Умяв полную сковородку начисто, Сарычев стал несколько задумчив и сам себе показался обожравшимся удавом из популярного детского боевика про Маугли. Пришлось минут десять просто посидеть, размышляя о смысле жизни. Потом майор помыл посуду и отправился бриться по второму разу, потому как щетина росла у него буйно и уже к вечеру на щеках всегда появлялся синевато-черный отлив.
Убедившись, что действительно "Жиллетт" - для мужчины лучше нет, Александр Степанович отпарил брюки от своего выходного, еще, помнится, свадебного костюма-тройки, намазал кремом чешские туфли фирмы "Ботас" и глянул на себя в зеркало. Оттуда на него смотрел широкоплечий усатый дядька, одетый несколько консервативно, с благородной сединой в густой черной шевелюре, и все это очень походило на образ гангстера средней руки, созданный поганой буржуазной лжекультурой. Александр Степанович показал ему язык и, надев пальто из кожи монгольских коров, пошел заводить уже остывшую машину.
На дороге почему-то надумали объявить войну снегам, и, лавируя среди уборочных машин, Сарычев подъехал к Машиной парадной с некоторым опозданием. Весь проезд около дома был заставлен лайбами, просто места живого не было, и майор запарковал "семака" совсем рядом со входом, носом к отстойнику мусоропровода. Кое-как заперев машину, он вбежал по лестнице наверх, секунду постоял, переводя дыхание, и позвонил.
- Привет, - сказала Маша, - уже одеваюсь.
Она была в черном приталенном платье, не очень-то дорогом, но прекрасно на ее стройной фигуре сидящем.
- Салют, - отозвался майор, наблюдая, как она положила полиэтиленовый пакет с туфлями-лодочками в сумку и принялась обуваться в высокие теплые сапожки.
При этом он заметил, что ступни ног у Маши маленькие, как у девочки, и, отведя глаза, помог ей надеть полушубок, скорее всего из шкуры китайской собаки.
Внизу их ждал сюрприз, довольно неприятный, - корму "семака" подпер здоровенный черный "мерседес", стоявший с работающим двигателем на проезжей части. Сарычев снял свою машину с сигнализации, посадил Машу и, пустив двигатель, резко газанул, надеясь, что водитель иномарки ситуацию оценит правильно и даст "семерке" выехать. Но тот не оценил, и майор понял, что его пытаются "достать".
- Из машины не вылезай, что бы ни случилось, - улыбаясь, сказал он Маше и, приблизившись к водительской двери "мерседеса", даже не различая за тонированным стеклом, к кому обращается, громко и вежливо попросил: - Пожалуйста, дайте выехать.
Ответом его не удостоили, и майор, на всякий случай прижав дверь выставленным вперед коленом, тихонечко постучал в окно. Оно сейчас же опустилось вниз, и в образовавшуюся щель он разглядел коротко стриженную башку водителя, его мутные, со странным блеском глаза, а в нос Сарычеву шибанул запах паленых веников, как в перегретой парной, и стало ясно, что курили "Леди Хэми".
- Дайте выехать, - вторично попросил майор, и в глубине салона кто-то из пассажиров смачно заржал, - видимо, пробило на "ха-ха", а рулевой сказал важно:
- Ты, козел, мою плацкарту занял, и со своей изенбровкой на своих двоих теперь канать будете. Все, свободен.
С этими словами он отгородился от Сарычева непроницаемым экраном окна, и майор внезапно почувствовал, как опять знакомое чувство ярости овладевает им. Снова он ощутил себя бородатым, длинноволосым старцем в свободных штанах с широким поясом, и, дико вскрикнув, Александр Степанович с легкостью пробил тонированное стекло кулаком, нанеся при этом сокрушительный удар по бритой башке водителя. Уже в следующее мгновение Сарычев ухватил его за ушную раковину и потянул с такой силой, что окно разбилось окончательно, грубиян оказался на мостовой неподалеку от майорских ног, а ухо его - в руке майора.
Выкинув оторванное ухо врага в сугроб, Александр Степанович быстро распахнул водительскую дверь "мерседеса" и, усевшись за руль, свирепо глянул на окаменевших от ужаса пассажиров - они были явно не бойцы. Проехав вперед, он двигатель заглушил и, сломав ключ в замке зажигания, поспешил к своей "семерке", попутно отметив, что одноухий рулевой все еще лежит на снегу в "рауше".
Усевшись в машину, майор, не глядя на Машу, сказал:
- Ну вот, теперь можно ехать, - и начал выруливать назад, а она помолчала немного и, заметив:
- Не очень-то ты похож на умирающего, - через секунду добавила: - Саша, так в театр нельзя, общественность не поймет, - и указала пальчиком на окровавленную сарычевскую кисть.
"Да, как у Джека-потрошителя", - подумалось майору, и, остановив лайбу, он тщательно оттер снежком неприглядные бурые пятна на руке и рукаве.
Удивительно, но они к началу не опоздали, даже успели купить программку и, заангажировав бинокль, не спеша занять свои, правда не престижно-шикарные, но вполне приличные, места. Давали "Лебединое озеро", и, пока музыканты тихонечко разыгрывались у себя в яме, Сарычев с интересом осматривался вокруг, потому как последний раз был в театре лет десять назад. Маша вполглаза читала программу, наблюдая за ним, и как-то очень по-женски улыбалась.
Наконец в зале потемнело, стало слышно, как дирижер постучал палочкой о край пюпитра, и полились звуки божественно-вечной музыки, вышедшей из-под пера грешного и земного композитора-мужеложца. В начале майору было просто интересно, и он внимательно смотрел на сцену, интуитивно чувствуя какую-то гармонию в движениях танцующих. Однако постепенно все его внимание сосредоточилось на услышанном, он внезапно почувствовал, как звуки приобретают в его сознании цвет и форму, а мелодия подобна хрустальной лестнице, уводящей душу в небесный храм неземного блаженства. На глазах Сарычева выступили слезы, и, словно озарение, он вдруг постиг, что истинному композитору дано не создавать, а слышать музыку планетных сфер и доносить ее на землю. Время как бы остановилось для него, и он пришел в себя, когда все многоцветье звуков потухло, а Маша сказала:
- Просыпайся, милый, нам пора.
Не говоря ни слова, они оделись и неторопливо вышли к машине. Было холодно, в небе висел молочно-белый круг луны, и казалось, что снег и мороз обосновались в городе навсегда. Наконец выстуженный двигатель нагрелся, в салоне стало достаточно тепло, чтобы не дрожать, и, выжав сцепление, Сарычев включил передачу и плавно тронулся с места.
Под колесами хрустел снежок, народу на улицах не было, и казалось, что все происходит в какой-то доброй сказке старого чудака Андерсена. Увы, едва они вывернули на Декабристов, как "семерку" обогнала исходившая ревом сирены белая машина с крестом, а впереди уже вовсю сверкал проблесковый маячок милицейского "УАЗа", и когда Сарычев подъехал поближе, то сразу стал серьезным и хмурым, а Машу пробрала мелкая, противная дрожь.
Неподалеку от бровки тротуара лежала в кроваво-набухшем, дымившемся снегу длинноволосая молодая женщина, на которой были только черные чулки, а на месте сердца у нее зияла огромная рваная рана размером с хороший апельсин. Прибывшие раньше других, как видно, отделовские менты на мороз из машины не выходили и в ожидании медиков и оперативной группы никаких действий не предпринимали. Глядя, как постепенно собирающиеся вокруг тела зрители затаптывают возможные следы преступления, Сарычев сплюнул и, сказав:
- Что творится, уму непостижимо, - медленно проехал мимо.
- Господи… - От увиденного Машу все еще колотило, и, прижавшись к сарычевскому плечу, она прошептала: - Чем же ее так?
- Не иначе как пушечным ядром, - ответил майор и сам себя неожиданно спросил: "А действительно, чем можно нанести подобную рану?"
Ответа как-то сразу не нашлось, и Александр Степанович всю оставшуюся дорогу молчал, впрочем, как и его спутница.
Когда наконец приехали, Маша, так всю дорогу и не убиравшая ладоней с плеча майора, попросила:
- Мне одной страшно, поднимись со мной.
Сарычев вдруг почувствовал, как в голове у него начал стремительно вращаться огромный раскаленный шар, от страшной боли на глазах даже выступили слезы, однако он виду не подал и, задержав дыхание, сказал:
- Ладно.
Запарковав машину и совершенно машинально отметив, что одноухий рулевой куда-то уже свой "мерседес" отогнал, он довел Машу до двери, подождал, пока она ее отопрет и, отказавшись от предложенного чая, внезапно ощутил, что начинает проваливаться куда-то в темноту.
Очнулся он от громкого карканья: огромный черный вран, сидя на ветке высокого, обожженного молнией дуба, не отрываясь смотрел на майора блестящими бусинками глаз и степенно водил иссиня-угольным клювом. Повернув голову, Сарычев увидел вырезанное из цельной колоды изваяние - идола с посеребренной макушкой и золочеными усами, - а неподалеку от него уже знакомого длинноволосого старца. Только теперь он был одет не в привычные широкие штаны, а в какое-то подобие длинной рубахи красного цвета, перетянутой поясом с широким прямым мечом, и был похож одновременно на жреца и на воина. Сидел он на узком, основательно вросшем в землю валуне, расположенном у самого края высокого песчаного обрыва, и голос его был таким же неторопливым и плавным, как зеленоватые воды струившейся недалеко внизу реки.
- Сначала были два царства, - рассказчик глянул майору из-под густых, кустистых бровей прямо в лицо, - Бездна, провалившаяся на самое дно Мира, и Светожары - царство Огня, распростертое над ней. Первым из богов-гигантов был Сварог. Он правил Светожарами, но его огонь легко затухал в Бездне. Тогда Сварог создал Сварожича и разделил его на триединые части. - Седобородый умолк и опять глянул блестящими глазами на майора и промолвил: - Постигни, это основа всего.
Он еще не кончил говорить, а перед глазами Сарычева уже предстало изначалье Мира: благодаря первичным силам Вселенной - Нагреванию и Охлаждению - был создан основной расходный материал - Энергия, которая дала понятие материи и духа, их разводя и вместе с тем объединяя.
Майор внезапно осознал, что всякое явление в природе при разложении на противодействующие силы рождает неизбежно третью, барьерную, которая всегда усиливает и скрепляет полюса, и Сарычеву стало ясно, что, несомненно, более важны для жизни не крайности - добро и зло, - а то, что их уравновешивает, - справедливость.
Тихо трепетала листва на столетних дубах, по небу плыл в вечном коловращении лучезарный Даждьбог, и рубаха седобородого в его лууах казалась кроваво-красной. Он в третий раз взглянул майору в лицо и произнес на древнем языке, на котором, должно быть, Макошь говаривала с Перуном:
- Запомни, настоящий воин плывет посредине, не приставая к берегам, а по течению он движется или вразрез, зависит только от него.
Сказал и, легко поднявшись, пошел в глубь дубравы, постепенно исчезая из виду.
Опять закаркал ворон, и Сарычев ощутил себя лежащим под одеялом в одних только трусах. Рядом неслышно дышала Маша, и майор вдруг опять почувствовал ее запах - свежескошенного сена, полевых цветов и теплого женского тела. Он попробовал пошевелиться и чуть не вскрикнул: ему вдруг показалось, что вместо мозгов в голове у него множество стальных шаров, которые соударялись и перекатывались при малейшем движении. Наконец майор встал и, чувствуя, как желудок начинает подниматься к горлу, медленно, стараясь не разбудить Машу, оделся, вышел в коридор и, накинув пальто, захлопнул дверь. Так плохо ему еще никогда не было: перед глазами все троилось, тошнило страшно, и, уцепившись за перила двумя руками, чтобы лестница не качалась, он добрых полчаса спускался с четвертого этажа. Ночной мороз заставил его задрожать от холода, однако, когда Сарычев запустил двигатель и салон нагрелся, ему внезапно стало необыкновенно жарко, он взмок как мышь и, осознав, что ехать не может, вытащил ключ зажигания. Секундой позже темнота его снова накрыла.
Глава семнадцатая
На подворье беззлобно забрехал куцый кобель Шарок, и Сарычев услышал, как Петька Батин закричал истошно:
- Утаман, а утаман!
Майор сунул за правое голенище крепкого свиного сапога многократно точенный нож-кишкоправ, надел шапку и, бухнув дверью, громко отозвался:
- Будя орать-то.
Увидав, что вся артель уже в сборе, потишел и спросил, подмигнув веселым карим глазом:
- А что, общество, наломаем бока заричанским?
- Намнем, если пуп выдюжит, - рассудительно заметил Митяй Худоба - первый кузнец в округе, прозванный за свой зубодробительный "прямой с подтока" дядей Чеканом.
Ох, простой был он мужик, что в голове, то и на языке, а ведь правду сказал: заричанские-то артельщики были не пальцем деланные и щи не лаптем хлебали. А уж как поединщики-то изрядно славились своей силой да изворотливостью, не напрасно, видать, проживал у них в деревне высокий кривой бобыль Афоня.
Отец-то его, Василь Кирилыч, бывало, встанет на пути летящей навстречу тройки и со всего плеча ударом кулачища в торец оглобли так и завалит ее на бок. Сынок, знамо, будет явно пожижей, но кирпичи из печей вышибать, а если надо, и дух из поединщиков - весьма горазд. Конечно, бобыля в ватагу не возьмешь - несовместно, а вот набраться у него, как путево винтить "подкрут в подвяз" или заделать "мзень", - тут уж сам Бог велел, и ясно дело, что "ломаться" с заричанскими это не Маньку за огузок лапать.
Между тем ватага уж миновала покосившуюся по самое затянутое бычьим пузырем окошко, вросшую в землю избушку бабки Власьевны и вышла за околицу.
Солнце уже касалось верхушек елок, потихоньку уходя в медно-красные облака, - завтрашний день обещался быть ветреным, - а когда переходили мост через речку Ольховку, было видно, как играли в воде пескари, и Сарычеву подумалось: "Поклев нынче будет знатный". Наконец опушка леса осталась позади, и ватага вышла на Дубовку - огромную поляну, известную артельщикам всех окрестных деревень, лучшего места для "бузы" и не придумать. Около огромного валуна под высоким столетним дубом горел костер, отбрасывая красные тени на сидевших вокруг него на земле артельщиков, и Сарычев громко крикнул:
- Эй, заричанские, зады не остудите, драпать будет невмоготу!
- Небось, - отвечали ему с обидным смехом, - о своем гузне печалься, скоро портов лишишься вовсе.
Слово за слово, дошли до обидного, и со стороны заричанских заиграла гармошка наигрыш. "На драку" называется.
Сарычев взъерошил волосы, гикнул, притопнул и внезапно почувствовал, что его сознание как бы перебирается в другой пласт бытия. Там уже время текло по-другому, органы чувств работали иначе, а отношение к жизни и смерти было особым. Незатейливый мотив полностью подхватил его, движения сделались легки и раскованны, а расслабленное тело стало готово откликаться на любые действия противника. Видимо, то же самое происходило и с атаманом заричанских - вот он пошел, повел плечами, и внезапно ноги удивительно легко понесли его на майора. Пританцовывая, они все более отрешались, все неожиданней и резче сходились, и, видя, что "ломание" перешло в драку, гармонист замолк - здесь его власть закончилась.
Атаман заричанских был рослым мужиком, прозываемым Артемом Силиным, и Сарычева недолюбливал он издавна. Парнями еще повздорили они как-то из-за девки, и дело кончилось тем, что майор наградил соперника целым градом оплеух, наворотов, затрещин и накидух, да так, что оттащили того без памяти. С той самой поры и пробежала промеж них черная кошка неприязни, и было не удивительно никому, что заричанский атаман попер на Сарычева люто, с яростью.
- Держишь ли? - хрипло спросил он майора и, сильно толкнув его плечом в грудь, сразу из У ключного Устава нанес размашистый "оплет" подошвой сапога, пытаясь изурочить сарычевскую руку. Затем, не останавливаясь, пошел с затрещины, которая без промедления перешла в "отложной удар" молотом кулака - "кием". Атака была стремительной, подобно молнии, однако Сарычев, не забывая ни на секунду про "свилю" и извиваясь подобно ручейку, остался невредим, а уже через мгновение тяжелым "брыком" в грудь, усиленным "распаянной" в лоб, уложил соперника на травку.
Бились они до падения на землю или до первой крови, и майор лукаво спросил:
- Ну, чья взяла?
Заместо ответа упавший вскочил и, кинув шапку оземь, быстро дернул из-за голенища нож.
- Э, Митрич, окстись, побойся Бога, - враз закричали свои же, заричанские. - Это же супротив закону, охолони малость.
В глазах атамана загорелись огоньки бешенства, и дикой свиньей кинулся он на Сарычева, метя хорошо отточенным острием клинка прямо тому в самое дышло.
Баловство закончилось. Майор извернулся змеей и, захватив правую, вооруженную, руку врага, ударил его яро внутренним ребром сапога - "косой подсекой" - прямо по ребрам. На секунду того скрючило, и Сарычев широким, размашистым движением своей руки "рубильней" - сломал забывшемуся локоть. Дико взревел заричанский атаман, да больше не от боли, а оттого, что, встав поперек закону, сразу сделался отверженным и осознал это, да, видать, поздно.
От крика этого истошного в голове Сарычева зазвенело, он прикрыл уши руками и крепко зажмурил глаза, а когда их открыл, то понял, что находится в выстуженном салоне "семерки".
Еще не рассвело, в машине было жутко дубово, и, не попадая сразу в замок зажигания ключом, зажатым в трясущейся от холода руке, Сарычев запустил двигатель. Голова раскалывалась по-прежнему, однако хорошо, хоть не тошнило, и майору подумалось как-то совершенно спокойно, буднично даже: "Наверное, загнусь скоро". Удивительно, но жалко себя не стало нисколечко, и, подивившись в очередной раз своему безразличию к жизни, Сарычев уже был готов тронуться с места, как вдруг с глаз его будто упала пелена.
Мало того что он прекрасно видел в темноте, так теперь стало очевидно, что на самом деле ее нет и в помине, а все окружающее пространство сплошь залито ярчайшим, ни на что не похожим светом. Машин дом казался не каменной громадиной, но каким-то красочным, отдаленно напоминавшим ее, объемным рисунком, а пожилая дворничиха, орудовавшая лопатой неподалеку, представлялась майору в виде переливающегося туманного разноцветья. От неожиданности он вздрогнул, и привычное восприятие действительности сразу вернулось к нему, голова вновь напомнила о себе, и, закряхтев, Сарычев порулил домой.
Заперев машину, он поднялся по лестнице и, открыв дверь, сразу же услышал телефонный звонок.
- Ну как ты там, болезный? - услышал Сарычев в трубке Машу и, застеснявшись, ответил:
- Нормально.
- Не думаю. - Голос собеседницы стал серьезным. - Пока ты лежал в отрубе, я у вашей светлости температуру померила, так она скакала как бешеная - от тридцати пяти до сорока двух градусов и обратно, как сердце у тебя выдерживает, не понимаю. Вечером жди меня в гости. - И, выпытав у майора адрес, она отключилась.
"Нам каждый гость дарован Богом", - ни к селу ни к городу вспомнилось Сарычеву. Все почему-то вдруг стало до лампочки, и он пошел в душ. Неторопливо разделся, двигаясь как во сне, включил воду, и едва упругие струи коснулись его кожи, как на майора вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он во всю длину растянулся в мерзкой, холодной ванне. Сил осталось ровно столько, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в мелкой, теплой луже, Сарычев вдруг понял, что умирает.