- Дней десять назад, а если точно - двадцать второго февраля, заявился к нам мужчина. - Матвеев вытянул шею и оглянулся на дверь, словно опасаясь, что его рассказ станет достоянием других.
Арсентьев сдержал улыбку.
- "Здравствуйте, - говорит, - граждане". Хоть и одет прилично, а я сразу понял: из колонии. Сказал - от сына нашего. Жена, конечно, за стол приглашать стала. Только не сел - сказал, что за билетами на поезд торопится. Я понял из его слов, что вроде бы в командировке он: за станком для колонии приезжал. О сыне разговор зашел. Сказал, что болеет. На сердце жалуется и на ревматизм. Просил лекарства к завтрашнему дню, если успеем, приготовить. Поверили мы. У Юрки и правда с детства сердце слабое. Договорились, что к вечеру заедет. - Матвеев, словно вспомнив что-то важное, потер большим пальцем лоб. - Забегали мы с хозяйкой. Лекарство нужное, конечно, достали. Чесноку, лимонов купили. Свояк где-то икры красной раздобыл и коробку шоколадного ассорти.
Арсентьев кивками подтверждал, что слушает внимательно.
- Конечно, стриженый явился. На этот раз поужинал с нами. - Голос у Матвеева слегка дрожал. - Выложили мы наши покупки. Стриженый посмотрел на них и говорит: "Правильно! Все лучшее теперь - детям. Но неплохо было бы копченой колбасы и денег послать". А где ее достанешь? Посоветовался я с хозяйкой, и из того, что есть, решили дослать сто рублей. Взял он их, конечно, только вроде бы нехотя, как одолжение сделал, посмотрел на нас осуждающе. Я еще спросил: "Разве мало денег дали?" Он ответил, что это ему безразлично. Чем меньше, тем легче передать. Но добавил: "На эти деньги Юрка в ларьке ничего дельного не купит. Ларек - не гастроном. Ему для поправки здоровья через людей продукты доставать придется и лекарства тоже". Насчет лекарства я засомневался. Я летом ездил к Юрке в колонию. Интересовался. Там в санчасти все необходимое есть. Сказал об этом стриженому. Он запросто так ответил: "Без хороших таблеток Юрку быстро скрутит. Ему нужно особое лекарство". Жена, конечно, в слезы. - Матвеев достал из кармана блокнот, выудил из него аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Арсентьеву. - Интеркордин называется.
- Это стриженый написал?
- Нет, я, - Матвеев помолчал и тихо добавил: - Пристыдил он нас, и получилось вроде, мы на сына больного денег жалеем. Жена плачет. Вторую сотню достала. А он настырный такой: давай, мать, еще полсотни, я ему теплое куплю от ревматизма. - Теперь-то я понимаю - он просто деньги выманивал.
Матвеев рассказывал так темпераментно, что и без его быстрых и широких жестов было ясно, что и как происходило во время прихода стриженого.
- Ну и что, дали?
- Предложили взять кальсоны шерстяные и свитер теплый. Только отказался. Сказал, что старые. Забрал полсотни и пообещал купить белье сыну. Должно быть, мы сошли с ума в тот вечер. Ахнуть не успели, как окрутил он нас. Прямо наваждение какое-то нашло. Еще упрашивали его деньги взять. Но вечером у меня сомнения появились. На следующий день я сыну телеграмму отбил о деньгах и о стриженом. Позавчера ответ получил. Пишет, что здоров он и никого не просил к нам заходить. Вот тут и понял я, что маху дал.
- Вы бы сразу к нам…
- Тогда были сомнения. Теперь вот доказательства…
- Вы же десять дней упустили…
- Выходит, ограбил нас стриженый? - Матвеев помотал головой, словно приходя в себя. - Он хуже бандита оказался. Родительским чувством воспользовался. Разве можно так бить? Видел же, что мы и так горе мыкали. Еще больше удар нанес, когда сказал, что Юрка тяжко заболел. Сын все же…
- Похоже, обманул ваше доверие стриженый, - сдержанно сказал Арсентьев. - Сколько он пробыл у вас?
- В общей сложности часа полтора.
- Кто его видел?
Матвеев прищурил глаза, словно припоминая что-то.
- Никто. Мы были одни.
- Как он назвал себя?
- Никак, хоть я и спрашивал. Сказал, что береженого Бог бережет. А он рискует…
- Какие его приметы? Говорите! Это очень важно.
- Это я могу! Запомнил хорошо, - переводя дыхание, проговорил Матвеев. - Худой, долговязый, руки длинные, жилистые. А вот здесь у него шрам, - он ткнул пальцем чуть выше брови. - Сантиметра два, никак не меньше. В общем, бандитская рожа.
Поняв, что сказал все, что требовалось, Матвеев деловито обратился к Арсентьеву:
- У меня к вам просьба, товарищ начальник. Разыщите этого проходимца, помогите вернуть деньги. Они для сына предназначены…
- Постараемся!
- Только не рассказывайте стриженому о моем заявлении, когда поймаете. Наслушались мы насчет преступников. Говорят, они мстят потом. - Матвеев побледнел. Он так разволновался, что даже на какое-то время закрыл глаза.
Арсентьев готов был вспылить.
- Частным розыском мы не занимаемся, - сказал он сдержанно. - И не пугайте себя слухами. Вы взрослый человек. Таких случаев с потерпевшими не бывает.
Матвеев неуверенно взглянул на него.
- А с сыном ничего не случится?
- С ним ничего не случится, - успокоил Арсентьев.
- Спасибо! Очень обязан… - В глазах вновь светилась потухшая было бойкость.
- Ответьте на один вопрос. Когда сговаривались со стриженым, вы понимали, что действовали в обход правил?.. Что тоже хитрили?
Матвеев простодушно улыбнулся и уставился глазами-бусинками на угол стола. Он долго молчал. Наконец смущенно проговорил:
- Стриженый на родительских чувствах сыграл. - Он часто заморгал глазами, пробормотал что-то невнятное и, передернув плечами, приподнялся со стула.
Арсентьев проводил его в кабинет к Таранцу.
- Примите от потерпевшего заявление, - распорядился он. - Потом получите указания.
Возвращаясь, Арсентьев отметил, что у его кабинета стояло четверо. Он почувствовал чей-то пристальный взгляд и повернулся. К нему навстречу сделал едва заметный шаг представительного вида мужчина.
- Здравствуйте, Николай Иванович. - Мягкий баритон прозвучал сдержанно. От ратинового пальто мужчины слегка пахло нафталином и какой-то травой.
Арсентьев узнал в нем врача-гинеколога Усача.
- Здравствуйте, Александр Михайлович, проходите. - Арсентьев посторонился, пропуская его вперед.
Усач смущенно посмотрел на ожидавших своей очереди людей и, слегка поколебавшись, нерешительно шагнул в кабинет.
- Давно мы не виделись, Александр Михайлович. Года полтора, наверное? - попытался уточнить Арсентьев.
- Два года и еще четыре месяца, - тихо проговорил Усач.
Арсентьев вопросительно посмотрел на него.
- Я отбывал наказание, Николай Иванович. Меня осудили…
- За что? - на лице Арсентьева было недоумение.
- За использование служебного положения…
- Я бы никогда не подумал…
- Я тоже не предполагал, - горько усмехнулся Усач.
Арсентьев понимал, что расспрашивать Усача было неудобно - походило бы на допрос. Тактичнее было бы выслушать то, что он сочтет нужным рассказать сам. И все же спросил:
- Как это случилось?
- Длинная история, - сдержанно ответил Усач и нервно повел носом.
Арсентьев решил, что правильно поступит сейчас, если прервет разговор и даст возможность Усачу успокоиться, прийти в себя. Он посмотрел на часы и сказал:
- Я полагаю, разговор у нас будет долгий. Подождите! Я отпущу остальных…
Трое посетителей, ожидавших приема, вошли вместе. У них был один вопрос - жаловались на дебошира из соседней квартиры. Выяснение не заняло много времени.
Усач продолжал свой рассказ с той фразы, которую произнес последней:
- История моя длинная, но вся она - в двух словах. Это тогда я ничего не понимал, хотя друзья и говорили, что я идиот, теперь я понял, что они были правы…
- Мне нравятся самокритичные формулировки, но ваши непонятны.
- Попытаюсь разъяснить. Надеюсь, вы знали меня человеком уравновешенным, пунктуальным? - полюбопытствовал Усач.
Арсентьев утвердительно кивнул, но счел необходимым добавить:
- Больше понаслышке.
Усач понимающе взглянул.
- Все началось с моего отпуска. Четыре года назад в Железноводске я познакомился с курсовочницей. Она терапевт. Приехала в Сочи. Это был не курортный роман. Я это понял сразу. - Усач отвернулся, словно обдумывая что-то и решая: сказать или не сказать? - Я… убедился в искренности ее чувств.
- Ничего удивительного. Вы были друг другу симпатичны!
- Несомненно. Мы уже строили планы на будущий год. Решили ехать в Крым или Прибалтику. - Усач говорил взволнованно, видимо вновь переживая случившееся.
Арсентьев невольно спросил:
- Поехали?
- Нет! Осенью она уже была у меня. Мы расписались.
- Ну и правильно сделали.
- Я тоже так думал. Ее забота обо мне была поистине трогательной. Весной пришла заманчивая мысль - купить полдачи на Пахре. Вы знаете эти места?
- Отличные! Препятствие было одно - далековато от станции. Без машины дачей пользоваться невозможно. Жену это не смутило. Сказала, что ее родственники помогут. Правда, помогли. Прислали две с половиной тысячи. Остальные у меня были. Купили в комиссионном "Москвич". И стал я мужем на колесах… А через месяц пошли разговоры, что надо прописать в квартире ее мать. "Почему?" - спросил я. Обидевшись, сказала: "Забота о родителях - долг детей. Неужели не понимаешь?" - "Но у меня тоже мать", - ответил я. "В тридцати минутах ходьбы", - отпарировала она. Под ее напором мне трудно было устоять.
- И что же?
- Тещу прописали, - сказал Усач с досадой. - Правда, временно. У нее в Сочи сад, фрукты и рядом рынок. Ей трудно было лишиться всего этого, - произнес он с иронией.
- Как это увязывается с судимостью? - спросил Арсентьев.
После небольшой паузы Усач ответил:
- Вскоре жена, а потом и теща стали просить меня сделать операцию их родственнице-студентке. Я категорически отказался и сразу же очутился в отчаянном положении. Напряженность в доме нарастала как снежный ком. Я впервые поссорился с женой. До сих пор помню ее озлобленное лицо и слова. Сказал ей, что грубостью оскорбила не меня, а себя. Через час извинилась. Правда, добавила, что мне от этого лучше не станет. Я не понял тогда, что это означает.
Арсентьев внимательно смотрел на Усача. Он догадывался, что его рассказ еще не коснулся главного.
- И что же? - спросил озабоченно.
- С неделю в доме было сносно. Потом опять злое выражение лица, слова сквозь зубы… Отношения складывались все тяжелее. Это выбивало из колеи. Чувствовал, что теряю почву под ногами. Я опасался объяснений. Вечера просиживал на кухне. В конце концов не выдержал. Сдался. И, как видите, пострадал.
- Сожалею…
- Мне отступать было некуда…
- Так ли?
- Она любила меня…
- Но от преступления не остерегла…
- …Она с отчаянием встретила арест и суд. - Усач сдержал невольный вздох. - Писала часто. Прощения просила.
Арсентьев пожал плечами.
- По-другому, наверное, и не могло быть.
- Потом на свидание приезжала. - И непонятно было, что звучало в голосе Усача - горечь досады или тепло. - В первый раз я дарственную на автомашину написал. Через год она добилась семейного свидания. От радости я боялся проспать следующий день. - После долгого молчания он продолжил: - Утром заметил - смотрит на меня странно. Как на чужого. Я ее спрашивать не стал. Ждал, что сама скажет. И дождался. Перед самым отъездом проговорила: "Я для тебя сделала все, что смогла сделать, даже тогда, когда любовь моя прошла. Долг свой последний выполнила. А теперь забудь, пожалуйста, обо мне. И навсегда…" - Усач, нервничая, говорил, то ли всхлипывая, то ли слегка заикаясь. - Я пытался объясниться, но ничего путного не получилось. Она была тверда в своем решении. Всего ожидал, только не этого. Расстались без крика и шума, как говорят теперь, интеллигентно. Только у меня от всего этого горький осадок остался… Почувствовал, что в жизни моей уже ничего хорошего не будет. Даже после освобождения… Я сам себя тогда толком не понимал. Прошел мучительный год, прежде чем разобрался. И знаете… во мне и сейчас живет одно прошлое…
Арсентьев догадывался, что Усач в эти минуты заново переживал такие близкие и такие уже далекие годы своей жизни. Он не сдержался:
- Своеобразно отблагодарила она вас, Александр Михайлович. Поймите, я не вмешиваюсь в чужую жизнь, но, на мой характер, я бы от такой жены ушел первым. Для нее всех дороже на свете она сама. Чего теперь мучаетесь?
Усач был подавлен.
Сказала, что развод оформила, что мне, судимому, теперь все равно. А ей не безразлично. Просила не быть щепетильным и понять это. У нее теперь свои заботы. Ей муж судимый не нужен. Из-за меня карьеру на работе портить не хочет. Все получилось как удар в спину. Такие ситуации вам, наверное, известны?
- Встречались, - коротко ответил Арсентьев.
Усач разволновался еще больше, говорил отрывисто, испарину со лба уже не вытирал. Его лицо казалось усталым, болезненным.
- Зачем мое прошлое растревожила? Неужели не понимала, что так поступать нельзя?
- Скажите, Александр Михайлович, а как дома встретила?
Усач усмехнулся.
- Встретила… По-прежнему красивая… Стоит на кухне, ужин готовит. Накормила меня, поговорили друг с другом через стол, а потом сказала, чтобы я в ее квартиру больше не ходил. Понимаете, в ее квартиру… Милицией пригрозила. Разве я потерял право на площадь?
Арсентьев уже в середине рассказа понял, что финал будет гнусным. Истории, подобные этой, ему были известны. Они смахивали на мошенничество. Люди от них страдали душой очень долго.
- Надо смотреть на вещи реально, - с сочувствием проговорил он. - Если жена не дает согласия на прописку, то мы тут бессильны. А здесь - развод.
Усач переменился в лице и посмотрел недоверчиво.
- Но ведь квартира-то моя. Я в ней восемь лет прожил, а она три. Моя судьба зависит от вас. Мне жить надо! Понимаете - жить!
Арсентьев видел смятение Усача.
- В данном случае я бессилен. Пропишитесь к матери. Тонкие пальцы Усача нервно сжали шапку.
- Обидно, - проговорил он. - Обидно вдвойне. Дело прошлое, но скажу. То заявление на меня написала их родственница. В суде сказала, что я деньги взял. А это ложь! Не брал я ни копейки. Неужели они все заранее обдумали, чтобы в Москве обосноваться? До сих пор не пойму, как я не разглядел эту кукушку. Жизнь веками делала человека мудрым, а я… Обидно. Теперь словно в тупике.
- В вашей жизни не будет тупика, - ободрил его Арсентьев. - Вы еще дадите полный вперед! Плохое забудется, начнете новую жизнь, и все изменится к лучшему.
- До этого далеко, - сдержанно ответил Усач. - Моя жизнь пошла под откос. Без работы и крыши над головой она недорого стоит. Да и судимость ничем не соскоблишь. Прежняя профессия теперь уже не для меня. Придется все начинать заново. - Он заставил себя улыбнуться. - А может, прав был один уголовник, который сказал, что переживания мои гроша не стоят. Плюнуть и забыть. Жизнь и без них сложна. "Не тащи на себе прошлого, не тоскуй. Отводи от него душу, а то и радости свободы не заметишь. О нем да о будущем помнить надо, когда замки камеры бряцают". Так и сказал…
Арсентьев поинтересовался:
- Кто же вас так просвещал?
- Валетов. Сокамерник по следственному изолятору.
Слова о Валетове прозвучали неожиданно. Арсентьев помедлил и задал другой, обычный вопрос:
- Когда это было? - спросил просто. Это был лучший способ, не раскрывая своих карт, заставить Усача продолжить рассказ.
- На той неделе, когда обедал в столовой. Валетов не я. Он не из тех, что теряется в жизни. Не шарил по своим карманам в поисках рубля. Даже похвалился мне часами японскими "Сейко". Красивые, с полоской серебристой на циферблате. Сказал, последняя модель.
Фраза о японских часах была любопытной. Такие же были похищены у Школьникова. Арсентьев развивать эту тему не стал, решил учесть новые сведения в ходе проводимых розыскных мероприятий.
Высокий, представительный Усач поднялся.
- Разрешите откланяться, - не надевая шапки, он медленно направился к двери. У самого порога остановился: - Знаете, чем вы меня утешили? Тем, что руку на прощание подали. Кое-кто из знакомых даже этого не сделал. Дружно отвернулись. Стали не замечать.
- Ничего, Александр Михайлович, все наладится, - сказал Арсентьев, а сам подумал: "Хищная особа ему попалась".
Прием окончился. Минуты две он сидел с закрытыми глазами. Потом достал тезисы своего доклада и снова начал просматривать их.
"Понимая требования жизни… Мы сосредоточили внимание… Однако в профилактической деятельности у нас еще немало существенных недостатков… Мы принимаем дополнительные меры к укреплению взаимодействия с общественностью, улучшению оперативно-розыскной работы…"
И вдруг подумал, что это, в сущности, точные, емкие формулы. Без них не обойдешься. Конечно, они кажутся скуповатыми в сопоставлении со всеми сложностями подлинной жизни. Но ведь его будут слушать люди, которым, как и ему, и его сотрудникам, приходится каждодневно участвовать в жизнеустройстве таких вот сложных, непохожих человеческих судеб. И его поймут.
ГЛАВА 15
Под вечер Арсентьев поручил Таранцу просмотреть рапорта участковых инспекторов и выбрать из них нужную информацию по краже. Задание показалось оперативнику несправедливым и вызвало чувство глухой обиды. "Выходит, по Сеньке шапка", - решил Таранец, усаживаясь за стол и раскрывая папку. Четыре года работы в уголовном розыске, как он полагал, давали ему право рассчитывать на более важное занятие, а не на второстепенное, как это. Однако анализ рапортов был делом любопытным и совсем не ерундовым, как представлялось поначалу. Уже через полчаса кропотливой работы, забыв о досаде, Таранец старательно выуживал из лавины фраз нужные сведения.
Увлекшись работой, он не заметил, как приоткрылась дверь и показался Гусаров.
- Разрешите?
Таранец оторвал взгляд от бумаг на столе и поднял голову.
- Свидетель по краже у Школьникова нашелся. Говорит, что видел преступника…
- Толковый свидетель?
Гусаров уверенно кивнул.
- Тогда вези…
Гусаров довольно улыбнулся:
- Зачем везти? Он в коридоре ждет. Это Шунин. Мужик в одном доме со Школьниковым живет.
Таранец удивленно хмыкнул.
- Сам пришел?
- Сам.
Шунин вошел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь.
- Желаю здравствовать, товарищ начальник!
- Здравствуйте, Шунин. Проходите…
Он неторопливо прошагал по кабинету, распахнув полы пальто, опустился на стул.
- Я закурю? - сказал так, словно решил, а не просил согласия.
- Что ж. Губите здоровье себе и работнику угрозыска, - усмехнулся Таранец, пододвигая к краю стола пачку "Явы". - Угощайтесь… - И приоткрыл форточку.
Шунин достал из кармана свою смятую "Приму", размял туго набитую сигарету и, стряхнув с брюк крошки табака, бросил взгляд на Гусарова.
- Как поживаете, Шунин? - с благожелательностью в голосе спросил Таранец.
- Нормально! Живем-покашливаем, газеты читаем… В целом жизнью доволен. Погулял по просторам Родины, теперь успокоился, - он покрутил пальцами спичечный коробок.
- Это хорошо, что успокоились, - одобрительно проговорил Таранец и с нескрываемым любопытством осведомился: - С чем пожаловали?
- Говорят, домушников ищете?
- Откуда знаете?