* * *
Вечером двадцать четвертого декабря я сошел с поезда на крохотной станции Клаудшем. Только что выпал снег, и с болот дул пронизывающий холодный ветер. Вдалеке четырежды ударили часы; мы как раз проехали под украшенной гербом аркой ворот и взбирались на горку по парковой дорожке, мимо одиноких оборванцев-дубов и согбенных бурей елей, черными пятнами уродовавших девственную белизну лужаек.
На вершине холма дорога резко вильнула. Подо мною лежало поместье Клаудшем, а за ним до самого туманного горизонта простиралась хмурая равнина, сливаясь вдалеке с серым сумраком Северного моря.
Сам дом располагался в широкой долине, по форме напоминающей гигантскую пригоршню, – только со стороны моря в эту чашу, подобно зубам, впились темные утесы. Сам дом фасадом выходил на лужайку и полукруг мрачного леса, где смешались дубы и ели. От полумесяца главного здания отходили два флигеля, к одному из которых была пристроена церковь. Позади здания до самых утесов тянулась неровная еловая аллея, к ней с обеих сторон примыкала аллея тисовая и обсаженные лаврами клумбы.
С высоты холма дюжина человек и мальчик-почтальон верхом на пони, взбиравшиеся мне навстречу, казались черными пигмеями, затерянными в бесконечной белизне.
Наш холостой хозяин был в отлучке, когда меня проводили в большой зал, куда спустились к чаю все собравшиеся гости. По природе своей я стесняюсь незнакомцев, особенно когда их много, потому я был очень рад увидеть Джека Таннана, седеющего циника из Академии художеств, устроившегося в уголке подальше от сквозняков и женской болтовни.
– Филипс! Срочная нужда в деньгах настигла?
– О чем вы?
– Ой, вот только этого не надо! Я здесь, чтобы написать портрет старины Стина, и взамен хочу пятнадцать сотен. Лорд Томми Ретфорд – вон он, знаешь его, да? – хочет избавиться от старой мебели. Ну, эти его комнаты на Пикадилли. Меблированы дельцом с Бонд-стрит, и Томми получит двадцать пять процентов с каждой сделки по продаже, которую сумеет заключить. Дама, которая с ним беседует, – миссис Тальбот Слингсли. Милашка, в Нью-Йорке попала в беду и на уста всей Америке, а здесь в Лондоне в один ход завоевала свет и сердце Слингсли. Странное дело, скандалы никогда не пересекают Атлантику – соленая вода легко отстирывает любое грязное белье. У огня – старый лорд Блейн. Очень уважаемый, втихую дает деньги в рост. Ну, знаешь: "Анонимное лицо даст вам деньги под расписку". На софе – это красотка миссис Билли Блейд. Изображает, что безнадежно влюблена в Стина, но наш веселый кобель для нее слишком умен. Тот долговязый – ее муженек. Полюбуйся, как он ползает по зале. Небось думает, как бы половчее стянуть серебряную пепельницу или вроде того. Ну красота же, а, Филипс?
– И это – высший свет?! – воскликнул я.
– О! – Таннан усмехнулся, с горьковатым весельем глядя на собравшихся. – Ты не прав. Это сливки общества – возлюбленная журналистами и критиками блистательная толпа нищебродов, благослови их Бог. Отличная компания, чудесные друзья – главное, успеть подальше спрятать все ценное, прежде чем с ними подружиться.
Я допил чай, он затянулся с видом глубокого удовлетворения.
– Небось хочешь посмотреть дом? – предложил он. – Пойдем, буду тебе экскурсоводом. Хочу прогуляться немного перед ужином.
Экскурсия, несомненно, удалась. Мы переходили из комнаты в комнату, любуясь резными дубовыми панелями, изумительными портретами, мебелью от Шератона, витринами со старинным фарфором, доспехами, гобеленами… Дом был полон семейных сокровищ де Лунов, у которых, собственно, барон его снимал.
И хотя нынешний глава рода де Лун – всего лишь старый пьяница, живущий на восемьсот фунтов годовой ренты в крохотном домишке в Истборне, род этот некогда бывал и знаменит, и славен, и оставил след в английской истории.
В торце гостиной, над камином, висел портрет в дубовой раме. Рейнольдс, и притом отличный. Мальчику на картине было не более пятнадцати лет, но во взгляде его была та отстраненная серьезность, которая обычно присуща людям, прожившим долгую и нелегкую жизнь.
Присмотревшись внимательнее, я заметил, что в нижнем правом углу картину реставрировали или перерисовывали, и обратил на это внимание Таннана, спросив, не знает ли он, в чем дело.
– А-а, они убрали с картины волка. И были на то причины, я скажу, – ответил тот.
– Волка?
– Услышал бы старик де Лун, что я об этом рассказываю, – вышвырнул бы меня вон, Богом клянусь. Но дом нынче не его, а Стина, так что я в безопасности. Только при дамах об этом не заговаривайте, ясно?
– Ясно, ясно… – Меня снедало любопытство. – Так что же?
– Дамам вредны такие истории, они пугают их, – пояснил Таннан. – Так вот, Филипп, шестой граф де Лун, был нашим послом в Санкт-Петербурге примерно году в тысяча семьсот девяностом. Как-то раз на охоте он подстрелил волчицу, отказавшуюся покинуть свое логово, и обнаружил, что она защищала своих детенышей. Один из них был совсем белый – видимо, альбинос. Граф не дал собакам порвать волчонка и увез его к себе. Вскоре он вернулся в Клаудшем – с женой, ребенком (единственным сыном) и этим волчонком. Говорят, сперва тот был совсем ручной, но с годами становился все злее, и наконец его пришлось держать на цепи в конюшне.
В Сочельник, на закате, граф ехал верхом по парковой дорожке, возвращаясь с охоты. Он услышал жуткий крик со стороны утесов – там уже тогда были сады. Он пришпоривает лошадь, и вот он уже несется по мрачной еловой аллее. Вдруг лошадь замирает, сбрасывает его и уносится прочь. Граф встает – по счастливой случайности он цел – и видит: над растерзанным трупом его единственного сына стоит белый волк с оборванной цепью на шее…
Говорят, граф был настоящий гигант, и притом человек горячий, с буйным темпераментом. Он бросился на зверюгу и, хотя тяжко пострадал, все же одолел ее голыми руками – Бог знает, как ему это удалось. Наследовали ему уже предки нынешних владельцев, боковая линия. Жутенькая история, а?
– Но почему ее не стоит рассказывать при дамах?
– Потому что волк доселе бродит по поместью. Ни один слуга в Норфолке не согласится вечером идти в нижний сад – особенно в Сочельник.
– Но, Таннан, милейший… Неужели вы можете верить в подобное?
– Не знаю, не знаю – но если у меня есть возможность не ходить сегодня вечером к утесам, я туда не пойду. Только представь, Филлипс: ели отбрасывают синие тени на снег, и среди них крадется белая зверюга с окровавленной пастью… бррр! Идем, стоит выпить пару коктейлей до…
– Прошу прощенья, – прервали нас. – Барон просил передать, что ждет вас у себя. Вас, сэр, особенно, – поклонился слуга в мою сторону.
Мы пошли за ним; Таннан шепотом пояснил, что этот малый – большой умница, личный камердинер барона Хендерсон.
Сам барон – толстый, краснолицый и добродушный – поприветствовал нас с той чистосердечной радостью, которую вызывает в хозяине хорошо принятый гость (?).
Он был очень интересный человек, этот барон. Любой, кто с ним разговаривал, подпадал под его ошеломительное обаяние и вскоре терял всякое собственное мнение.
Но, что ни говори, а он был настоящим ценителем искусства. Очень мило с его стороны было похвалить мои акварели.
Ужин тем вечером был превосходный и прошел за приятной и остроумной беседой. Наш холостой хозяин был в превосходном настроении, шутки в свой адрес он встречал взрывами смеха. На другом конце стола сидел тощий и грустный молодой человек, секретарь барона. Моя прелестная соседка сказала, что его зовут Терри, он должен был стать священником, но неудачная игра на бирже разорила семью, и родители пристроили сына к барону. С улыбкой она добавила, что секретарь очень предан своему хозяину – что и неудивительно, ведь благодаря ему утраченное богатство понемногу возвращается в семью.
Я не слишком азартен и отдаю предпочтение тем играм, в которых надо думать, – а потому рулетка быстро мне наскучила, и, проиграв те несколько фунтов, что у меня были при себе, я предпочел далее наблюдать за тем, как отражается на лицах игроков их переменчивая удача.
Незадолго до одиннадцати барон, утративший немалую сумму денег, но не свое отличное настроение, нас покинул, и я, не дожидаясь, пока все снова вернутся к игре, тоже отправился к себе в спальню, где меня ждало куда более приятное общество: любимая трубка и несколько интереснейших книг.
Спальня моя была довольно велика, отлично обставлена и располагалась на первом этаже в самом конце правого флигеля. Окна выходили на нижний сад, под ними проходила дорожка, ведшая от главной подъездной аллеи к черному ходу.
Паровое отопление нагрело воздух в спальне, от гобеленов и тяжелого балдахина над моей огромной кроватью пахло затхлой сыростью. Как в лавке тканей в жаркий июльский день! Я вскочил, отдернул занавески и, открыв окно, высунулся наружу, жадно глотая свежий зимний воздух.
Была тихая безлунная ночь, освещенная мириадами созвездий, блиставших на черном небосводе. Несмотря на сугробы, было довольно тепло – не больше двух градусов мороза. Вдалеке над утесами колыхалось туманное покрывало, серебристое и невесомое, как лунный свет, но тисы и древние лавры ярко выделялись на белом снежном ковре. Тьма залегла в еловой аллее, поделившей сад пополам.
Тишину нарушил бой часов: прозвонило четыре четверти, затем раздалось одиннадцать мелодичных ударов.
Часы были в часовне по правую руку от меня; но как я ни высовывался из окна, ее скрывал от взгляда угол здания.
* * *
То, что я намерен рассказать дальше, несомненно, превратит меня в посмешище. Но я могу лишь описать то, что видел, – а что до умозаключений, то многие люди, куда более мудрые, чем я, пришли к тем же выводам. В любом случае, это было нечто жуткое.
Я как раз переодевался, решив сменить халат на домашнюю куртку, когда услышал крик – еле слышный, но исполненный такого ужаса, что в зеркале я едва узнал собственное вмиг перекосившееся от страха и побледневшее лицо.
Крик раздался еще раз, и еще – и вдруг все стихло.
Я ринулся к окну, вглядываясь в ночную тьму.
Сады спали в глухой темноте. Было тихо. Ничто не двигалось – только с утесов наползали рваные полосы тумана, словно души погибших моряков покинули ставшую им могилой отмель и тянулись к жилью.
Была ли то игра воображения? Или – к этой мысли я склоняюсь сейчас – то было воспоминание о трагедии, случившейся много лет назад?
Как бы то ни было, я увидел ЭТО.
Оно бежало по узкой обсаженной тисами тропинке, что вела из нижнего сада. Вдоль тропы была невысокая, примерно по грудь человеку, стена, но ветры пробили в ней несколько брешей, в которые виднелась зелень тисов и сама дорожка. И вот я уловил какое-то движение. Я вгляделся внимательнее – и сквозь следующую брешь в стене четко увидел: нечто тяжелой рысью бежало в мою сторону.
Нас разделяло не меньше пятидесяти ярдов, а звезды не давали достаточно света, но мне показалось, что это был зверь – около четырех футов в холке, грязно-белого цвета. Он ярко выделялся на фоне темной хвои и совершенно сливался со снежным фоном.
Вдруг он остановился, припал на задние лапы, словно прислушиваясь к чему-то.
Затем снова побежал вперед тяжелой неуклюжей рысью, то скрываясь за стеной, то вновь мелькая в прорехах между камней, и вскоре скрылся за углом.
Уверен, он свернул налево у часовни, пересек заснеженный парк и скрылся в лесу – где волкам и место.
* * *
Я все еще стоял у окна, зачарованный и напуганный прикосновением неизведанного, когда услышал легкие шаги на дорожке внизу. Из-за угла мелкими шажками выбежал человек, за ним ярдах в двенадцати следовали еще двое. Меня мало волновало в тот миг, что они здесь забыли, – я был слишком рад видеть живых людей.
Электрическая лампа у меня за спиной бросила яркий круг света на снег под окном, и когда первый из бегущих ступил в него и замер, видимо, глядя на меня, я ясно увидел его лицо.
То был инспектор Аддингтон Пис!
– Вы слышали крик? – резко спросил он, потом кивнул сам себе и, узнав меня, обратился уже по имени: – Мистер Филлипс, вы слышали крик?
– Да, кричали где-то в еловой аллее. – Я дрожащим пальцем указал направление. – Не понимаю… необъяснимо! Понимаете, я видел, как что-то пробежало меж тисами. Вы должны были видеть…
– Нет, нам ничего не встречалось. А что это было?
– Что-то вроде… собаки, – помедлив, ответил я, не смея говорить о своих соображениях на этот счет.
– Собаки… Занятно! Остальные тоже уже легли?
– Нет, они играют в рулетку.
– Отлично. Я вижу, тут есть черный ход. Не могли бы вы меня впустить, когда я проверю сад?
– О, разумеется.
– Если встретится кто-нибудь из ваших приятелей, не стоит говорить, что я здесь, хорошо?
Я кивнул, и он, развернувшись, побрел по газону прочь.
За ним следовали те двое.
* * *
Набросив пальто, я спустился по лестнице к заднему крыльцу. Из зала, где играли в рулетку, доносился звон монет и веселый гомон – всем явно было не до нас с инспектором. Открыв дверь, расположенную в самом центре здания, напротив парадной, я вышел в сумрак между колоннами.
Как я уже говорил, ночь была довольно теплая – так что если я и дрожал тогда, то не от холода, а от охватившего меня возбуждения.
Добрых двадцать минут я провел так, вслушиваясь и всматриваясь в ночную тьму, – и это были не лучшие двадцать минут в моей жизни. Нервы мои были на пределе, зрение обострилось от страха, и я обшаривал глазами сад, наполовину в испуге, наполовину в предвкушении некоего зловещего явления.
И оно не замедлило – показался инспектор Пис, во всей фигуре и в каждом шаге которого читалось: он несет дурные вести.
– Что случилось? – спросил я.
– Следуйте за мной, – вместо ответа велел он и направился обратно.
Мы обогнули правый флигель, прошли под моим окном и вышли к месту, где кончалась тисовая аллея. Каменные фавны, стоявшие у входа в нее, склонялись над нами в неверном звездном свете.
– Та… собака – когда она была здесь, вы могли ее видеть?
– Нет. Досюда мне из окна не видно – угол загораживает.
– Так… И она не возвращалась?
– Нет. Вот тут я уверен совершенно.
– Хорошо… Тогда смотрите: она не побежала дальше по дороге – в этом случае ее увидел бы я; не свернула на боковую тропинку – в этом случае она пробежала бы у вас под окном; остается предположить, что она бежала напрямик.
– Пожалуй…
Отвернувшись от фавнов, мы смотрели теперь на огромный снежный треугольник, лежавший перед нами, – его сторонами послужили часовня, стена дома и дорога, на которой мы сейчас стояли. Ни деревца, ни камня – скрыться было совершенно негде.
Вдоль стены бежала тропинка, ведшая к маленькой дверце одного из черных ходов.
В часовню попасть можно было только из дома.
– Итак, если тварь пропала где-то в этом треугольнике (а она пропала, ведь я ее не встретил), вариант только один: она каким-то образом попала в дом, – заключил инспектор. – Это единственное возможное объяснение. Постойте здесь, пожалуйста, мистер Филипс… Нам повезло, что выпал снег, – но, право, лучше бы дворники отнеслись к своим обязанностям с меньшей ответственностью…
Из кармана он достал электрический фонарик, включил его и, шаря перед собой лучом, направился к тропинке у стены. Склонившись в три погибели, он внимательно изучал все вокруг, направляя фонарь то на мерзлую землю тропинки, то на снег по ее сторонам. Не менее тщательно он осмотрел подоконники окон первого этажа и крохотное пространство перед дверцей. Он представлял собою забавное зрелище, этот маленький человечек, когда, припав к земле, вглядывался и всматривался – словно полный снежный зверек, напавший на след.
Своей охоты он не оставил до тех пор, пока не нашел добычу: что-то заставило его вдруг пасть на колени и испустить радостное восклицание – сродни птичьему воркующему кличу. Потом он поднялся, покачал головой, с опаской покосившись на окно, и медленно, склонив голову набок и глядя себе под ноги, побрел ко мне.
– Собака, вы сказали… Почему именно собака?
– Ну, оно было похоже на крупную собаку, – пояснил я и, набравшись храбрости, уточнил: – Или на волка.
– Что ж… зверь это был, человек или и то и другое – но убийца сейчас скрылся в доме.
Я вздрогнул, изумленный.
– Убийца?! Кого убили?
– Барона Стина. Мы нашли его на скалах, всего израненного.
– Но… но это невозможно! – возразил я. – Он оставил рулетку всего за четверть часа до того, как я увидел вас!
– О, он был железный человек. На него это похоже – до последней минуты веселиться как ни в чем не бывало. Меж тем у меня в кармане ордер на его арест по подозрению в мошенничестве в особо крупном размере. Кто-то предупредил его – у берега пришвартована яхта, а лодка ждала барона на берегу. Времени терять нельзя. Идемте!