И потому по прошествии нескольких месяцев я был безмерно удивлен, когда меня назначили на должность, о которой я и мечтать не смел, – на должность секретаря комиссара полиции квартала Сен-Жорж.
В ту пору об этой работе отзывались не слишком-то лестно. О нас говорили, что мы – "псы комиссара".
У меня забрали велосипед, кепи и униформу. Меня также лишили возможности, разъезжая по делам, заглядывать в колбасные лавочки в разных уголках Парижа.
Но в один прекрасный день я смог оценить всю прелесть штатской одежды, когда на бульваре Сен-Мишель меня окликнул знакомый голос.
– Жюбер! – вскричал я.
– Мегрэ!
– Что ты тут делаешь?
– А ты?
– Послушай, я сейчас не могу оставаться на улице. Давай встретимся часов в семь у входа в аптеку.
Жюбер, Феликс Жюбер, был одним из моих товарищей по медицинскому училищу в Нанте. Я знал, что он прервал свою учебу приблизительно в то же время, что и я, но у него были для этого, как я думаю, совершенно иные причины. Не будучи безнадежно глупым, он, тем не менее, не отличался живостью ума, и я припоминаю, как о нем говорили: "Он зубрит до тех пор, пока у него голова не распухнет, но на следующий день все равно ничего не знает".
Это был долговязый костлявый парень с большим носом, резкими чертами лица, рыжими волосами, а его кожу вечно покрывали прыщи, но не те мелкие прыщики, которые приводят в отчаяние безусых юнцов, а здоровенные красно-фиолетовые блямбы, которые Жюбер постоянно покрывал мазями и лекарственными порошками.
В тот же вечер я поджидал его у аптеки, где Феликс работал уже несколько недель. У него не было родственников в Париже. Он жил рядом с Шерш-Миди, у людей, которые предоставляли приют двум или трем пансионерам.
– А ты чем занимаешься?
– Я служу в полиции.
Я как сейчас вижу его фиалковые глаза, светлые, как у девицы, вижу промелькнувшее в них недоверие. Его голос звучал как-то странно, когда Жюбер повторил:
– В полиции?
Он посмотрел на мой костюм, невольно поискал глазами на углу бульвара постового полицейского, как будто хотел сравнить нас.
– Я работаю секретарем комиссара.
– А! Отлично! Я понял.
Что сработало дальше – боязнь людского мнения? Или я просто не смог объяснить, а он не смог бы понять? Но я не признался Жюберу, что еще три недели тому назад носил форму и что больше всего на свете я хочу попасть в Сюрте.
Ему, как и многим другим людям, профессия секретаря виделась прекрасной, достойной, уважаемой; я весь такой чистенький восседал в кабинете, среди книг, с пером в руке.
– У тебя много друзей в Париже?
По правде говоря, кроме инспектора Жакмэна, я толком не был знаком ни с одним человеком. В комиссариате я был новичком, к которому только присматривались, перед тем как принять в свои ряды.
– И подружки у тебя тоже нет? Чем же ты занимаешься в свободное время?
Ну, прежде всего у меня было не так уж много свободного времени. Плюс к этому я много занимался, потому что ради достижения заветной цели решил сдать экзамены, которые были введены не так давно.
В тот вечер мы вместе поужинали. Во время десерта Жюбер обронил весьма многообещающую фразу:
– Необходимо им тебя представить.
– Кому?
– Очень достойным людям. Друзьям. Сам увидишь.
В тот день он ничего толком не объяснил. Я уже не помню почему, но несколько недель мы не виделись. Я вообще мог больше никогда с ним не встретиться. Я не оставил Жюберу своего адреса, а у него не было моего. Идея подождать его у входа в аптеку не приходила мне в голову.
Нас снова свел случай. На сей раз мы столкнулись у дверей "Театр-Франсе": оба стояли в очереди за билетами.
– Как это глупо! – сказал Феликс. – Я думал, что уже никогда не найду тебя. Я даже не знаю, в каком комиссариате ты работаешь. Я рассказал о тебе своим друзьям.
Он говорил о своих друзьях с таким загадочным и многозначительным видом, что казалось, будто речь идет о неком клане или таинственной секте.
– По крайней мере у тебя есть фрак?
– Да, есть.
Нет необходимости уточнять, что это был фрак моего отца, немного старомодный – ведь он был куплен к свадьбе родителей, – который я перешил по своей фигуре.
– В пятницу я возьму тебя с собой. К восьми часам вечера ты должен быть совершенно свободен. Танцевать умеешь?
– Нет.
– Не страшно. Хотя было бы неплохо, если бы ты взял несколько уроков танцев. Я могу порекомендовать хорошую и недорогую школу. Я сам ее посещал.
На этот раз он записал мой адрес и даже адрес маленького ресторанчика, в котором я привык ужинать в нерабочее время. В пятницу вечером Жюбер уже сидел на кровати в моей комнате и смотрел, как я одеваюсь.
– Я должен ввести тебя в курс дела, чтобы ты не допустил какой-нибудь оплошности. В этой компании мы с тобой будем единственными, кто не принадлежит к Управлению мостов и дорог. В этот круг меня ввел мой дальний родственник, которого я разыскал совершенно случайно. Месье и мадам Леонар очаровательны. А их племянница – самая прелестная девушка на свете.
Я сразу же понял, что Жюбер влюблен и почти силой тащит меня в незнакомый дом исключительно для того, чтобы продемонстрировать предмет своих воздыханий.
– Не бойся, там будут и другие девушки, – пообещал мой приятель. – Очень милые.
Так как на улице шел дождь, а нам хотелось прибыть на место чистыми, мы наняли фиакр; впервые я сел в парижский фиакр не по служебной надобности. Как сейчас вижу наши манишки, белеющие в свете газовых фонарей, и Феликса Жюбера, останавливающего экипаж перед цветочной лавкой, чтобы мы могли вставить по бутону в петлицы фраков.
– Старый месье Леонар, – объяснял Феликс, – его зовут Ансельм, уже десять лет как на пенсии. До этого он принадлежал к высшему руководству Управления мостов и дорог, и его преемники до сих пор обращаются к нему за советом. Отец его племянницы тоже служит в администрации Управления. Можно сказать, что с этим ведомством связана вся их семья.
Жюбер рассказывал об этом учреждении с таким видом, словно для него это был потерянный рай и он готов был отдать все на свете, чтобы вернуть драгоценные годы, потраченные на изучение медицины, и начать свою карьеру заново.
– Ты сам увидишь!
И я увидел. Мы остановились у довольно старого, но богатого и комфортабельного дома, расположенного на бульваре Бомарше, невдалеке от площади Бастилии. Все окна четвертого этажа были освещены, и взгляд Жюбера, выходящего из фиакра, красноречивей всяких слов объяснил, что именно там нас ждут обещанные светские развлечения.
Я чувствовал себя весьма неловко и уже сожалел, что позволил приятелю уговорить меня. Высокий воротник с загнутыми кончиками мешал; мне все время казалось, что галстук-"бабочка" постоянно сбивается на сторону, а одна фалда фрака топорщится, как петушиный хвост.
Лестница была мало освещена, но темно-красный ковер, покрывавший ступени, показался мне роскошным. Окна лестничных площадок были украшены витражами, и такой декор я еще долго считал верхом изысканности.
Жюбер нанес на свое прыщавое лицо особенно густой слой мази, отчего его кожа отливала фиолетовым цветом. С почти священным благоговением мой спутник дернул за шнур, висящий у двери. Из апартаментов долетали обрывки разговора, но не было слышно ни преувеличенно громких голосов, ни смеха, которые обычно являются отличительными чертами оживленного светского собрания.
Нам открыла горничная в белом фартучке, и Феликс, протягивая ей свое пальто, весь светясь от счастья, что он вхож в столь блистательное общество, произнес:
– Добрый вечер, Клеманс.
– Добрый вечер, месье Феликс.
Гостиная была весьма просторной, но не слишком хорошо освещенной, и изобиловала темными драпировками. В соседней комнате, виднеющейся за широким дверным проемом, мебель расставили вдоль стен так, чтобы освободить место для танцев.
Жюбер с покровительственным видом подвел меня к сидящей у камина пожилой даме с седыми волосами.
– Я хотел бы представить вам моего друга Мегрэ, о котором я имел честь вам рассказывать и который горит желанием засвидетельствовать вам свое почтение.
Без сомнения, Феликс репетировал эту фразу всю дорогу и теперь удостоверился, что я поприветствовал даму надлежащим образом, не выглядя при этом чересчур смущенным, – в общем, оправдал его ожидания.
Пожилая дама была очаровательна: хрупкая, с тонкими чертами лица, и я даже несколько растерялся, когда она с улыбкой спросила:
– Почему вы не служите в Управлении мостов и дорог? Я уверена, что Ансельм расстроится.
Ее звали Жеральдина. Ее муж, Ансельм, сидел в соседнем кресле; сидел настолько неподвижно, что казалось, будто его принесли сюда, словно восковую фигуру на выставке. Он был очень стар. Позднее я узнал, что ему далеко за восемьдесят, а Жеральдине восемьдесят только исполнилось.
Полный парень, затянутый во фрак, тихонько наигрывал на рояле, а молоденькая девушка в бледно-голубом платье переворачивала страницы нот. Я видел лишь ее спину. А когда нас представили, я не осмелился взглянуть ей в лицо – настолько смутился от того, что нахожусь здесь, толком не зная, о чем говорить и куда себя деть.
Танцевать еще не начали. На низком столике стоял поднос с сухими птифурами, и поскольку Жюбер бросил меня на произвол судьбы, через некоторое время я оказался прямо у этого столика и – даже сегодня я ничем не могу объяснить свое поведение, уж точно не чревоугодием – принялся уплетать пирожные, хотя совершенно не был голоден и не любил птифуры. Вероятно, я ел, чтобы скрыть неловкость.
Первое пирожное я взял машинально. Затем потянулся к следующему. Кто-то сказал:
– Тише!..
Еще одна девушка, на сей раз в розовом платье, слегка страдающая косоглазием, принялась петь. Она стояла рядом с роялем, опираясь на него рукой; в другой руке певица держала веер.
А я по-прежнему ел. Я не отдавал себе отчета в своих действиях. Я не замечал, что пожилая дама наблюдает за мной с изумлением, и другие гости, обратив внимание на мое поведение, не сводят с меня глаз.
Один молодой человек что-то негромко сказал соседу, и вновь раздался голос:
– Тише!..
Можно было легко сосчитать количество присутствующих девушек: они выделялись светлыми пятнами на фоне черных фраков. Их было четыре. Жюбер, кажется, пытался привлечь мое внимание, не подходя ко мне; несчастный не мог смотреть, как я хватаю птифуры один за другим и сосредоточенно их поедаю. Позже приятель признался, что испытывал жалость ко мне, решив, что я не успел поужинать.
Должно быть, другие гости думали то же самое. Песня закончилась. Девушка в розовом раскланялась, все принялись аплодировать; и только тут я заметил, что вся публика смотрит лишь на меня, стоящего рядом с низеньким столиком, с набитым ртом и очередным крошечным пирожным в руке.
Я чуть было не поддался желанию уйти, не извинившись, исчезнуть, бежать без оглядки из этой квартиры, где собрались такие чуждые мне люди.
Именно в эту секунду в полумраке комнаты я заметил лицо девушки в голубом, и ее взгляд показался таким ласковым, успокаивающим, почти родным. Можно было подумать, что она поняла меня и теперь старалась поддержать.
Вошла горничная с прохладительными напитками. После того как я весьма некстати съел столько птифуров, я не осмелился взять предложенный мне бокал.
– Луиза, будь добра, передай птифуры.
Так я узнал, что девушку в голубом зовут Луизой и что она приходится племянницей месье и мадам Леонар.
Она обошла всех присутствующих и лишь затем приблизилась ко мне. Указав на одно из пирожных с крошечным ломтиком засахаренного фрукта, юная особа произнесла заговорщическим тоном:
– Здесь остались самые лучшие. Пробуйте вот это.
Я не нашелся что сказать и лишь пробормотал:
– Вы так думаете?
Это были первые слова, которыми мы обменялись – я и мадам Мегрэ.
Я отлично знаю, что когда она вскоре прочитает то, что я сейчас пишу, то тихо скажет, пожимая плечами:
– Зачем рассказывать обо всем этом?
В сущности, она в восторге от того образа, который создал Сименон, – образа доброй матушки, которая вечно хлопочет у плиты, следит за тем, чтобы в доме все блестело, и постоянно балует своего мужа – эдакого большого ребенка. Я подозреваю, что именно поэтому она первая удостоила писателя своей дружбы и при этом настолько полюбила его, что стала воспринимать как члена семьи, защищая даже тогда, когда я, в общем-то, и не пытался на него нападать.
Но, как и все портреты, портрет мадам Мегрэ далек от совершенства. Когда в тот знаменательный вечер я познакомился с ней, она была пухленькой девушкой с очень свежим личиком и сияющим взглядом, чем выгодно отличалась от своих подруг.
Что бы произошло, если бы я не начал есть эти злополучные пирожные? Весьма вероятно, что она бы просто не заметила меня среди дюжины других молодых людей, присутствовавших в доме, которые, за исключением моего приятеля Жюбера, служили в дорожном ведомстве.
Эти четыре слова – "Управление мостов и дорог" – и по сей день кажутся нам весьма комическими, и стоит одному из нас произнести их, как второй начинает улыбаться. Если же мы слышим их от кого-то другого, то не можем сдержаться и заговорщически переглядываемся.
Здесь было бы уместно привести всю родословную Шёллеров, Куртов и Леонаров, в которой я всегда путаюсь, несмотря на то, что она представляет родню "со стороны моей супруги", как мы привыкли говорить.
Если вы отправитесь в Эльзас, то от Страсбурга до Мюлуза наверняка услышите об этих семьях. Я полагаю, что этот Курт из Шарахбергхайма еще при Наполеоне установил прямо-таки фамильную традицию – трудиться на благо дорожного ведомства. Кажется, в свое время он был весьма знаменит и затем породнился с Шёллерами, которые также служили в этом ведомстве.
Леонары в свою очередь тоже вошли в семью, после чего отцы и сыновья, братья, зятья и кузены – в общем, почти все представители мужской части семейства стали убежденными приверженцами компании. Они до такой степени дорожили своим статусом, что одного из Куртов, который стал крупнейшим пивоваром Кольмара, сочли отступником.
В тот далекий вечер я всего этого еще не знал, ведь Жюбер сообщил мне лишь общие сведения о семье.
Когда мы вышли на улицу, дождь лил как из ведра, но на сей раз мы отказались от мысли нанять фиакр – впрочем, его было не так-то легко разыскать в этом квартале. В те минуты я почти сожалел о том, что избрал карьеру полицейского.
– Ну, что ты скажешь?
– О чем?
– О Луизе! Я не хочу упрекать тебя, но ситуация, в которой ты оказался, была весьма щекотливой. Видел, с каким тактом она помогла тебе выпутаться из нее, как легко и непринужденно она это сделала? Луиза – удивительная девушка. Алиса Перре, конечно, более яркая, но…
Я не знал, кто такая Алиса Перре. За весь вечер я успел познакомиться только с девушкой в бледно-голубом, которая между танцами подходила ко мне, чтобы поболтать.
– Алиса – это та, которая пела. Я полагаю, что в скором времени она обручится с молодым человеком, сопровождавшим ее. Это Луи, его родители очень богаты.
В ту ночь мы расстались поздно. Когда ливень припускал вновь, мы заходили в очередное еще открытое бистро, чтобы выпить кофе и спрятаться от непогоды. Феликс не желал отпускать меня, ему хотелось говорить и говорить о Луизе, он добивался, чтобы я признал, что племянница Леонаров – лучшая девушка в мире, идеал.
– Я знаю, мои шансы невелики. И все потому, что родители мечтают подыскать ей мужа из Управления мостов и дорог, именно поэтому они и отослали ее к дяде Леонару. Ты понимаешь, в Кольмаре или Мюлузе нет свободных мужчин из этого ведомства, а неженатые сами принадлежат к их семейству. Луиза приехала два месяца тому назад. Она должна провести всю зиму в Париже.
– Она знает?
– Что?
– Что ей ищут мужа в Управлении.
– Разумеется. Но ей все равно. Она очень самостоятельная, ты даже и представить себе не можешь, насколько самостоятельная. У тебя просто не было времени ее оценить. В следующую пятницу постарайся пообщаться с ней больше. Если бы ты умел танцевать, это было бы куда проще! Не хочешь ли взять два-три урока танцев?
От уроков танцев я отказался. И слава Богу! Потому что Луиза, вопреки мнению славного Жюбера, терпеть не могла кружиться в объятиях кавалера.
Через две недели произошел маленький инцидент, которому я в тот момент придал большое значение – и, быть может, он действительно имел большое значение, но в несколько ином смысле.
Молодые инженеры, посещавшие дом Леонара, образовали группу, всегда держащуюся особняком, и использовали в своем кругу слова, которые были совершенно непонятны людям, не принадлежавшим к их сообществу.
Недолюбливал ли я их? Вероятно. Мне ужасно не нравилось то упрямство, с каким они называли меня комиссаром полиции. Это превратилось в игру, которая меня раздражала.
– Эй, комиссар! – мог окликнуть меня кто-то с другого конца гостиной.
Однажды Жюбер и Луиза болтали в уголке рядом с зелеными растениями, которые я вижу как сейчас. Какой-то молодой человек в очках подошел к беседующим и что-то тихо сообщил им, бросая насмешливые взгляды в мою сторону.
Чуть позже я поинтересовался у моего друга:
– О чем он рассказывал?
Тот смутился и пробормотал:
– Ничего.
– Какую-то гадость?
– Я скажу тебе после.
Между тем парень в очках переходил от одной группы к другой и, кажется, зубоскалил надо мной, веселя всех присутствующих.
Всех, кроме Луизы, которая в тот вечер отклонила несколько приглашений на танец и почти все время провела рядом со мной.
Оказавшись на улице, я спросил у Феликса:
– Что он сказал?
– Сначала честно ответь мне: чем ты занимался до того, как стал секретарем комиссара?
– Ну… Я работал в полиции…
– В униформе?
Вот, оказывается, в чем дело! Должно быть, этот тип в очках видел меня в полицейской форме.
Только представьте себе: рядовой полицейский среди этих господ из дорожного ведомства!
– А она что сказала? – Я почувствовал ком в горле.
– Она была великолепна. Она всегда великолепна. Ты не хочешь мне верить, но вот увидишь…
Бедный старина Жюбер!
– Она ему ответила, что тебе, несомненно, форма к лицу, а вот он смотрелся бы в ней нелепо.
И все же в следующую пятницу я не пошел на бульвар Бомарше. Я избегал встреч с Жюбером. Через две недели он сам явился ко мне.
– Кстати, в пятницу кое-кто был обеспокоен твоим отсутствием.
– Кто?
– Мадам Леонар. Она спросила у меня, не заболел ли ты.
– Я был очень занят.
Между тем я был уверен, что если мадам Леонар и справлялась обо мне, то лишь потому, что ее племянница…
Идем дальше! Я не нахожу нужным вдаваться в такие детали. Мне и без того будет трудно добиться, чтобы все, что я только что написал, не отправилось в корзину.
Примерно в течение трех месяцев ни о чем не подозревавший Жюбер играл весьма незавидную роль посредника между нами; впрочем, мы меньше всего на свете хотели его обманывать. Он приходил ко мне в гостиницу и завязывал узел на моем галстуке, уверяя, что сам я просто не смогу одеться. Именно он говорил, завидев меня одного в углу гостиной:
– Ты должен развлечь Луизу. Ты ведешь себя невежливо.