор Сухоруков. Я его не сразу узнал. И не мудрено. Он мало напоминал того Виктора, с которым я столкнулся в конце семнадцатого года в электротеатре Ханжонкова, где он арестовывал Сережку Барина. Вместо кожаной куртки и маузера в деревянной коробке - шикарный реглан, на голове небрежно сдвинутая набок клетчатая модная кепка-"комсомолка", галстук, воротник сорочки перехвачен запонкой, победно сверкают черные, как антрацит, калоши. Чисто выбрит, аккуратно подстриженные усы - не слишком пижонские, но и не стариковские. Типичный преуспевающий нэпман - владелец универсального магазина или снабженческой конторы. Разве только глаза вызывают сомнение - зоркие глаза, холодные. У совбуров они другие - ласковые и располагающие. Ведь глаза тоже капитал. С такими глазами, как у Виктора, кредит "под воздух" не получишь, бронзовыми векселями не отделаешься. Не те глаза!
Виктор заметил мое удивление, усмехнулся:
- Хорош? Ничего не поделаешь. Обслуживаю нэп во всех его проявлениях…
Я знал, что он теперь правая рука Медведева, начальник секретной части, единственного отдела розыска, сотрудники которого в силу служебной необходимости старались не отставать от нэпманской моды. Но странно было видеть Сухорукова совсем непохожим на того Витьку, каким его рисовало воображение. В этой одежде он казался чужим. Кожанка ему шла все-таки больше. И усы… На черта ему эти нэпманские усы?
- Налюбовался? - спросил Виктор. - Теперь можно и обняться. А ты возмужал. - Он обнял меня и, насмешливо взглянув в глаза, прижал к себе чуть сильней, чем полагалось бы при дружеской встрече. - Ну как, набрался силенок на петроградских харчах? - Я почувствовал, что начинаю задыхаться. - Слаб, слаб… Не в коня корм. Не забыл еще, как в гимназии просили о пощаде?
- Помню. Только отпусти…
О могущественнейший из могущественнейших, о сильнейший из сильнейших, о справедливейший из справедливейших! Признаю тебя победителем в честном бою и обязуюсь свято, не жалея живота своего, выполнять все, что ты мне прикажешь или скажешь, - продекламировал я. - А если не исполню, то пусть мне устроят темную или наплюют на самую маковку, и пусть я, клятвопреступник, сделаюсь классным надзирателем за грехи мои… Точно?
- Точно, - подтвердил Виктор и добавил: - А хорошо, что ты в Москву вернулся…
Не обращая внимания на суетливых мешочников, подозрительных молодых людей с перстнями на пальцах, очкастых интеллигентов и худосочных барышень - всю ту разношерстную толпу, которая выплеснулась из вагонов, мы, энергично работая локтями, пробрались к выходу.
Вот наконец и привокзальная площадь, крикливая, гомонящая, заставленная лотками, киосками, лавками, запруженная экипажами, бешено звенящими трамваями и прокатными автомобилями, за рулем которых сидели спортивного вида люди в кожаных высоких перчатках и очках-консервах.
Да, Москва - это не чинный Петроград!
К нам подошел высокий парень с кусочками синего неба в глазах и с вьющейся золотой шевелюрой.
- Это и есть твой Белецкий? - спросил он у Виктора и протянул мне руку: - Будем знакомы, гладиолус. Про Илью Фрейма на слыхал? Не слыхал? Тогда еще услышишь.
Он ловко перехватил у Виктора мой чемоданчик, подбросил его, поймал и, почесав переносицу, убежденно сказал:
- Ни золота, ни валюты. Вывод: частный магазин в Москве открывать не собираешься. Верно?
- Абсолютно.
- То-то же. Фреймана не обманешь. Насквозь вижу. Ну как, на лихаче поедем или на трамвае? Предупреждаю - у меня целковый.
- Ты у Веры остановишься? - спросил Виктор.
- Конечно.
- Тогда обойдемся без лихача. Здесь рядом.
- Значит, трамваем? - Фрейман щелкнул пальцами и лихо пропел: - "Синячище во все тело, на всем боке ссадина, на трамвае я висела, словно виноградина".
Виктор, посмеиваясь в усы, сказал:
- Раньше в розыске был один трепач - Булаев. Теперь два. Все по Марксу: расширенное воспроизводство…
- Ты меня обижаешь, гладиолус, - сказал Илюша. - Признайся, что Фрейман все-таки вне конкуренции.
- Не спорю.
Илюша удовлетворенно тряхнул шевелюрой, и мы направились к трамвайной остановке, где народ с руганью и шутками брал штурмом жалобно поскрипывающий трамвай.
II
Трамвай дернулся, остановился.
- Чистые пруды, граждане!
Людской поток вытолкнул меня на переднюю площадку. Я попытался ухватиться за поручни, но - куда там! - почти кубарем скатился на булыжную мостовую. Вслед на мной вылезли помятые и распаренные Виктор и Фрейман.
- Жив?
- Наполовину.
Дребезжащий звонок - и шумный трамвайный мир пронесся мимо, оставив нетронутой вековую тишь Чистых прудов.
Безмятежная синь неба. Вдоль рельсов, по которым будто никогда и не ходили трамваи, - сугробы жухлых листьев. Покачиваются, растопырив пальцы ветвей, молоденькие деревца за штакетником. На скамьях бульвара - матери с закутанными детьми.
- Саша, Саша! Ты куда?
Я невольно вздрагиваю и улыбаюсь: нет, это не меня. Улыбается и Виктор.
- Такой Москва снилась?
- Такой.
От трамвайной остановки до Мыльникова переулка ровно две минуты хода. Когда-то я пробегал это расстояние за одну минуту. Здесь все до мелочей памятно. В этом двухэтажном домике с голубыми карнизами жил мой одноклассник, бессменный председатель совета гимназии и нашей "большевистской фракции" всегда спокойный и медлительный Петька Симоненко, а в соседнем дворе была столярная мастерская, в ней Виктор мастерил по вечерам самокат, который стал предметом зависти всех соседских мальчишек. А вот и здание гимназии. Теперь тут какое-то учреждение: парты из классов вытащили и поставили вместо них канцелярские столы. Уютный, окруженный палисадником домик купца третьей гильдии Пивоварова, а за ним высокая, небрежно оштукатуренная стена нашего дома.
Ноги сами бегут по лестнице. На лестничной площадке второго этажа я останавливаюсь и деловито начинаю отдирать прикрепленный кнопками плакат санпросвета: "Пролетарий! Сифилис - враг революции!" Виктор и Фрейман смотрят на меня как на сумасшедшего. Но я не обращаю на них никакого внимания. Наконец плакат снят. Ага, вот она! На стене под слоем краски еще можно разобрать вырезанную перочинным ножиком (шесть лезвий, отвертка и ножницы) надпись: "Саша Б. + Лена П. = любовь". Мы хохочем и взбегаем на третий этаж.
Веры дома, конечно, нет. Она любит своего брата, но не могла, разумеется, "пожертвовать общественным ради личного". Дверь открыл (предварительно выяснив Кто, откуда и зачем) наш сосед доктор Тушнов, еще более располневший, с обрюзгшим лицом, густо разрисованным склеротическими жилками. Мой приезд его, видимо, не обрадовал. Он так и не забыл той дурацкой истории, когда я, приняв бандитов за сотрудников МЧК, помогал им производить у Тушновых "обыск" и "изымать драгоценности".
- Прибыли в родные Палестины? - кисло сказал он и подозрительно посмотрел на Фрейма на, одетого в куцую солдатскую шинель. - Этот гражданин тоже с вами жить здесь будет?
Узнав, что Фрейман претендовать на жилплощадь не собирается, он немного успокоился и почти доброжелательно сообщил:
- Вера Семеновна на кухне обед оставила. Но учтите: только на одну персону…
Фрейман вскоре ушел, оставив меня наедине с Виктором и "обедом на одну персону".
- У тебя мало что изменилось, - сказал Виктор, с любопытством оглядывая комнату. - А я был здесь последний раз в конце девятнадцатого… Та же кровать, та же кушетка, та же пыль…
- Что же ты хочешь? И тогда женской руки не было, и теперь нет.
- Вера не в счет? - улыбнулся Виктор. - Бабьего в ней мало, это верно. Мужик в юбке. Но тут не поймешь, что хуже, что лучше. Я к себе домой на цыпочках вхожу, чтобы грязь не нанести. Тоже не сахар. Жена попалась чистюля из чистюль: половички кругом, на полу соринки не найдешь, кострюли так надраит - что тебе зеркало…
- Давно женат?
- Два года. Сразу после демобилизации расписался. Уже сыну год. Как видишь, зря время не терял…
- В общем, все сбылось?
- Не-ет, Саша, - пальцем покрутил Виктор перед моим носом. - Ты меня на слове не лови. У меня к жизни счет большой. Я еще многое от нее получить хочу.
- Все жадничаешь? - поддразнил я.