Это был один из тех чудесных дней, что останутся в памяти многих жителей города. Приближалось шестидесятилетие правления королевы Виктории, бриллиантовый юбилей, и в его честь в городе установилась отличная погода. Раффлс, правда, заявил, что эта жара достойна Италии и Австралии одновременно, и действительно, короткие летние ночи едва ли успевали хоть немного охладить дерево, кирпич и асфальт. В тени колоннады Британского музея ворковали голуби, а доблестный караул выглядел не таким уж и доблестным – казалось, медали были слишком тяжелы для них. Несколько чтецов прошли мимо меня в здание, из простых же посетителей мы были почти одни.
Мы сидели на лавочке, безо всякой конспирации вчитываясь в купленный Раффлсом за два пенни путеводитель.
– Вот эта комната, – сказал Раффлс, – номер сорок три, подняться на один этаж и сразу повернуть направо. Идем, Кролик!
И мы пошли; молча, но Раффлс шагал странно – широко и ровно, и только когда мы достигли коридора, ведущего к Золотой комнате, он на секунду повернулся ко мне.
– Сто тридцать девять ярдов отсюда до выхода на улицу, – сказал Раффлс. – Без учета лестницы. Двадцати секунд нам хватило бы, я полагаю, но тогда нам придется перелезать через ворота. Нет, Кролик, запомни: идти нужно будет медленно, как бы ни хотелось ускориться.
– Но ты же упоминал, что на ночь мы где-то спрячемся…
– Все так, на всю ночь. Нам нужно будет добраться туда, залечь на дно и на следующий день, после того как дело будет сделано, преспокойно выйти наружу, смешавшись с толпой посетителей.
– Но как же! С карманами, набитыми золотом…
– И ботинками, и рукавами, и штанинами – всем! Оставь это мне, Кролик, погоди немного, и скоро тебе придется примерить две пары брюк, сшитых вместе понизу! Сейчас мы просто изучаем обстановку. А-а, вот мы и пришли.
Не мне описывать вам эту так называемую Золотую комнату, которая меня лично весьма разочаровала. Конечно, в стеклянных контейнерах вдоль стен и посредине действительно могли лежать подлинные произведения ювелирного искусства, относящиеся к периодам истории, о которых наслышан каждый британец с классическим образованием. Но с профессиональной точки зрения я бы предпочел ограбить скорее какую-нибудь витрину в Вест-Энде, чем эту гору этрусских и древнегреческих артефактов. Золото на самом деле не такое мягкое, как на вид; но глядя на него, так и кажется, что можешь откусить черенок золотой ложки и не поперхнуться. И кольца я носить никогда не стремился. Но величайшим надувательством из всего, по этой логике, несомненно, была та самая чаша, о которой говорил Раффлс. И, к слову, он и сам это почувствовал.
– Не толще бумаги, поди ж ты, – пробормотал он. – А выкрашена, как пожилая, но молодящаяся дама! Но Господь свидетель, она прекраснее всего, что я видел за всю свою жизнь. И я должен заполучить ее, Кролик, клянусь всеми богами!
Чаша была заключена в небольшой прозрачный куб из витринного стекла в торце зала. Возможно, для Раффлса она и была, по его пылкому заверению, прекрасна, но я смотрел на нее без особого восторга. На подставке под чашей были выгравированы имена богачей, сделавших свой вклад в национальное достояние, и я погрузился в размышления о том, на что именно пошли пожертвованные ими восемь тысяч фунтов. Раффлс же тем временем изучал свой путеводитель с жадностью школьницы, дорвавшейся до знаний.
– Это сцены мученичества святой Агнессы, – зачитал он вслух, – нанесенные на поверхность чаши полупрозрачным слоем… один из величайших образцов этой техники. Так я и думал! Кролик, приземленное ты существо, неужели тебя это не впечатляет? Ее стоит заполучить хотя бы ради того, чтобы вести достойную такой ценности жизнь! Тончайшее золото, богатейшая эмалировка, эта вещица – единственная в своем роде. И как здорово придумали повесить эту крышку, так отчетливо видно, насколько тонки стенки. Как думаешь, Кролик, удалось бы нам завладеть ею, если очень сильно постараться?
– Только попробуйте, сэр, – сухо произнес голос справа от нас.
Неужели этот безумец решил, что мы будем в комнате одни? Я должен был предусмотреть, но, охваченный тем же безумием, позволил ему говорить все, что вздумается. А теперь над нами бесстрастно возвышался констебль в короткой летней форме, со свистком на цепочке, но без дубинки на поясе. Господи! Я как сейчас его вижу: средний рост, широкое добродушное лицо с капельками пота, влажные от того же пота усы. Он строго смотрел на Раффлса, а тот весело смеялся в ответ.
– Собираетесь арестовать меня, офицер? – поинтересовался Раффлс. – Вот была бы умора, только подумайте!
– Я ничего такого не говорил, – ответствовал полицейский. – Но в Британском музее, сэр, такие слова из уст джентльмена вроде вас звучат по меньшей мере странно! – И он приподнял шлем, приветствуя моего бедного больного друга: Раффлс сегодня был в сюртуке и цилиндре, что как нельзя шло исполняемой им роли.
– Что? – вскричал Раффлс. – Странно то, что я просто сказал своему другу о желании владеть этой золотой чашей? В таком случае мне действительно стоило бы ею завладеть! Мне безразлично, кто меня услышит. Это одна из прекраснейших вещиц, что я видел в своей жизни.
Констебль уже расслабился, из-под его усов теперь проглядывала улыбка.
– Полагаю, вы не одиноки в своем мнении, сэр, – сказал он.
– Разумеется! Так что я сказал, что думаю, только и всего, – небрежно сказал Раффлс. – Но если без шуток, офицер: неужели в таком стеклянном контейнере чаша в безопасности?
– Пока я здесь – да, – ответил констебль то ли в шутку, то ли всерьез.
Раффлс изучал его лицо, констебль изучал Раффлса, а я молча наблюдал за ними обоими.
– Кажется, вы здесь один, – наконец заметил Раффлс. – Разве это разумно?
Беспокойство прозвучало в его голосе, благородное и практичное одновременно. Это было беспокойство неравнодушного ученого, сердце которого болит за национальное достояние, никем, кроме него, не ценимое по достоинству. И, справедливости ради, в комнате нас действительно было только трое; несколько посетителей, бывшие здесь, когда мы вошли, уже покинули помещение.
– Я не один, – доброжелательно сообщил констебль. – Видите стул у дверей? Один из служителей музея сидит там целый день.
– И где же он сейчас?
– Разговаривает с коллегой прямо за дверью. Если прислушаетесь, то сами поймете.
Мы прислушались, и действительно уловили разговор, но не совсем за дверью. Я даже задумался, действительно ли они стояли в коридоре, по которому мы пришли. Судя по голосам, стояли они где-то у противоположной стены.
– Вы имеете в виду того парня с бильярдным кием? – настойчиво поинтересовался Раффлс. – Мы видели его на пути сюда.
– Это был не бильярдный кий, а указка! – возмутился образованный офицер.
– Лучше бы это было копье, – поделился своей тревогой Раффлс. – Или даже секира. Негоже так небрежно охранять национальное достояние. Я напишу об этом в "Таймс"! Вот увидите, все напишу!
И так вышло, что Раффлс, не привлекая особых подозрений, обратился в брюзгливого старикашку. Я понятия не имел, зачем ему это, и полицейский, кажется, тоже был растерян.
– Да боже вас храни, сэр, – сказал он. – У меня все в порядке, уж обо мне-то вам действительно не стоит беспокоиться.
– Но у вас даже дубинки нет!
– Не то чтобы это меня печалило. Видите ли, сэр, еще довольно рано. Пара минут, и эти залы заполнятся посетителями, а в толпе, как известно, безопаснее всего.
– А-а, так скоро народу прибавится?
– В любую минуту, сэр.
– Вот как!
– Обычно комната долго не пустует, сэр. Полагаю, причина тому – празднование юбилея королевы.
– Ну хорошо, но что, если бы я и мой друг были профессиональными ворами? Дружище, да мы бы завалили тебя в мгновение ока!
– Это уж вряд ли. И в любом случае, вам бы не удалось сделать это, не подняв шума на весь музей.
– Что ж, я все равно напишу в "Таймс". Я, знаете ли, разбираюсь в таких вещах и не позволю подвергать риску подобное сокровище. Вы сказали, что служитель стоит за дверью, но я не слышу его так хорошо – судя по всему, он на другом конце коридора. Сегодня же обо всем напишу!
На секунду мы все прислушались, и Раффлс оказался прав. А затем я приметил одновременно две вещи: Раффлс подался на пару дюймов назад, приподнялся на носках, немного согнул руки, и глаза его блеснули. Точно также блеснули и глаза напротив – глаза нашего друга констебля.
– Тогда смотрите, что сделаю я! – вскричал он, и цепочка на свистке, закрепленная у него на груди, звякнула, свисток взлетел к губам, но так их и не коснулся. Прозвучал резкий хлопок, как будто одновременно разрядились два ружейных ствола, и констебль повалился на меня, да так, что я еле успел его подхватить.
– Неплохо, Кролик! Я вырубил его, вырубил все-таки! Сбегай-ка к дверям и посмотри, не услышали ли чего служители, и если что, выруби их тоже.
Я, как сомнабула, исполнил то, что мне сказали. Не было времени на размышления, не говоря уже о протестах и упреках, хотя поражен я был, наверное, даже больше, чем констебль, когда Раффлс послал его в нокаут. Но даже в таком состоянии инстинктивная осторожность истинного вора меня не покинула. Я побежал к двери, скользнул в коридор и замер перед фреской с изображением Помпей. У дальней двери все еще болтали двое служителей, но они не услышали ни звука, в чем я убедился, пристально наблюдая за ними краем глаза.
День стоял жаркий, как я уже упоминал, но я обливался ледяным потом; а потом поймал свое мутное отражение в раме фрески и от страха вновь пришел в себя, когда Раффлс встал рядом, держа руки в карманах. Но при виде его я испугался еще больше – с одного взгляда было ясно, что и руки, и карманы его пусты, и самая опрометчивая выходка за всю историю его приключений была совершенно бессмысленна.
– Очень любопытно, очень, но им далеко до Неапольского музея, а уж до самих Помпей и подавно. Тебе следует как-нибудь побывать там, Кролик. Я даже сам тебя отвезу. А между тем, помни: идем медленно! Бедняга еще и глаз не открыл. Если промедлим, нас могут за него повесить.
– Нас! – трагически прошептал я. – Нас!..
Мои колени подогнулись, когда мы подошли к служителям музея. Но Раффлсу непременно нужно было их прервать и спросить дорогу в Доисторический зал.
– По лестнице наверх.
– Благодарю. Тогда мы, пожалуй, сделаем круг по Египетскому залу.
И мы ушли, а они продолжили беседовать как ни в чем не бывало.
– Ты, должно быть, безумен, – с горечью сообщил я.
– Должно быть, когда-то и был, – согласился Раффлс. – Но не теперь, и я выведу тебя отсюда. Сто тридцать девять ярдов, помнишь? Осталось не более ста двадцати, не так уж и долго. Держи себя в руках, Кролик, ради всего святого. Мы должны идти медленно. От этого зависит наша жизнь.
И мы с этим справились – а в остальном же нам просто чудовищно повезло. На улице, у самого подножия лестницы, кто-то расплачивался за кэб, мы вскочили в него, Раффлс оглушительно крикнул: "Черинг-Кросс"! – должно быть, по всей округе было слышно.
Мы свернули на Блумсбери-стрит в молчании, и Раффлс вдруг постучал кулаком в окошечко кучеру.
– Куда ты нас везешь, черт побери?
– Черинг-Кросс, сэр.
– Я же сказал, Кингс-Кросс! Разворачивайся давай и гони что есть мочи, иначе мы опоздаем на поезд! Наш отходит в десять тридцать пять, в Йорк, – сказал Раффлс, когда окошечко захлопнулось. – Мы купим там билеты, Кролик, а затем просочимся в подземку и по ней доберемся до Бейкер-стрит и Эрлз-Корт.
И всего через полчаса он уже вновь восседал в своем инвалидном кресле, которое мы со швейцаром тащили вверх по лестнице, – несчастный инвалид, чье шаткое здоровье не вынесло в Кью-Гарденс более часа! И только когда мы отделались от швейцара и наконец остались одни, я изложил Раффлсу все, что думал о нем и его выкрутасах, просто и откровенно, используя все богатство английского нелитературного языка. В запале я перегнул палку, как никогда не бывало ранее, а Раффлс, на удивление, выслушал все мои словесные излияния без единого слова – вернее, он все это время сидел передо мной настолько ошарашенный, что даже не удосужился снять цилиндр, хотя его брови, удивленно ползущие все выше и выше, вполне могли сбросить цилиндр и сами.
– Ты в своем репертуаре, черт бы тебя побрал! – яростно заключил я. – Задумываешь одно, а мне говоришь совсем другое…
– Но не сегодня, Кролик, клянусь!
– Ты хочешь сказать, что и в самом деле задумывал только подыскать убежище?
– Разумеется.
– Ты ведь просто притворялся, что это разведка!
– Ничего подобного, Кролик, никакого притворства.
– Тогда, ради всего святого, почему ты сделал то, что сделал?
– Любой бы уже догадался, кроме тебя, – ответил Раффлс, все еще дружелюбно улыбаясь. – Это было секундное решение, порыв, который снизошел на меня в тот момент, когда констебль увидел меня насквозь и этим выдал себя. Я не горжусь тем, что сделал, и не верну себе доброе расположение духа, пока в газетах не напишут, что он жив. Но без этого нокаута нам было не обойтись.
– Почему это? Людей не арестовывают за желание украсть, даже прилюдно озвученное!
– О, меня следовало бы арестовать, если бы я, напротив, устоял перед этим соблазном, Кролик. Это был шанс на миллион! Мы могли ходить туда каждый день всю оставшуюся жизнь и ни разу не остаться одни в комнате, да так, чтобы этот бильярдист с указкой наперевес в то же время находился вне зоны слышимости. Это был дар свыше, и пренебречь им было бы плевком в лицо судьбы!
– Но ты не воспользовался им, – сказал я. – Ты ушел, так ничего и не взяв.
Жаль, что мне никак не удалось запечатлеть ту легкую улыбку, с которой Раффлс покачал головой, – ту самую, что он приберегал для особенных случаев, которых не лишена наша профессия. Все это время он не снимал цилиндр, немного надвинутый на брови. И тут я наконец понял, где была золотая чаша.
Много дней она стояла у нас на каминной полке, драгоценный трофей, об истории и судьбе которого ежедневно строчили в газетах, даже накануне юбилея королевы. И, по слухам, Скотленд-Ярд тоже сбился с ног, перетряхивая город сверху донизу. Как нам удалось выяснить, констебль отделался легким сотрясением мозга, и с того момента, как я принес Раффлсу вечернюю газету с этим известием, расположение его и в самом деле улучшилось, что для его уравновешенного характера было не менее необычно, чем сам тот отчаянный поступок. Сама же чаша все так же не вызывала во мне восторга. Да, она была изысканной работы, но весила так мало, что переплавка ее на золото принесла бы не более трех сотен. Но Раффлс заявил, что вовсе не собирается ее плавить!
– Преступить законы страны, Кролик, это пустяковое дело. Но уничтожить эту вещицу будет преступлением против Господа и Искусства, и я скорее добровольно насажусь на шпиль Сент-Мэри Абботс, чем пойду на такое!
Ответить мне на подобное было нечем. Вся эта история давно вышла за рамки здравого обсуждения, и разумному человеку оставалось только пожать плечами, расслабиться и начать получать удовольствие. Особенно приятно было читать в газетах ориентировки, в которых Раффлс был описан привлекательным молодым человеком, а его напарник – старикашкой с явно криминальной внешностью и вообще порядочным проходимцем.
– Смотри-ка ты, в самую точку! – веселился Раффлс. – Но вот о моей ненаглядной чаше все будто забыли. Посмотри на нее, старина, ну посмотри же! Она так роскошна и чиста одновременно! Святая Агнесса, должно быть, изрядно намучилась, но это стоило того, чтобы остаться запечатленной на этой золотой поверхности. А что касается происхождения чаши… Ты знаешь, что ей пятьсот лет, что она когда-то принадлежала Генриху Восьмому и Елизавете? Кролик, когда меня кремируют, положи мои останки в эту чашу и закопай нас вместе, да поглубже!
– А до тех пор?
– Она радость моего сердца, отрада моей души, свет моих очей!
– А если другие очи ее увидят?
– Я никогда не позволю этому случиться, так и знай.
Слова Раффлса могли показаться нелепостью, если бы он не был жив исключительно благодаря этой нелепости. Он ценил красоту в любом ее обличье с непостижимой искренностью, и никакая нелепость не могла этого скрыть. А его восхищение чашей было, по его собственному заявлению, совершенно бескорыстным, ибо как коллекционер он был лишен самой приземленной из радостей – демонстрации своей коллекции друзьям. Однако в самый разгар помешательства Раффлс внезапно вновь обрел рассудок – так же внезапно, как лишился его тогда в Золотой комнате.
– Кролик! – воскликнул он, отшвырнув газету через всю комнату. – У меня появилась идея, которая придется тебе по душе. Я придумал, куда ее деть!
– Ты имеешь в виду чашу?
– Именно.
– Тогда мои поздравления.
– Благодарю.
– Поздравления со здравым смыслом, уточняю.
– Благодарю еще раз. Но ты что-то совсем не расположен к этой вещице, Кролик. Пожалуй, я не признаюсь тебе в задумке, пока не претворю ее в жизнь.
– На здоровье, – сообщил я.
– Тебе придется выпустить меня на пару часов под покровом сегодняшней ночи. Завтра воскресенье, юбилей королевы во вторник, и старина Теобальд возвращается накануне.
– Не имеет значения, когда он вернется, ты же уйдешь поздно.
– Не очень поздно, иначе они закроются. Нет, никаких вопросов, я все равно не отвечу. Пойди и купи мне коробку печенья у "Хантли и Палмерс". Любой сорт, главное, чтоб было фирменное, и упаковка самая большая, какую найдешь.
– Раффлс!
– Никаких вопросов, Кролик. Делай то, что сказано, а я займусь остальным.
Его лицо светилось уверенностью в успехе. Для меня этого было достаточно, так что я исполнил его неожиданную просьбу, уложившись в четверть часа. Минутой спустя Раффлс открыл коробку и вытряхнул все печенье в ближайшее кресло.
– А теперь газеты!
Я притащил целую стопку. Он уморительно-трогательно попрощался с чашей, упаковал ее в газеты, намотав много слоев, и в конце концов положил ее в коробку из-под печенья.
– Теперь оберточную бумагу. Не хочу, чтобы меня приняли за разносчика.
В итоге получилась весьма симпатичная посылка, аккуратно перевязанная бечевой. Гораздо сложнее оказалось упаковать Раффлса таким образом, чтобы даже швейцар не опознал его, столкнувшись лицом к лицу. А солнце все еще стояло высоко. Но Раффлс все равно решил идти, и когда он выходил, даже я не узнал бы его.
Отсутствовал он что-то около часа, еще и не стемнело толком, и первое, что я спросил – как повел себя швейцар. Раффлс прошел вниз неузнанным, но на обратном пути решил перестраховаться и вернулся через черный ход и крышу. Только тогда я смог выдохнуть.
– А что ты сделал с чашей?
– Сбыл ее с рук!
– Почем? За сколько?
– Дай подумать. Пришлось взять два кэба, шестипенсовик за посылку, еще два пенса за уведомление. Да, всего вышло пять футов восемь пенсов.