Тем не менее разница в характерах ребят уже в то время бросалась в глаза.
У одного выражение лица было решительным, и он смотрел в объектив фотоаппарата с агрессией, словно бросая вызов.
Второй украдкой поглядывал на своего брата. В глазах его читались безграничное доверие и восхищение.
На фотографии тиснеными буквами значилось имя фотографа: "К. Акель, Псков".
Второй фотоснимок, чуть крупнее, был еще более показательным. Его сделали во время банкета. На заднем плане – три длинных стола, заставленных тарелками и бутылками, а в глубине, возле серой стены – композиция из шести знамен, гербового щита, детали которого было сложно различить, двух скрещенных шпаг и охотничьего рога.
За столами сидели студенты семнадцати-двадцати лет в фуражках с узкими козырьками и серебряным кантом, из бархата того самого бледно-зеленого цвета, который так любят немцы и их северные соседи.
Волосы юношей были коротко пострижены. У большинства четкие черты лица.
Одни безмятежно улыбались в объектив. Другие протягивали свои пивные кружки странной формы, из обработанного дерева. У некоторых глаза оказались закрытыми из-за магниевой вспышки.
В середине стола на самом видном месте стояла грифельная доска с надписью: "Корпорация "Угала". Тарту".
По-видимому, это было одно из тех сообществ, которые студенты создают во всех университетах мира.
Стоявший напротив композиции из знамен молодой человек особенно выделялся среди прочих.
Прежде всего, он был без фуражки, и наголо остриженная голова придавала особую выразительность его лицу.
В то время как большинство его товарищей были в обычных костюмах, он был одет в черный фрак, сидевший несколько угловато на узких юношеских плечах. Поверх белого жилета красовалась широкая лента через плечо, наподобие орденской ленты Почетного легиона.
Это были знаки отличия президента сообщества.
Лица большинства присутствующих были обращены к фотографу, однако самые робкие инстинктивно поглядывали на своего юного шефа.
И внимательнее всех на него смотрел его двойник, который сидел неподалеку, даже вытянув шею, чтобы получше видеть его.
Студент с орденской лентой и тот, что пожирал его взглядом, несомненно, были теми двумя парнишками из псковского дома, сыновьями портного Йохансона.
Диплом был написан по-латыни, на пергаменте, в подражание древним документам. С использованием множества архаичных формулировок он посвящал некоего Ганса Йохансона, студента философского факультета, в члены корпорации "Угала".
В качестве подписи значилось: "Великий магистр корпорации Петерс Йохансон".
В том же холщовом мешочке находился второй сверток, перевязанный веревкой, в котором, помимо фотографий, лежали письма на русском языке.
На фотографиях стояла подпись торговца из Вильно. На одной из них была запечатлена пожилая еврейка лет пятидесяти, толстая, хмурая, унизанная жемчугом, словно церковная святыня.
С первого взгляда бросалось в глаза ее очевидное сходство с Анной Горскиной. Впрочем, на другой фотографии была изображена и она сама, в возрасте примерно шестнадцати лет, в шляпке из горностая.
Что касается писем, то профессия отправителя указывалась в них на трех языках: "Эфраим Горскин. Меха оптом. Лучшие шкуры из Сибири. Вильно – Варшава".
Мегрэ не мог перевести содержание текста. Он лишь отметил, что одна фраза, встречавшаяся в нескольких письмах, была жирно подчеркнута.
Положив документы в карман, он в последний раз, для очистки совести, осмотрел комнату.
Здесь слишком долго жил один и тот же человек, поэтому в ней мало что осталось от безликого гостиничного номера.
По любому находящемуся здесь предмету, по пятнам на обоях и даже по белью можно было прочесть всю историю Анны Горскиной.
Повсюду валялись волосы, толстые и блестящие, как у всех восточных женщин.
Сотни окурков. Пустые упаковки из-под печенья и куски самого печенья на полу. Баночка с имбирем. Большая консервная банка с польской этикеткой, внутри – недоеденное гусиное мясо в собственном жире. Икра.
Водка, виски, небольшой флакон с прессованными листьями: по запаху Мегрэ определил, что это остатки необработанного опиума.
Полчаса спустя он был уже в префектуре и слушал перевод писем, фразы из которых запоминал на лету:
"…Ноги твоей матери распухли еще больше…
…Твоя мать хочет знать, отекают ли твои лодыжки после долгой ходьбы, поскольку она считает, что у тебя та же болезнь, что и у нее…
…У нас более-менее спокойно, хотя вопрос с Вильно пока не решен . Мы оказались между литовцами и поляками. И те, и другие ненавидят евреев…
…Можешь узнать что-нибудь о господине Левассоре, проживающем на улице Отвиль, дом 65? Он заказал у меня меха, но не предоставил никаких банковских гарантий…
…Когда ты закончишь учебу, нужно будет выдать тебя замуж, чтобы вы подключились к торговле. От твоей матери уже нет никакого толку…
…Твоя мать больше не встает с кресла. У нее совсем испортился характер. Тебе лучше вернуться…
…Сын Гольдштейна, приехавший две недели назад, говорит, что тебя нет в числе студентов Парижского университета. Я ответил, что это ложь, и…
…Твоей матери пришлось делать пункции, которые…
…Тебя видели в Париже в неподобающей компании. Я требую объяснений…
…Я снова получил плохие новости о тебе. Как только позволит торговля, я приеду, чтобы убедиться лично…
…Если бы не твоя мать, которая отказывается оставаться одна, узнав от врача, что ей недолго осталось, я бы сам приехал за тобой. Приказываю тебе вернуться…
…Посылаю тебе пятьсот злотых на билет…
…Если через месяц не вернешься, я прокляну тебя…"
В дальнейших письмах речь снова шла о ногах матери. Затем приводился рассказ очередного еврейского студента, вернувшегося в Вильно, о том, как Анна живет в Париже.
"..Если сейчас же не вернешься, между нами все кончено…"
И наконец, последнее письмо.
"…На что ты живешь целый год, ведь я больше не посылаю тебе денег? Твоя мать очень несчастна. Во всем случившемся она обвиняет меня…"
Комиссар Мегрэ ни разу не улыбнулся. Он сложил все документы в ящик своего стола и закрыл его на ключ, затем составил несколько телеграмм и отправился к камерам предварительного заключения.
Анна Горскина провела ночь в общей камере.
Под утро комиссар распорядился перевести ее в отдельное помещение. Прежде чем войти туда, он открыл окошко в двери. Анна Горскина, сидевшая на табурете, даже не вздрогнула, лишь медленно повернула голову и смерила полицейского презрительным взглядом.
Мегрэ вошел и некоторое время молча рассматривал ее. Он знал, что бессмысленно ходить вокруг да около, задавать хитроумные вопросы, приводящие порой к невольным признаниям.
Она была слишком хладнокровна, чтобы угодить в подобную ловушку, и комиссар только упал бы в ее глазах.
Поэтому он просто проворчал:
– Ну что, сознаешься?
– Нет!
– По-прежнему отрицаешь, что убила Мортимера?
– Отрицаю!
– А что купила серый костюм для своего сообщника, тоже отрицаешь?
– Отрицаю!
– А то, что ты передала костюм в его номер в "Маджестике" вместе с письмом, где сообщала о своем намерении убить Мортимера, и назначила встречу на улице?
– Отрицаю!
– Что ты делала в "Маджестике"?
– Искала номер мадам Гольдштейн.
– В отеле нет клиентки с такой фамилией.
– Я этого не знала.
– А почему я увидел тебя убегающей с револьвером в руке?
– В коридоре на втором этаже на моих глазах один мужчина стрелял в другого, а потом бросил оружие на пол. Я подняла его, опасаясь, что он захочет выстрелить в меня тоже. И побежала предупредить служащих.
– Ты никогда не видела Мортимера?
– Нет.
– А ведь он приходил в твой отель.
– Там живет шестьдесят человек.
– И не знаешь ни Петерса Латыша, ни Оппенгейма?
– Нет.
– Тебе никто не поверит!
– А мне плевать!
– Продавца, который продал тебе серый костюм, несложно отыскать.
– Пусть приходит!
– Я сообщил твоему отцу в Вильно…
Она вздрогнула, в первый раз за все время. Но тут же ухмыльнулась:
– Если вы хотите, чтобы он сдвинулся с места, вышлите ему также деньги на билет, иначе…
Мегрэ не нервничал и глядел на нее с любопытством, не лишенным некоторой симпатии. Какой у нее был характер!
На первый взгляд, ее показания ни на чем не основывались. Факты, казалось, говорили сами за себя.
Но именно в подобных случаях полиция чаще всего оказывается не в состоянии противопоставить запирательствам обвиняемого вещественные доказательства.
В данном случае их просто не было! Револьвер был незнаком оружейникам Парижа. Значит, ничто не доказывало, что он принадлежит Анне Горскиной.
Она находилась в "Маджестике" в момент преступления? В крупные отели может попасть кто угодно и ходить по нему незамеченным. Она утверждала, что кого-то ищет? Такое вполне могло быть.
Никто не видел, как она стреляла. От письма, сожженного Петерсом Латышом, ничего не осталось.
Косвенные доказательства? Собрать их можно сколько угодно. Но суд присяжных не выносит приговор на основании косвенных доказательств, он и к прямым-то относится с недоверием из страха совершить судебную ошибку, о которой неустанно твердит защита.
Мегрэ разыграл последнюю карту.
– Мне сообщили, что Латыш сейчас в Фекаме.
На этот раз он добился результата. Анна Горскина вздрогнула всем телом. Но, видимо, успокоив себя тем, что это ложь, процедила:
– Ну и что?
– В анонимном письме, которое мы сейчас проверяем, сообщается, что он скрывается на вилле у некоего Сваана…
Она подняла на него свои темные глаза, взгляд которых был очень серьезен, почти трагичен.
Мегрэ машинально взглянул на лодыжки Анны Горскиной и отметил про себя, что опасения ее матери были не напрасны: Анна действительно страдала водянкой.
Через ее грязные, непричесанные волосы просвечивала кожа. Черное платье было испачкано.
В довершение ко всему, над верхней губой темнел пушок.
И все же она была красива какой-то вульгарной, животной красотой. Не сводя глаз с комиссара, презрительно скривив рот, инстинктивно собравшись перед нависшей опасностью, она проворчала:
– Если вам все известно, зачем меня спрашивать?
Тут же в ее глазах сверкнула молния, и она добавила с грубым смехом:
– Или вы боитесь ее скомпрометировать? Я угадала? Ха-ха! На меня-то плевать… Я иностранка, девица, неизвестно на что живущая в гетто. А вот она!.. Ну что ж…
Чувствовалось, что, задетая до глубины души, она уже готова все рассказать. Мегрэ, понимавший, что его настойчивые расспросы могут ее спугнуть, стоял с безразличным видом, глядя в другую сторону.
– А ничего! Вы слышите? – закричала она. – Убирайтесь! Оставьте меня в покое! Ничего, говорю вам… Ни-че-го!
И вдруг она бросилась на пол одним молниеносным движением, которого Мегрэ не мог предвидеть, несмотря на то, что уже имел дело с таким типом женщин.
Истерический припадок! Лицо еврейки исказилось гримасой. Все тело корчилось в судорогах и сотрясалось крупной дрожью.
Красивая еще секунду назад, теперь она была уродливой, вырывая себе волосы пучками, не обращая внимания на боль.
Мегрэ не шелохнулся. Это был уже сотый подобный припадок на его веку. Он поднял кувшин, стоявший на полу. Тот был пуст.
Комиссар позвал охранника.
– Быстро принеси воды.
Минуту спустя он уже лил холодную воду прямо на лицо еврейки, которая задыхалась, жадно открывала рот и смотрела на него, не узнавая, после чего впала в тяжелое забытье.
Время от времени по ее телу еще пробегала дрожь.
Мегрэ опустил кровать, поднятую, как полагается, к стене, поправил тонкий, как блин, матрас и не без труда уложил на нее Анну Горскину.
Он проделал все это без малейшего раздражения, даже с нежностью, на которую его считали неспособным; поправил платье на коленях несчастной, пощупал пульс и, стоя у изголовья, еще долго смотрел на нее.
Сейчас у нее было лицо уставшей тридцатипятилетней женщины. Лоб испещряли мелкие морщины, которые в обычное время были незаметны.
Пухлые руки с дешевым лаком на ногтях были на удивление изящной формы.
Мегрэ задумчиво набил трубку табаком медленными движениями указательного пальца, как человек, который не очень хорошо понимает, что ему делать дальше. Некоторое время он прогуливался по камере, дверь которой оставалась приоткрытой.
Внезапно он обернулся с удивленным видом, не веря своим ушам.
Анна Горскина натянула одеяло на лицо и теперь представляла собой бесформенную массу под тканью неприятно-серого цвета.
И масса эта судорожно вздрагивала. Прислушавшись, можно было уловить приглушенные рыдания.
Мегрэ бесшумно вышел из камеры, закрыл за собой дверь, миновал охранника, но, пройдя с десять метров, вернулся назад.
– Принесите ей еду из ресторана "Дофин"! – скороговоркой произнес он ворчливым тоном.
Глава 15
Две телеграммы
Мегрэ прочел их вслух следственному судье Комельо, который слушал его с тоскливым видом.
В первой содержался ответ миссис Мортимер-Левингстон на телеграмму, в которой сообщалось об убийстве ее мужа.
– "Берлин. Отель "Модерн". Больна, высокая температура, приехать не могу. Стоунз сделает все необходимое".
Мегрэ горько усмехнулся.
– Понимаете, в чем дело? А вот другая депеша – с Вильгельмштрассе, на полкоде. Перевожу:
"Миссис Мортимер прибыла самолетом, остановилась в отеле "Модерн", Берлин, где получила телеграмму из Парижа по возвращении из театра. После чего улеглась в постель и вызвала американского врача Пелграда. Доктор прикрывается профессиональной тайной. Нужен ли осмотр специалиста? Прислуга отеля не заметила никаких симптомов" .
– Как видите, месье Комельо, эта дама не горит желанием отвечать на вопросы французской полиции. Заметьте, я не утверждаю, что она была сообщницей своего мужа. Напротив. Я уверен, что он скрывал от нее девяносто девять процентов своих деяний. Мортимер был не из тех, кто готов довериться женщине, тем более своей жене. Однако именно она в тот вечер в баре "Пиквик" передала сообщение местному танцору, тело которого теперь лежит в холодильнике судебно-медицинского морга. Возможно, это был единственный раз, когда Мортимеру пришлось обратиться к ней за помощью…
– А Стоунз? – поинтересовался судья.
– Главный секретарь Мортимера. Он обеспечивал контроль различных сделок, которые заключал его шеф. В момент преступления он находился в Лондоне уже восемь дней. Остановился в отеле "Виктория". Я постарался сделать так, чтобы он ничего не узнал. Но позвонил в Скотленд-Ярд и попросил их сходить проверить его персону. Заметьте, когда английская полиция нагрянула в "Викторию", о смерти Мортимера не было известно в Англии, возможно, только в редакциях газет. Тем не менее птичка упорхнула. За несколько минут до прибытия инспекторов Стоунз сбежал…
Судья обвел мрачным взглядом ворох писем и телеграмм, наваленных на его столе.
Смерть миллиардера – событие, волнующее тысячи людей. А тот факт, что Мортимер умер насильственной смертью, встревожило всех тех, у кого были с ним общие дела.
– Думаете, стоит распустить слух об убийстве на почве ревности? – неуверенно спросил месье Комельо.
– Мне кажется, так будет благоразумнее. Иначе возникнет паника на бирже и разорится немало почтенных компаний, начиная с французских предприятий, которым Мортимер совсем недавно оказал финансовую помощь.
– Да, но…
– И это еще не все! Посольство Соединенных Штатов потребует от вас доказательств. А у вас их нет! У меня тоже.
Судья протер стекла очков.
– Так что же?
– Ничего! Я жду новостей от Дюфура, который находится в Фекаме со вчерашнего вечера. Пусть Мортимеру устроят пышные похороны. Что от этого изменится? Будут речи, официальные делегации…
Несколько секунд судья с любопытством смотрел на Мегрэ.
– У вас странный вид, – внезапно произнес он.
Комиссар улыбнулся и ответил доверительным тоном:
– Это морфий!
– Как?..
– Не волнуйтесь! Это еще не вошло в привычку. Простой укол в грудь… Врачи собираются удалить мне два ребра, утверждая, что без этого не обойтись. Но ведь на это нужно столько времени! Придется лечь в больницу на несколько недель. Я попросил у них шестьдесят часов отсрочки. По всей видимости, все, чем я рискую, – это лишиться третьего ребра. Подумаешь, будет на два ребра меньше, чем у Адама! Ну вот, я смотрю, вы тоже считаете это трагедией… Сразу видно, что вы ни разу не общались с профессором Коше, человеком, который копался во внутренностях почти всех королей и сильных мира сего. Он рассказал бы вам, как и мне, что тысячи людей прекрасно обходятся без некоторых частей своего организма… Возьмем, к примеру, премьер-министра Чехословакии. Коше удалил ему почку. Я сам ее видел. Он мне показывал всё: легкие, желудки… А их хозяева продолжают заниматься своими привычными делами в разных уголках мира.
Мегрэ бросил взгляд на часы, тихо пробормотал:
– Чертов Дюфур…
И его лицо посерьезнело. Кабинет судьи утопал в сизых клубах дыма от его трубки. Мегрэ чувствовал себя здесь как дома, сидя на краю стола.
– Думаю, мне лучше самому поехать в Фекам! – наконец вздохнул он. – Через час идет поезд…
– Мерзкое дело! – подвел итог месье Комельо, оттолкнув от себя папку.
Комиссар погрузился в созерцание окутавшего его дыма. Молчание нарушалось, а точнее, сопровождалось лишь потрескиванием трубки.
– Взгляните-ка на это фото! – внезапно произнес он.
Мегрэ протянул судье псковский снимок дома портного с белой островерхой крышей, торчащей под ней балкой и крыльцом из шести ступенек, на котором сидела мать, стоял отец, тщательно следя за своей позой, и двое мальчишек в расшитых матросских воротничках.