Он еще подумал, что Генка классную телку себе отхватил - она супер смотрелась в черном кожаном платье, ее обтягивающем, в сапогах высоких, особенно когда в черный "мерс" спортивный садилась, и волосы вдобавок черные. Фигура тоже класс - невысокая, правда, ему самому повыше нравились. Лицо вот только жесткое - характерец небось такой, что не соскучишься, хотя Кореец тоже не подарок. Сразу видно, что деловая телка, хотя и молодая, сожрет любого.
Натуральная американка-бизнесменша - Кореец сказал, она с кино завязана. И бизнес у нее, видать, хорошо идет - "мерс" пятисотый, кажется, а на руке "Ролекс" навороченный, они такой Вадюхе дарили на его последний день рождения, там одного золота хер знает сколько. Сигару закурила после обеда - он вспомнил тогда, что Ольга Вадюхина тоже сигары курила. Вспомнил, когда Генка сказал, что у нее фамилия, как у Вадюхи, - только он Ланский был, а она Лански. А зовут Олли - Генка ее звал Ли, а он ее Олей называл. Кореец предупредил, кстати, еще до того как встретились вместе, что она русский понимает - говорит не очень, но понимает, так что без лишних базаров при ней.
Он не понимал сейчас, зачем Кореец задал этот вопрос, но думал добросовестно. Да нет, никого она ему лицом не напоминала - а голос… Сейчас не вспоминался как-то голос этой Ли, по-русски Оли, по-американски Олли Лански… Олли Лански?
Он вдруг вспомнил, как удивился тому, что Кореец вдруг нашел себе американку, да еще и в Лос-Анджелесе. А когда ее увидел, удивился, как американка, непростая притом, могла выбрать стремного на вид русского - это сейчас Кореец такой цивилизованный, сам на иностранца похож, а когда уезжал, типичный был бандит. И еще он удивился, уже позже, что Генка, известный бабник, живет с ней и от других баб отказывается, е…нулся на ней, в натуре, на своей Олли.
И еще он вспомнил, как суетился Кореец с Ольгиными похоронами, как торопился сделать все побыстрее и почему-то не взял его на официальное опознание, хотя он вызвался. Вспомнил, сколько бабок Генка отдал, чтобы побыстрее похоронить, - кучу народу пробашлял ведь, чтобы родителей ее не дожидаться, хотя некуда было торопиться. И головной боли потом столько было, в мусарню таскали его раз пять, не меньше. Вспомнил, как Генка пропадал, после того как в Ольгу стреляли, - один уезжал куда-то, никому ни слова. Он его спрашивал, а тот молчал - и он не настаивал, видел, как подействовала на Генку Ольгина смерть, ведь Генка к ней неровно дышал.
И улетел Кореец слишком поспешно - вроде собирался весной-летом в Штаты отчалить, а тут уехал в конце января, ни с того ни с сего, когда куча дел оставалась. Только-только разобрались со всеми, кто к Вадюхиному и Ольгиному убийству был причастен, - Хохол всех сдал перед смертью, - и вдруг Кореец, вместо того чтобы не спеша Андрею все до конца передать, все дела, сказал, что улетает. И ничего не объяснил - хотя он и не спрашивал, он в душе рад был Генкиному отъезду, хотелось поскорее старшим стать. И проводить себя Кореец ему не дал - сказал, что ни к чему, не любит он прощаний, лучше ночь перед отлетом вместе посидят, отметят. А улетит сам.
И еще вспомнил, как услышал от Генки, что Ольгу надо кремировать. Он ему сказал, что ни к чему - Вадюху так похоронили, и ее надо так же, тем более рядом лежат. Но Генка сказал, что Ольга красивая была, а пуля изуродовала - лучше кремация. А на кладбище - на кладбище странно так было. Когда перед похоронами Кореец с урной крематорской отошел чуть в сторону - он из рук ее не выпускал, - и ему вдруг показалось, что он из нее пепел высыпает, тайком, чтобы не видел никто. Но тут же решил, что ошибся - мерещится всякая х…йня. А вот сейчас вспомнил.
Слишком много вспомнил - но единственный вывод, к которому привела выстроенная цепочка, показался бредовым. И он снова начал перебирать, как четки, все ее составляющие. Вернувшись к Олли Лански, на которую Генка запал как на Ольгу Ланскую…
- Ты… Да не… - пробормотал, задумавшись.
- Я ж знал, что все равно ей жить не дадут. Ну выздоровеет, потом поймают, поспрашивают предметно про Вадюхины деньги и кончат. Пробашлял врача в реанимации, в морге больничном бомжиху подходящую подобрали, чтобы ростом и волосами похожа, я ей башку и прострелил. А он заключение дал, что Ольга умерла. А я ее в Склиф - у меня там был знакомый, тот самый, который Вадюху тогда вытащить пытался. Нормальный мужик - и лавэшки всем нужны. С Яшкой созвонился - чтоб вызов на лечение делал. Паспорт у меня уже был, а Ольгины документы еще оформлялись - адвокат, падла, когда узнал, что Вадюху убили, затормозил все, думал, бабки ему останутся, а делать ничего не надо. Вадюха же планировал в Штаты перебраться, на себя с Ольгой бизнес-иммиграцию оформлял, а мы с Хохлом отдельно.
Так я ее загранпаспорт взял, визу штампанули без базара - лечение же, дело святое. В бумагах написали, что не пулевое ранение, а последствия аварии. Она ж сама в коме была - три месяца почти, еле вытащили. Пока лежала, документы ее готовы были - Яшка все сделал со своей стороны, ему все из Москвы прислали, он ездил куда-то, все оформил. Они ж когда с Вадюхой женились в Лас-Вегасе, ее вместо Ольги Оливией записали - вот и стала Оливия Лански. Пластическую операцию делали, не одну - у нее все лицо в порезах было сильных, когда стекло разлетелось в тачке. На голове шрам - парик носит…
- Так че ж ты мне-то… - произнес тихо, все еще силясь понять то, что сказал Кореец.
- А я вообще никому - кроме Яшки. Сначала стремно было - узнают, что жива, опять начнут за те бабки искать. А потом, когда банкира того… Ну скажи я тебе - и че?
Он усмехнулся мысли о том, что Кореец сделал все это для себя. Он же давно неровно дышал к Ольге, вот сам ее и похоронил для всех, вывез, вылечил там и стал с ней жить. Кино прямо - ну в натуре кино или любовный роман какой-нибудь.
- Так что Вадюхины деньги - Ольгины они. Че захочет с ними делать - пусть делает. За них Вадюху убили, и ее чуть не убили - так что ее они. А те, что в фильм вложили, - я ж не знал, что кино окупится, думал, ухнем лавэшки, так они и сгорят. Это ж принцип был - Вадюхино дело доделать. Теперь во второй фильм вложим - зацепиться там надо. А лет через пять переберешься ко мне в Штаты - свою долю получишь. Закончили про бабки?
Внутри крутились еще поганые такие мыслишки - что Генка отдал Ольге Вадюхины деньги, тридцать лимонов, между прочим, а сам с ней живет и эти лимоны как бы и его. Что поступок, бесспорно, благородный - но заодно и очень удобный. Что разговоры о какой-то доле несерьезны - неконкретно все, и сроки названы не те. И если представить, что завтра он бы снова встретился с Трубой и сказал ему, что тот не прав, что Генка такой вот дал ответ на все вопросы, - Труба бы посмеялся только и сказал бы то же самое, о чем он думает сейчас. Что Кореец все эти бабки так и так получил - а вот он, Леший, остался пустым и рискует сейчас ни за что…
Может, сказать ему все это? Он подумал так и тут же отмел эту мысль - потому что Кореец опять заявит, что бабки не дают ему покоя. И не объяснить ему, что не они не дают покоя, а тот факт, что Генка сделал дело без него - а он сейчас за Генку и сам встает, и пацанов за собой тащит.
- Пойду я, - сказал, поднявшись резко. - Загрузил ты меня - башка пополам. Пойду спать лягу. Устал.
И вышел не прощаясь. Не услышав, как Кореец, бросивший ему напоследок: "Про Ольгу никому", - щелкнул предохранителем не понадобившегося сегодня "ТТ"…
А наверху, в своей комнате, он долго еще лежал на кровати, прямо в одежде, то пытаясь безуспешно представить, что Ольга жива, то гадая, прав или не прав Генка. Голова плыла куда-то, не повинуясь ему, переполненная событиями сегодняшнего дня, чересчур насыщенного для того, чтобы соображать сейчас нормально. Неожиданная ситуация с Аллой, неожиданная встреча с Трубой, неожиданные мысли о Корейце, неожиданное известие о том, что жива Ольга. Слишком много всего свалилось на него сегодня, но думать не было сил - делать что-то было надо, принимать решение и делать, а он просто вертел в руках мобильный.
- Андрей Юрьевич, вы не спите? - Дверь приоткрылась чуть-чуть после робкого стука. - Я вам не помешала? Просто Геннадий Николаевич заснул, а я… Хотела вот спросить и…
- Заходи, заходи, - пригласил игриво, думая, что вот оно, лучшее лекарство от всего на сегодня. Весь день был какой-то неполноценный - с Аллой только вошел в раж, оторвали, потом Труба, с которым настроен был потолковать жестко, посеял внутри неразбериху и сомнения, а потом Кореец внес дальнейшую сумятицу в голову, сомнений не сняв. - Выпить хочешь? Вон налей себе - виски на столе, только льда нет…
И, все в момент решив, поднимаясь навстречу застывшей на пороге Наташке, сказал себе, что Трубе позвонит завтра. Прямо с утра и позвонит. Вот таким будет его действие. А что скажет Кореец, когда узнает, - его личная проблема, ничья больше…
Ей то казалось, что золотые солнышки на сиреневом фоне ухмыляются издевательски, то она явно видела их сочувствующие улыбки. Когда они ухмылялись, то подтверждали, что она полная дура, а улыбаясь, поддерживали и ободряли, чуть согревая, уверяя, что она все сделала правильно.
Конечно, это он во всем виноват - не этот тип, а именно он, Сергей. Сейчас, поздно вечером десятого января, она четко пришла к этому выводу - удивившись, что не пришла к нему раньше.
Ну естественно, все из-за него. Выводи он ее куда-нибудь хоть изредка, неужели бы она пошла в ресторан с этим типом? Будь он внимательнее и ласковее, купилась бы на чужие комплименты? Воспринимай он серьезнее ее проблемы, сделай ей этот чертов паспорт, пришлось бы ей идти с этим в ресторан, оказалась бы она у него дома? Ни-ко-гда!
Конечно, все из-за него. А ведь ухаживал, было время - пусть непродолжительное, - даже говорил, что любит. Пусть как-то вымученно и неохотно говорил, явно смущаясь проявления чувств. А как женился, вся любовь кончилась. Точнее, стала другой. И сам стал другим. И вся ее жизнь в течение последних пятнадцати лет - дом и работа, и редкие выходы куда-нибудь в гости, становившиеся все реже и наконец иссякшие окончательно.
Будь по-другому - бывай он почаще дома, оказывай ей внимание как женщине, - не было бы никогда того, что случилось. Да говори он ей раз в месяц, что любит, дари хоть изредка какие-нибудь пустяки - чего еще надо? А то принесет за месяц до Нового года кофеварку - забыв, что у нее есть уже одна, - сунет деловито в руки, буркнет что-то не слишком разборчиво, и все.
Ольга как-то сказала, что женщина любит ушами - вот она и растаяла от красивых слов, потому что ничего не слышала от мужа. Когда он ей в последний раз говорил, что она прекрасно выглядит? Да не вспомнишь уже. Как-то даже высказала ему по этому поводу, года три назад, случайно так получилось, что не сдержалась, - а он только руками развел. "Ты, мать, как девочка - живем с тобой столько лет, все хорошо, неужели не понимаешь, что раз хорошая семья, значит, и чувства крепкие? Ну жил бы я с тобой, если бы ты уродиной была?" И рассмеялся - а ей не было смешно.
Так что, конечно, это он виноват. Это его вина, что, стоило появиться рядом мужчине, который смотрел на нее именно как на женщину - а не как на жену, воспитывающую ребенка, не как на домохозяйку, не как на человека, которого видишь каждый день уже пятнадцать лет, - она расслабилась. И позволила себя соблазнить. И мало того, что он виноват в этом, - он виноват еще и в том, что оскорбил ее в лучших чувствах, когда она оправилась наконец от того, что было, и решила устроить праздник. Если бы он знал, чего ей это стоило - выйти из того ступора, в котором находилась почти два дня.
Она так и не заснула в ту ночь после случившегося - может, отключалась на какое-то время, но такое ощущение, что так и лежала всю ночь, видя перед глазами одни и те же кадры. Когда Сергей ушел утром - даже не заглянув к ней, - вышла на кухню, выпила кофе, не чувствуя вкуса, позвонила матери, услышав, чтобы приняла лекарство, лежала и не думала вставать, они со Светкой сами ее днем навестят. Еле отговорилась от вызова "скорой" - убедив мать, что есть у нее и капотен, и еще что-то от давления. Побродила бесцельно по квартире, тупая, слепая и глухая, и стоило лечь, как провалилась в черноту, из которой вытащил звонок в дверь. Мало проспала - часа три - и потому даже обрадовалась, когда мать со Светкой, посидев около нее минут сорок, наконец ушли. Некрасиво, наверное, - но в тот момент ей просто хотелось остаться одной.
Уже стемнело, а она все сидела у окна, глядя неотрывно на заснеженное поле. Говоря себе, что это уже не то самое поле, а совсем другое. Потому что теперь больше ничего не будет тем же. Потому что она стала другая, потому что тот час в постели с этим изменил все и навсегда. Перечеркнув прошлое, испачкав его, разбив то зеркало, в которое она смотрела, оглядываясь назад, на прожитые годы. Зеркало, казавшееся чистым, незамутненным, показывающим ей все самое лучшее, что было.
Ей было все время холодно, и она надела шерстяные носки и принесла из Светкиной комнаты плед, даже не обратив внимания на царивший там бардак. Тарелка с засохшими остатками еды, лохмотья разрезанной бумаги, пластилин, прилипший к крышке секретера, разобранная скомканная постель. И плед она нашла с трудом - он валялся где-то под занавеской, видимо, призванный защитить Светку от тянувшего по полу сквозняка. И сейчас, завернувшись в него целиком, с головой, забралась в кресло с ногами. Бледная, непричесанная, ненакрашенная - похожая на какую-то средневековую сироту, чьи родственники умерли во время эпидемии чумы. Тонущая в вечной лаве мыслей, медленно, но гибельно кипящих в голове.
Она была уверена, что теперь что-то должно случиться. Либо она забеременеет - и ей придется постыдно делать аборт, как-то прятать все от Сергея, врать, изворачиваться. Либо Сергей каким-то образом сам узнает о том, что произошло, - в смысле об этом. Он же в ФСБ работает, они там все знают. Да и вдруг этот опять что-то натворит, его арестуют, а он выложит все про нее, и…
И что тогда? Тогда все от нее отвернутся - и на работе, откуда ее выгонят за связь с бандитом, и дома. Сергей, мать, Светка даже - все сочтут ее предательницей, сломавшей такую прекрасную семью ради какой-то дурости.
В общем, чего только не лезло в тот день в голову. Такое ощущение было, словно попала в водоворот, который затягивает ее с каждым кругом все больше и больше. А она описывает эти адские круги вокруг воронки, заново переживая свою ошибку, с ужасом понимая, что все кончено по ее собственной вине. А черное жерло воронки все ближе - но оно не торопится ее проглотить, оно хочет, чтобы она помучилась вволю перед смертью, сломалась окончательно, лишилась воли и разума.
Но она не сломалась - каким-то чудом пережив две бессонные ночи и один полусонный день. И воронка, засосав ее, сегодня утром, десятого января, выплюнула обратно - другую, преображенную, измененную пережитым, знающую, как сделать так, чтобы вернуть все обратно. Или, если это невозможно, свести до минимума последствия случившегося.
Она проснулась часов в двенадцать - Сергея уже не было, естественно, Светка все еще у бабушки. Вяло доплелась до ванной, посмотрела безразлично на опухшее лицо со всклокоченными волосами, умылась кое-как, сварила кофе и села с чашкой в гостиной у окна, глядя на снег. Почему-то думая о том, что, если бы все случилось до Нового года, было бы лучше - потому что впереди был бы праздник и она бы все устроила так, чтобы они прекрасно отметили его всей семьей. Это был бы действительно семейный праздник, хороший, веселый, теплый. Который бы они отметили так, как не отмечали ни один праздник до того. Который стал бы точкой отсчета новой жизни - оставив все плохое и неприятное в том, уходящем, старом году.
Тут-то она и вспомнила про старый Новый год, до которого осталось три дня, если считать сегодняшний. И она повертела эту мысль и так и этак и вдруг ухватилась за нее как за спасательный круг, вцепилась до побеления пальцев. Сказав себе, что совсем не важно, что праздник не завтра, - важно то, что готовиться к нему можно начать уже сегодня.
Через два часа она была в "Пассаже" - впервые входя под его своды, теряясь под ними, как и в ресторане в первую встречу с этим, ощущая вокруг презрительное величие. Ей бы и в голову не пришло сюда поехать - но желание сделать Сергею подарок, такой подарок, который бы он запомнил, было сильнее. Еще дома, стоя под душем, чувствуя, как в ней просыпается лихорадочная жажда деятельности, - знала, что только это может отвлечь ее от воспоминаний, - она перебирала в уме различные варианты подарков. Сразу отвергая очередной набор инструментов, коих у мужа было великое множество - и всякие приспособления для машины. Внезапно останавливаясь на галстуке - может, потому, что ей так понравился галстук у этого, что она долго оценивала его сочетание с пиджаком и рубашкой. Видя в нем тонкость и индивидуальность, даже не удивляясь столь несвойственным ей мыслям.
- Далеко же у вас зашло… - удивленно протянула Ольга, которой позвонила, ошарашив вопросом, где можно купить красивый галстук: должна знать с ее-то постоянной сменой мужчин. - У него день рождения, да? Куда идете?
- Прекрати, Оль, это мужу…
- Ну да, конечно. - Та явно ей не верила. - Такому что-то необычное надо - раз "мерседес" у него и все такое, надо уж что-то стильное. Анекдоты про новых русских помнишь - ну что они носят? Не помнишь? Вер-са-че - поняла? Есть, кстати, неплохой отдельчик в "Пассаже", я перед Новым годом заходила, туфли себе смотрела на распродаже, а как раз напротив обувного - "Версаче". Ну так расскажи - как у тебя с ним?
- Оль, прекрати!
- Ладно, скрытная ты моя, завтра на экзамене встретимся, все расскажешь. Ну что ты обижаешься, в самом деле, - я же за тебя переживаю, между прочим, а ты…
Еле закончила разговор, пожалев, что не спросила о цене, - но не перезванивать же. Вытащила из импровизированного тайника - в томике Кортасара, стоявшем в стенке рядом с альбомами, - сто долларов, решив, что треть уйдет на подарок, а остальное на продукты к празднику, плюс надо Светке тоже что-нибудь купить. Отмечать так отмечать. И еще сто долларов прихватила чисто автоматически - думая, что, может, поменяет на всякий случай, потому что ее зарплата не скоро, а у Сергея неизвестно когда. Он все, что получал, тратил куда-то - на запчасти для "Жигулей", на всякие мелочи для компьютера, на бензин, - так что и не знала, когда у него зарплата.
- Сто тридцать долларов. Халаты не хотите посмотреть? А бумажники - как раз завоз недавно был?
- А почем они? - спросила робко, ошарашенная ценой кусочка ткани, который выбирала так долго и тщательно, вполуха слушая рекомендации предупредительно-навязчивого продавца, остановившись в итоге на нежно-сиреневом галстуке, усыпанном золотыми то ли солнышками, то ли головками. - Двести пятьдесят? Я подумаю. А галстук? Да, да, конечно, беру. Где у вас обмен?
Она бы ушла - узнай Сергей, сколько она заплатила, решил бы, что она свихнулась, - но ей неудобно было перед этим мальчишкой продавцом, кажется, начавшим понимать, что она пришла не по адресу, что ей место в универмаге, который около ее дома, а никак не в этом магазине, больше напоминающем музей. Правда, обмен был в другом конце "Пассажа", ничто не мешало ей выйти в дверь и в самом деле поехать обратно - но она подумала вдруг, что ей надоело ощущать себя человеком низшего сорта. То в ресторане этом, то здесь.