Лет двадцать пять… Тело исполосовано стеклами. Руки связаны за спиной. Из-под головы быстро растекается лужа крови. Темно-красное на сером граните.
Ноги неестественно вывернуты.
Шатов собрал все силы и отвернулся.
– Волков! Волков!
Это майор, понял Шатов, он что-то приказывает… Девятый этаж. Шатов поднял голову и увидел, что одно из окон девятого этажа зияет проломом.
Выбросил. Дракон вышвырнул женщину с девятого этажа, не боясь, что его схватят. Он не мог не слышать сирены и не обратить внимания на автобус. И все-таки нанес удар.
– Все этажи проверь, каждую комнату. Чердак и подвал. Мусоропровод и лифтовую шахту.
Он ушел, вдруг подумал Шатов. Он ушел. Я не знаю как именно, но ушел. Его уже здесь нет, иначе я бы его почувствовал. И теперь мы виноваты, что погибла именно эта женщина. Это мы выбрали север.
Это мы выбрали север. Это мы выбрали север. Это мы выбрали север!
Шатов не понял, что выкрикивает эти слова в полный голос:
– Это мы выбрали север! Это мы выбрали север.
– Шатов! – кто-то рванул Шатова за плечо.
– Это мы выбрали!..
– Шатов! – две пощечины, одна за другой обожгли лицо Шатова. – Очнись!
– Что "очнись"? Это ты ей скажи, пусть она очнется! Пусть встанет! Слышишь? Пусть она встанет! Подними ее, если такой умный! Думаешь, у тебя получится? – Шатов оттолкнул Сергиевского и пошел к погибшей. – Вставай, красавица! Проснись! Жизнь прекрасна! Отчего люди не летают?
Чьи-то руки вцепились Шатову в левую руку, но Шатов ударил правой, не глядя.
– Ты же красивая, – сказал Шатов, опускаясь на гранит возле обнаженного мертвого тела, – ты еще должна была жить. У тебя красивые волосы…
Пальцы Шатова осторожно коснулись волос погибшей.
Она не успела закрыть глаза. Сколько длился ее полет? Секунду? Две? Она просто не успела зажмуриться и видела все. Видела, как приближался гранит, видела, как Шатов и майор стояли там, внизу, и даже не пытались ее спасти…
Шатов протянул руку к ее лицу. Нужно закрыть ей глаза. Пусть она поспит… Она, наверное, очень устала, пока долетела до земли…
Но закрыть ей глаза Шатову не дали. Ему жестко зажали руки, завернули их за спину. Они думают, что он будет сопротивляться! Эта мысль показалась Шатову смешной. Они думают, что Шатов попытается отбиться от них… Чушь! Ему нужно беречь силы. Он должен найти Дракона.
Шатова втолкнули в микроавтобус.
Он найдет Дракона. Он найдет. Не они, не опера. Не люди таинственного Хорунжего и странного Гаврилина. Он сам. Он один.
Ему закатили рукав, чем-то протерли. Укол. Ну и хорошо. Хорошо все, что помогает ему восстановить силы. Ему нужно совсем немного времени.
Подожди, Дракон, я приду к тебе. Я приду к тебе, сказал Шатов.
– Я жду, – ответил Дракон.
– Это только между нами, – сказал Шатов, – ты не должен…
– Слово "должен" не для меня, – прервал Шатова Дракон, – только я один устанавливаю правила. И животные будут умирать так, как этого хочу я. Я!
– Я найду тебя, – прошептал Шатов.
– Ты меня найдешь, – пообещал Дракон. – Обязательно найдешь. И проклянешь этот момент.
Часть 2.
Глава 8
– За Рыжего, – Сергиевский поднял стакан и встал.
Встали остальные, и вместе с ними поднялся со стула и Шатов. Он не мог ни говорить, ни даже отвечать на вопросы. Слова запеклись в горле, взялись коркой, словно кровь на ране. В голове и сердце зияла пустота. Шатов устал от смертей.
Устал оттого, что смерть наносит свои удары, минуя его, используя его даже не как орудие, а как игральную кость – для жребия. Смерть по имени Дракон.
На площади он их обманул. В квартире, откуда выпала женщина, никого не было. Сама квартира была снята еще месяц назад, и соседи по лестничной площадке видели только высокого спортивного парня лет двадцати пяти. По описанию соседи опознали того, кто был обезглавлен в спорткомплексе. И ни каких следов.
Погибшая оказалась проституткой, промышлявшей неподалеку, в ночном клубе "Адмирал". Когда она выпала в окно – Дракона рядом уже не было. Перед уходом он соорудил простое устройство из веревки, стула на подоконнике и свечи. Проститутка около получаса могла наблюдать, как огонь свечи приближается к веревке.
В этом случае Дракон играл честно – если бы выбор пал на запад, то он вполне успевал вернуться и погасить свечу. Но Сергиевский выбрал север, и двадцатидевятилетняя проститутка погибла. А пятнадцатилетний мальчишка Коля Быстров остался жив.
Машина, протаранившая автобус возле банка на момент удара уже была пустой. Дракон вытащил Быстрова из багажника, комбинацию из камня, веревки и свечи на педалях – оставил. Как доказательство своей честности.
Мальчишка ничего толком объяснить не смог, кто-то ударил его сзади по голове, очнулся он уже на асфальте в арке. О том, что у него было пятьдесят процентов вероятности погибнуть, ему, естественно, не сказали.
Обо всем этом Шатов узнал только к вечеру. Врач, сопровождавший автоматчиков, вкатил Шатову слоновью дозу успокоительного. Сновидений не было.
Шатов вначале провалился куда-то, а потом также внезапно вынырнул. Осталась только головная боль. И чувство пустоты.
Опера молча выпили и сели на свои места за столом.
Сергиевский покрутил стакан в руках, покусывая губы. Оглянулся на Барановского:
– Сходи погуляй…
– Что? – не понял лейтенант.
Он как раз потянулся за бутербродом, намериваясь закусить водку.
– Или пойди поработай, мы тебя позовем.
Компьютерщик неопределенно пожал плечами, встал и вышел из столовой, зацепив плечом сидящего возле двери Шатова.
– Для тех, кто еще не знает, – тихо сказал Сергиевский, – мы поминаем старшего лейтенанта милиции Рыжова, погибшего при исполнении служебных обязанностей. Мы получили сообщение о местонахождении преступника, убившего участкового врача, прибыли на место, завязалась перестрелка, в результате которой был ранен старший лейтенант Таранов, который и раненый пытался задержать преступника. Получил удар ножом. Жизнь ему спас журналист Шатов. В ходе преследования старший лейтенант Рыжов заметил, что случайная свидетельница подвергается риску, и попытался вывести ее из опасной зоны. Лестница рухнула.
Один из преступников был убит старшим лейтенантом Тарановым, второй, воспользовавшись ранением оперативного работника, ушел, отрезав голову и руки своему мертвому подельнику с целью затруднить опознание.
Пирог кашлянул негромко.
– У кого есть вопросы? – спросил майор.
Тишина в ответ. Шатову показалось, что никто даже не дышал. Тишина.
– Всем все понятно? – Сергиевский надавил на слово "всем" так, словно хотел втереть его в память намертво.
Шатов поймал на себе взгляды оперов.
Это майор о нем, о Шатове. Все – это Шатов. С остальными Сергиевский уже это обсудил. И Барановскому, которому не стоит забивать себе голову лишней информацией, было разрешено покинуть помещение. Все – согласны. А Шатов?
Шатову все равно. Наверное – все равно. В голове легкий звон. Словно мысли собираются у него в голове каплями и раз за разом срываются, исчезая в опустошенной душе. Кап. Кап. Кап.
Старший лейтенант Рыжов погиб, спасая Ляльку. Кап. Таранов был ранен в перестрелке. Как. Голову Дракон отрезал застреленному соучастнику. Кап. И словно эхом, отзвуком падения этих капель тихонько прошуршало: "Зачем?".
– Зачем? – сказал Шатов.
– Что "зачем"? – майор сел на свое место.
– Зачем врать?
– Врать? – медленно переспросил Сергиевский. – А кто врет?
– Вы, – Шатов посмотрело в глаза майора, – вы и врете. Не было преследования. И перестрелки не было. И Ляльку эту никто не собирался спасать. Мы ее подставили. Взяли и подставили. А чтобы она не боялась, подставили еще и Рыжего.
– Рот свой поганый закрой… – с угрозой прошептал Климов.
– Это чтобы не порочить нашего друга? – спросил Шатов. – Нашего незабвенного старшего лейтенанта милиции Рыжова? А как я его опорочу? Это вы все сводите к случайности. Он ведь сознательно пошел на риск. Сам выбрал. А вы хотите отобрать у него это? Вы все почему-то решили, что гораздо благороднее ему будет умереть случайно, а не из-за нашей с вами ошибки? Кого мы прикрываем? Кого вы прикрываете? Его? Нет. Вы прикрываете майора Сергиевского. Вы себя прикрываете от гнева начальства.
Шатов говорил это ровным голосом, глядя перед собой, куда-то между Пирогом и Гремлином. Ему было наплевать на то, что сейчас может произойти – сорвется Климов, ударит кулаком по столу майор… Все равно. Он говорил то, что думал. И ему было наплевать на то, что думают об этом другие. Они не понимают, что унижают себя и Рыжего? Их дело. Шатов больше не собирается…
– Что я прикрываю? – переспросил Сергиевский. – Я объясню.
– Да мне… – начал было Шатов, но Сергиевский перебил его.
– Я защищаю. Да, защищаю. Таранова защищаю, которому иначе придется объяснять, как он умудрился проломить череп безоружному человеку. Жену Рыжова защищаю, – Сергиевский налил себе водки и залпом выпил, – дите их не рожденное защищаю. Им обещали дать квартиру. Понимаешь? Если это подвиг – Рита сможет переехать в однокомнатную. Если это наша лажа – о ней забудут.
– Какое благородство! – Шатов взмахнул руками. – Какой шикарный жест! А что под ним? Что под твоим благородством, майор?
Что-то попытался сказать Балазанов, но Сергиевский остановил его резким жестом:
– Пусть говорит.
– А я скажу, – Шатову вдруг показалось, что с каждым словом, брошенным в лицо операм, в лицо майора уходит из души безысходность, – я скажу…
И нет среди оперов единодушия, подумал Шатов, нету. Вон, Гремлин отвернулся к окну, что-то пытается там рассмотреть сквозь закрытые жалюзи. С Климовым как раз все понятно, он ненавидит Шатова хотя бы потому, что это Шатов. Желваки на лице гуляют, руки сжимаются в кулаки. Ничего, Климов, потерпи, майор приказал молчать.
А вот Пирог, похоже, сомневается. Он никогда не станет возражать майору, но и Шатова он перебивать не станет. Господи, кто же придумал, что менты все на одно лицо? Чушь. Каждый из них…
– Вам же не нужна правда! Вы не защищаете правду, вы защищаете себя, в лучшем случае, друг друга, а остальных – если хватит времени, – Шатов потянулся к бутылке, но не взял.
Не нужно ему пить. Не нужно. Сама возможность бросить им в лицо все, что уже давно накопилось, кружила голову. Не сдерживаться! Можно швырять в их замершие лица…
– Ребенка будущего пожалели? А тех, кого Дракон убьет – пожалели?
– Причем здесь Дракон? – не поднимая взгляда от крышки стола, спросил тихо Пирог.
– При чем? А как вы собираетесь его ловить, если начинаете врать? Вы хотите уничтожить подонка, но сами при этом становитесь такими же, как он. Нет? – Шатов обвел взглядом всех. – Не так?
– Не так, – сказал Сергиевский. – Не так. Не нужно высоких слов, Шатов. Ты не Шарапов, а я не Жеглов. Я не защищаю закон. Я не собираюсь защищать правду. У меня просто не хватит на это сил. Я могу защищать конкретных людей. И справедливость я могу восстанавливать только в конкретном, отдельно взятом случае. И мне наплевать, что мое понимание справедливости не совпадает с твоим. И что закон мне велит закрыть глаза на судьбу одного конкретного человека…
– Наплевать? А чем же ты тогда лучше тех, кого ловишь? Чем? Ты крутой майор, на твоей стороне система. А кто против тебя? Урка? Преступник, который по определению хуже тебя, потому, что его система не поддерживает? Вы же нацелены на то, чтобы хватать, гнать, вцепиться в горло и не выпускать, пока вам не дадут команду "фу". Наплевать на закон? Замечательно. Это – правда. Вам наплевать на закон. Он для вас только прикрытие, повод продемонстрировать свою крутизну, – Шатов даже не кричал.
Он спокойно проговаривал слова, делал паузы и даже чуть улыбался, самым уголком рта. Вот и все, билось в голове, теперь он не сможет работать в группе. Теперь Сергиевский вышвырнет его, брезгливо сплюнув на прощание. Кто он такой, этот Шатов, чтобы так разговаривать с майором Сергиевским?
И все молчали, словно решив дать Шатову выговориться.
– Вы не понимаете, что, соврав, вы подыгрываете Дракону. Что рано или поздно ваша ложь повиснет у вас на плечах, и вы не сможете ни повернуться, ни бежать. Вы сами себя опутаете ложью, станете играть в политику, вместо того, чтобы защищать справедливость. Даже ту убогую справедливость, которую придумать. Вспомните, Сергиевский, Дракон смог убить несколько десятков человек только потому, что ваше высокое начальство из самых высоких соображений решило не говорить простым людям там, внизу, что они стали объектом охоты, что кто-то убивает их из чистого спортивного азарта. И ваш оперативно-поисковый отдел также стал убивать людей, прячась за значок бумажного дракона только потому, что… Да вы сами все это великолепно понимаете!
Шатов тяжело вздохнул.
– Вы все понимаете, каждый из вас хоть раз, а прессовал бестолкового козла, который не хотел колоться. Нет? Скажите, что я соврал, что вы никогда не передергивали, что вы никогда не давили, не врали для того, чтобы закончить дело или не повесить на себя "глухаря"? Кто-нибудь из вас сможет сейчас сказать мне, что я не прав? Давайте, говорите!
Шатов встал и прошел по комнате.
Странно получилось. Он вовсе не собирался читать им всем мораль. Он хотел говорить совсем о другом, о том, что они впускают Дракона в себя, обманывая и выискивая обходные пути. А получилась лекция о… черт знает о чем!
Журналист Шатов вышагивает перед операми и стыдит их, прижигает каленым железом, так сказать, язвы общества. С ума сошел журналист Шатов, совсем спятил. Он ведь должен сейчас волком выть, пытаясь поймать за хвост мысль, зудящую в мозгу, мысль, которая вот уже почти сутки бьется в черепе и никак не может достучаться до здравого смысла.
А опера молчат. Признают его правоту или не хотят мешать майору лично объяснить зарвавшемуся уроду, в чем состоит их ментовская правда.
– Жарко, – прошептал Шатов.
И тихо.
Гудит кондиционер, Гремлин перекатывает между ладоней стакан, Пирог постукивает пальцами по столу, Климов сцепил руки под столом и тоже молчит. Как Балазанов и майор.
Шатов потер лицо:
– Почему вы молчите?
Нелепый вопрос. Собственно, весь разговор нелеп и абсурден. Так что – все нормально, все в общей тональности.
– Мы не молчим.
Это Гремлин. Его Шатов ожидал услышать сейчас в последнюю очередь. Климов, Балазанов, майор. Но заговорил Гремлин.
– Ты все правильно сказал, Шатов. Все точно. И прессовали, и вещдоки прятали. Не буду я тебе грузить, как мы отмазывали от суда пацанов, первый раз залетевших по глупости. Не буду толдычить про то, как сами, без суда ставили на место крутых и подкрученных, которые думали, что остальные – быдло. Я тебе, Шатов, скажу о другом. Ты почему не говоришь о том, как нас прессуют? А?
– А ему это не интересно, – усмехнулся Климов, – это не укладывается в его концепцию.
Слово "концепция" прозвучало у Климова как ругательство. Как грязное, матерное ругательство.
– Ты мне не тычь пальцем в дерьмо. В мое дерьмо, – оторвал наконец взгляд от стола Пирог, – я его вонь чую и днем и ночью. Правда, справедливость – фигня все это. Это для тех самых политиков, о которых ты так красиво говорил. Мы не работаем, мы живем здесь. Понимаешь? Живем. И возле нас живут еще многие разные субъекты. Ты думаешь, сколько их нарушает закон для удовольствия? Сто процентов? Девяносто? А сколько лезут во всякую дрянь только потому, что мы – и ты, и я – их туда толкнули. И сами можем там оказаться в любую секунду. Чик – и мы по ту сторону закона. И мы после этого перестанем быть людьми? У нас перестанет болеть печень, и мы лишимся права на жизнь? Ты все правильно говоришь, но только жизнь у нас такая, что выполняй мы законы полностью, или не выполняй их вовсе – пострадавших будет одинаковое количество. С точностью до человека. Это я тебе говорю.
– И вы решаете, где включать закон, а где нет? – переспросил Шатов.
– А о нас вспоминают тогда, когда нужно защитить себя хорошего, или при каждом нарушении закона? – в тон Шатову спросил Сергиевский. – Ты же сам не захочешь, чтобы все законы выполнялись на сто процентов. Не захочешь ведь? Потому, что мы с тобой в любой момент сможем найти пунктик, по которому ты провинился перед законом. Не перед людьми, богом и государством, а перед бумажкой, на которой какой-то умник начертать изволил пару предложений. Причем, заметь, из самых лучших побуждений. Да еще для того, чтобы хорошо выглядеть в глазах мировой общественности. Что там врали о перестройке? Цепь подлиннее, миску подальше и лаять можешь сколько угодно? Так вот сейчас, у нас, ментов, все наоборот. Цепь короткая, ошейник узкий, гавкнуть не смей, а миска пустая. И мы защищаем что-то возвышенное.
Шатов почувствовал, как кровь прилила к лицу. Не стыд, не осознание своей неправоты, а понимание того, что помимо его правды, есть еще и правда Сергиевского, и правда Климова, и правда Гремлина… А еще есть правда их начальства. А это значит, что есть еще и правда Дракона. Что наверняка есть нечто, что оправдывает его в собственных глазах и вполне может оправдать еще в чьих-нибудь. И получается, что более прав из них тот, кто сильнее?
– Вы еще что-нибудь хотите сказать, Шатов? – после минутной паузы совершенно деловым тоном спросил Сергиевский.
– Нет, – Шатов мотнул головой, – я могу идти?
– Куда? – Сергиевский приподнял удивленно правую бровь.
Очень здорово у него получается приподнимать правую бровь, превращая пустяковый вопрос в очень глубокомысленное замечание.
Куда? Действительно, куда может уйти Шатов. Домой? Там не Вита, там Вика. И Хорунжий ждет, когда Шатов принесет в гнездышко еще кусочек информации, или щепотку выводов. Все чего-то ждут от Шатова.
– Я еще не отпускал никого из членов группы, – сказал Сергиевский.
– Я думал, что…
– Что после этой истерики я вычеркну из состава группы единственного человека, лично разговаривавшего с Драконом и, если верить слухам, чувствующего Дракона на расстоянии? Я, может быть, двуличен и коррумпирован, но я не идиот. И ради того, чтобы иметь удовольствие заглянуть Дракону в глаза, я воспользуюсь помощью кого угодно. И мне будет наплевать на то, из какого источника ко мне это пришло. Наплевать. И если для того, чтобы выйти на этого твоего Дракона мне нужно будет врать и изворачиваться – я буду изворачиваться и врать. И всех вас заставлю делать это вместе со мной. Я доступно объясняю?
Сергиевский хрустнул пальцами.
– Дракон вне закона. Он живет за границей этого самого закона и поймать его можно одним способом из двух. Либо ждать, пока он пойдет на нашу территорию, либо самим пойти к нему. Посему я прекращаю прения и рассуждения на тему морально нравственных категорий и предлагаю работать. Тем более, что сейчас мы можем использовать практически неограниченные силы. Наша задача – думать.