* * *
До приема граждан осталось тридцать минут, народу около обитой коричневым дерматином двери со стеклянной табличкой "Начальник уголовного розыска Арсентьев Н. И." собралось много. У каждого свой наболевший вопрос. Когда открывается дверь и кто-то из работников милиции выходит от Арсентьева, те, кто стоял вблизи от нее, пытаются заглянуть в кабинет. Но, кроме пришторенного окна, ряда стульев да зеленой ковровой дорожки, не видно ничего.
В глубине кабинета, за столом, сидит Арсентьев. Крепко сжав ладони, он задумчиво смотрит на массивный чернильный прибор с бронзовым медведем, который тянется мордой к бочке. В бочке не мед - чернила… Сегодня Арсентьеву позвонили из кадров и предложили должность в МУРе. Конечно, открывавшаяся перспектива продвижения по службе была принята. Только справится ли с новой работой? Он искренне высказал свое мнение кадровику.
- Думай, Арсентьев, думай до вечера, - посмеиваясь, ответил тот и повесил трубку.
И Арсентьев думал. Большой объем работы не пугал его. Но уходить из отделения не хотелось. Он привык к сотрудникам. Привык и к сложной жизни нового района, который вобрал в себя жителей из разных концов Москвы - из Черкизова, Таганки, Сокольников, Марьиной рощи… Наладились контакты с ДЭЗами, предприятиями, дружинниками, общественными организациями.
Но жизнь есть жизнь. Новая должность несла с собой новые заботы, которые потребуют более высокой квалификации, и зарплата станет повыше, и звание последует. И, чего греха таить, надежду на быстрое получение квартиры. А может быть, лучше по-прежнему здесь? - спрашивал он себя. В управлении такой жизни не будет.
К концу дня погода установилась. Было прохладно, а низкое солнце светило неожиданно ярко. Красивы были в его закате вековые деревья, чудом сохранившиеся на строительной площадке. По сторонам, насколько видно, растянулись новые многоэтажные корпуса домов из белого кирпича и бетонных панелей.
Арсентьев взглянул на часы и убрал в сейф папки с документами. Наскоро просмотрел доклад, подготовленный к завтрашнему совещанию в управлении. Он был доволен. Отчитаться было чем. Не понравился только заключительный раздел:
"Коллектив отделения, понимая всю важность профилактики, - читал Арсентьев, - в последнее время принимал определенные меры к активизации этой деятельности… По месту работы правонарушителей направлено… писем для принятия мер общественного воздействия… Проведено бесед…"
Все это надо переделать, решил он. Уж не раз эти фразы слышаны-переслышаны. За профилактикой - прежде всего люди, их беды, заботы… А я по-прежнему буду бойко отрабатывать с трибуны привычное: проведена определенная работа, есть результаты, однако имеются отдельные недостатки. Очень дельные мысли! Сотрудников за этот неудавшийся раздел, с его коротенькими полуистинами, со штампами, скрывшими живое дело, ругать нечего. Сам виноват! Наверное, и в нем самом засела эта дурная манера с серьезным видом выдавать чужие слова за свои. Получается, что не он, Арсентьев, а оперативник, его подчиненный, оценивает всю работу уголовного розыска. Не дело это. Вроде бы и понятно, но как от этого трудно отойти! Надо посоветоваться с начальником отделения, решил Арсентьев. Попрошу дать дополнительный материал. Вечером сам поработаю над разделом о профилактике.
Первым в кабинет вошел светловолосый, небольшого роста, худощавый парень в синей клетчатой фланелевой рубашке, с аккуратно подстриженной бородкой.
- Я к вам по очень важному делу, - явно волнуясь, он неловко пристроился на стуле. - Мне сказали, что материал на меня уже направили к вам.
- Какой материал?
- Из медвытрезвителя. Я попал туда случайно.
- В вытрезвитель случайно не попадают.
- К сожалению, попадают, товарищ начальник. Я вот тут все написал, прочтите, пожалуйста. - Парень протянул сложенные вчетверо листки бумаги.
Арсентьев читать не стал и отложил листки в сторону.
- Вы лучше расскажите, что случилось? И коротко. Самое основное.
- В общем, вчера я побывал в медицинском вытрезвителе. За сервис, - он горестно усмехнулся, - как полагается, рассчитался. Сразу же. Теперь боюсь одного: говорят, на работу письмо писать будут. Представляете! Для всей нашей лаборатории позор. Мне, дураку, головомойку страшную устроят. У нас насчет выпивки в институте обстановка беспощадная.
- Вы что, только о головомойке думаете? А то, что спиваетесь, не беспокоит?
- Какой я питок? У меня к водке отвращение. Перед ребятами неудобно было. На новоселье собрались. Шампанского целый фужер. Ну и опьянел немного.
- Хороши друзья. В таком состоянии из дома выставили.
- Да нет, ребята отличные. Они по домам всех развезли.
- А вас оставили?
- Нет. Тоже на машине ехал. Я последним был, и до дома недалеко. Только приехал - не туда, куда надо. Таксист стервец попался…
- Это как понимать? Сами пили без меры, а таксист виноват?
- Виноват! Когда к дому подъезжал, он стал деньги требовать. За весь рейс от Черемушек до площади Восстания. Ему же ребята заплатили полностью, а он счетчик не сбросил. За пятерку опозорил. Я, конечно, платить второй раз отказался. А он меня в милицию. Ну, а там трезвый всегда прав… И слушать не хотели…
- Хорошо, разберемся. Но знайте: если душой покривили, на человека наговорили, уж, как говорят, не обессудьте…
Парень заулыбался и, не сдерживая радости, почти крикнул:
- Спасибо, товарищ начальник!
В кабинет тут же вошли двое. Молодая женщина и рослый, широкоплечий парень с коротко остриженными волосами. Ее строгое лицо с неожиданно добрым взглядом было озабочено. Парень неловко остановился у стола и, скрывая напряженность, оглядел кабинет много повидавшими глазами.
Арсентьев внимательно посмотрел на женщину. Одета она была в красную с высоким круглым воротом шерстяную кофту. Зеленая вязаная шапка аккуратно сидела на ее голове. Он узнал ее. Это была Доброхотова, та Галка Доброхотова - бывшая "авторитетная воровка", "блатная пацанка", которая лет семь назад часто гостила в милиции. Первая судимость образумила ее. Теперь она работала фрезеровщицей на заводе и жила тихо.
- С чем пожаловали?
- Николай Иванович, насчет прописки мы, - заговорила Доброхотова. - Поженились, а живем порознь. Вот решила мужика в дом взять.
- Муж-то откуда?
- Москвич я, - выдохнул парень.
- Судились?
- За кражу, - ответил прямо.
- Чего ж к Галине перебираетесь? Или жилплощадь своя не позволяет?
- Позволяет. Наш начальник милиции не позволяет.
- Что ж он так?
- Кто его знает? Сказал: иди к жене. Коли любит, пропишет. Тебе у нее спокойнее будет. Отвяжешься от старой компании - тебе же на пользу. Вот мы и пришли.
- Пришли, говоришь? А я ведь тоже не из добреньких…
- Гражданин начальник, - забасил парень. - В отношении меня можете быть спокойным. Все плохое я в колонии оставил…
Доброхотова попыталась вступить в разговор.
- Подожди, Галина, - остановил ее муж. - Я сам расскажу. Гражданин начальник, когда я воровал, мне все равно было, как на меня люди смотрят. А сейчас не все равно. Вот уже год на свободе, а каждый день стыдно за прошлое, хоть и рассчитался за все сполна… Объятий распростертых не жду - не с войны героем прибыл, но ведь можно же человеку поверить? Вот и вы сейчас выслушаете по долгу службы и откажете.
Его перебила Доброхотова:
- Николай Иванович, жизнь у нас обоих непутевая была. И годы пролетели, их теперь не вернешь. И он и я хотим, чтобы прошлое осталось в прошлом. Потому что осознали, что не жизнь с нами, а мы с жизнью по глупости своей фокусы откалывали. Может быть, я грубо говорю, но верно. Не отказывайте ему в прописке. - Она встала и шагнула вперед, словно пытаясь загородить собой мужа. - Что станет с нашей любовью, если мы врозь будем? Мы ведь тоже хотим счастливой жизни. Может, это у нас единственная возможность поддержать друг друга…
Арсентьев промолчал и начал читать заявление, к которому были аккуратно подшиты справки, выписки, характеристики…
"Участвовал в общественной жизни… Когда начальник колонии вывел меня за ворота зоны и говорил напутственные слова, у меня комок под горло подкатывался… помогите мне устроить мою жизнь, если вас это не затруднит…"
- Характеристики не поддельные, гражданин начальник, настоящие. Я их трудом заработал, - он протянул перед собой тяжелые ладони. - Что мне кража и судимость дали? Морщины на лице, седину на голову да ушедшую радость!
Арсентьев заметил, как Доброхотова дернула своего мужа за полу пиджака.
- Вы насчет сердоболия не давите, - оторвался Арсентьев от бумаг, - все мы чувствительные. И закон чувствителен тоже. Жаль, что, когда на преступление шли, вы про это забыли. Посмотрите, сколько у вас в приговоре потерпевших указано. Послушали бы их мнение.
- Понимаю - судимость не Почетная грамота. Но жить-то надо. Мне бы только работу здесь по специальности подобрать. Слесарем-сборщиком…
- Работа найдется. Район промышленный. Вы после освобождения где работали?
- На комбинате. Сначала грузчиком, потом электриком.
- И что же?
- Через полгода уволился.
- Зарплата не устраивала?
- По собственному желанию… Зарплата устраивала.
- Тогда чего же…
- Не мое, начальника желание было. Не согласился я с ним…
Арсентьев убористым почерком написал на заявлении: "Прописку разрешаю".
- Николай Иванович! Никогда не думала, что в милиции я могу быть такой счастливой, - почти прокричала Доброхотова.
Часы пробили половину шестого. В кабинете жарко. Мучает жажда. Арсентьев выпил уже стакан воды. Очень хочется курить, но у него твердое правило: во время приема граждан - ни одной сигареты. А посетителям, казалось, не будет конца. В кабинете появилась немолодая интеллигентного вида женщина. Арсентьев узнал ее сразу - его бывшая учительница географии. Он вышел из-за стола к ней навстречу.
- Здравствуйте, Клавдия Дмитриевна!
- Здравствуй, Коля! - Взглянув на столик, уставленный телефонами, она серьезно проговорила: - Вот ты теперь какой важный. Поздравляю! Я рада, что милиция пополняется образованными, отзывчивыми людьми.
Арсентьев смущенно улыбнулся.
- Не скромничай… Как дома?
- Спасибо, Клавдия Дмитриевна. Вы-то как?
- Годы летят, но на здоровье не жалуюсь. Но, видно, скоро буду. Соседи заставят.
- Что случилось, Клавдия Дмитриевна?
- Понимаешь, Николай, - сказала она, вздохнув, - это может показаться пустяком. А для меня - серьезно… Монахова, соседка моя, ведет себя, мягко говоря, плохо. Даже на мою Альму ополчилась.
- Это на собаку, что ли?
- Да! Не люблю о людях дурно говорить, тебе это известно. Но о ней и хорошего ничего не скажешь. Злой человек. Жестокий даже. Вчера ее ребята на пустыре набросились на Альму. Камни и палки в ход пустили. Собака старая, убежать не может. К земле прижалась, дрожит вся. Хорошо, что я подоспела вовремя, - забили бы.
- Зрелище, конечно, отвратительное…
- А Монахова высунулась в окно, хохочет. Кричит на весь двор: "Ты, старый нафталин, лучше бы детей завела вовремя, а не с собакой возилась. На моих ребят не смей голос поднимать. А собаку твою все равно изведем".
"Да, у каждого свои проблемы, - подумал Арсентьев. - Для старого, одинокого человека это, может быть, и трагедия".
- Ну а в остальном-то она как? Нормальный человек? - спросил Арсентьев.
- А что ты хочешь узнать? Я пыталась с ней говорить. Но в ответ - неприязнь.
- Хочу понять, в чем дело. Вы рассказали, как она в окно высунулась и кричала. А я хочу знать, какая она дома, когда окна закрыты.
Клавдия Дмитриевна усмехнулась.
- Зачем тебе это?
Арсентьева смутил вопрос, и, наверное, от этого он заговорил с необычной горячностью:
- Да как же еще спасти вашу собаку, Клавдия Дмитриевна? Чтобы поговорить с Монаховой, надо понять ее. Может, жизнь у нее нелегкая?
Учительница задумалась и ответила:
- Нелегкая. Это правда. Сначала проводником на железной дороге. Потом маляром. Без мужа двоих ребят растит. Но такая жестокость…
- И никто не помогал ей?
- Не знаю…
- Хорошо, приглашу я ее, побеседую…
- Очень прошу тебя, Николай, сам разберись. И не наказывай ее. Наверное, ты прав - и с озлобленным человеком надо искать общий язык.
- А разве вы нас наказывали, Клавдия Дмитриевна?
…От разговора с полной женщиной и ее белобрысым сыном остался неприятный осадок. Беседа с ними оказалась короткой.
Парень вернулся из колонии. Комиссия по делам несовершеннолетних направила его в пятое автохозяйство. Но там в приеме на работу отказали. Начальник отдела кадров заявил, что без среднего образования в ученики автослесаря не возьмет.
"Ну и бюрократ же этот Долбилов, - думал Арсентьев. - А ведь знает, что творит беззаконие. Знает, но творит. Не за дело, за свое спокойствие борется. Видно, хорошо усвоил, что нередко личная его работа оценивается не количеством добрых дел, а процентом нарушений трудовой дисциплины, увольняемости, текучести кадров…"
Арсентьев вспомнил, как этот Долбилов на районной комсомольской конференции говорил о важности воспитания подрастающего поколения, о профилактике правонарушений. Под аплодисменты зала он раскритиковал тогда руководителей предприятий, учреждений, ДЭЗов, которые закрыли на замки пустующие помещения, залы, красные уголки, спортивные площадки. Добрался и до директоров клубов, которые, по его словам, больше всего заботились о выполнении финансовых планов.
В этот раз досталось и Арсентьеву за то, что его оперативники слабо поддерживают контакты с заводами и фабриками, их общественными организациями. Он тогда не оправдывался и согласился с Долбиловым. Его критика в целом была правильной. Только вот на деле он сам оказался разглагольствующим демагогом, а его выступление - враньем. Призывать, а самому не делать - безнравственно. Чтобы устранить недостатки, заботиться о детях, мало говорить об этом, обвинять и разносить других. И подумал, что Долбилов, пожалуй, из того типа администраторов, которые, научившись рассуждать о важных вещах, быстро забыли о том, что они служат для людей, а не люди для них.
Арсентьев выдернул из календаря листок, размашисто написал номер телефона и протянул его парню.
- Завтра после двенадцати позвонишь. Скажу, что делать и к кому подойти.
Проводив их, Арсентьев вспомнил, что осенью этот Долбилов не принял девушку, которая судилась за подделку листка нетрудоспособности, а потом и парня, отбывшего наказание за драку. Девушке отказал умело. Сказал, что оклад у машинисток в автохозяйстве небольшой. Посоветовал пойти на завод железобетонных конструкций - там платят больше. Даже позвонил туда. Заботливым представился. В таких, как Долбилов, не разберешься сразу и на чистую воду не выведешь.
В кабинет вошла круглолицая невысокая девица в модных очках на аккуратном носике. Ей было около двадцати.
- По вопросу прописки к вам? - деловито спросила она и с любопытством оглядела кабинет. - Я так долго ждала… Можно стакан воды? У вас даже напиться негде.
Арсентьев протянул стакан.
- Благодарю… Скажите, вы гуманный человек? - Она нисколько не волновалась, чувствовала себя уверенно.
- Вы же не за интервью пришли. Изложите причину прихода?
- У меня личных просьб нет. Я о тетке. Она больна. Практически недвижима. Ей далеко за семьдесят…
- И что же?
- Она живой человек. Рассудок ясный. Горда по-своему. Но варят кашу и чай ей подают чужие люди. Они же и убирают… Представляете!
- Вас это смущает?
- Скорее возмущает. Это не тот случай, когда несчастье облагораживает людей.
Арсентьев не торопил ее. Он терпеливо выслушивал пылкие слова девушки.
- Я не хочу говорить о людях плохо, - продолжала она. - Но это даже не чудачество. Простой расчет. Уверена - соседям нужна теткина комната, а не ее здоровье. Их забота - пустая видимость.
- А вы не предполагаете, что их помощь бескорыстна?
- Да их трое в одной комнате! А здесь возможность…
- Вы-то сами что хотите?
- Ухаживать за теткой. - Она смотрела ясными глазами. - Я думаю установить опеку и прописаться. По закону…
- Забота о тетке такой формальности не требует.
- А разве опека не дает права на прописку?
- Вам-то она зачем? Тем более прописка - это еще не право на площадь.
Последовала пауза.
- Об этом я не знала. - Девица была явно разочарована, пожалуй, даже немного смущена. - Я подумаю и, наверное, приду к вам еще.
- Пожалуйста, но ответ будет тот же.
Он с грустной улыбкой смотрел ей вслед…
Кто-то осторожно постучал в дверь и, слегка приоткрыв ее, попросил разрешения войти. Это был сухонький, небольшого роста, стремительный мужчина лет пятидесяти пяти. По его виду Арсентьев сразу понял, что в милицию этого посетителя привели какие-то тяжкие переживания.
- Здравствуйте. Моя фамилия Матвеев, - еще с порога басовито представился сухонький мужчина.
- Здравствуйте. - Арсентьев с любопытством посмотрел на него и подумал: сам с вершок, а на версту голосок.
Сняв поношенную шапку-пирожок из черной цигейки, Матвеев поспешно опустился на стул. Может, от волнения, а может, по привычке он с силой сжал ладони, отчего пальцы его рук сразу же покраснели.
- Я к вам по необычному вопросу. Он меня мучает несколько дней. - Матвеев говорил оживленно, изредка подергивая правым плечом вперед, левым назад. - Не всякий человек может чувствовать себя самым настоящим простофилей.
Арсентьев улыбнулся.
- Что так? - спросил он, стараясь сразу же вывести Матвеева на открытый разговор.
- Чтоб было понятно - начну сначала. Сын у меня бесшабашный вырос. В двадцать шесть лет с пути сбился. От жены ушел, потом запил, работу бросил. Затянула его зеленая змея. С этого времени горе стало спутником нашей семьи. Сначала у матери по полтора рубля в день выпрашивал, но, видно, совестно стало - перестал. - Глаза Матвеева лихорадочно блестели. Он говорил торопливо, время от времени посматривая на Арсентьева. - А потом случилось то, что и должно было случиться… Совершил кражу, теперь в колонии. На три года. Срок большой. Неужели у людей страха нет перед водкой? Чтоб дружки его захлебнулись.
- Он что украл?
- Магнитофон из незапертой автомашины и сумку с продуктами.
- Выходит, водка верх взяла, - сказал Арсентьев.
- Выходит, - согласился Матвеев. - А ведь хорошим парнем был. Фотографией увлекался, плаванием, в кружок рационализаторов на заводе записался. Он радиотехником работал. Мы так гордились им. - Он вздохнул и, кивая угловатой головой в такт своим словам, продолжил уже еле слышно: - Жалко! Не вышло из него ничего путного. За все брался, ничего не достиг и не создал. Даже семьи. Только сейчас об этом говорить уже поздно. Помогите разобраться с другим вопросом… Полагаю, что объегорили меня. Поэтому и сказал, что простофиля.
- Что случилось?
Матвеев ссутулился и замер. От этого он казался еще ниже, чем был на самом деле.