Я еще остро помнил все, что было у нас с Любой, мне было года двадцать четыре. Числился я в то время в аспирантуре; надо же было где-то числиться, а в когорте великих писателей место пока не освободилось, пришлось довольствоваться написанием какого-то ученого бреда, чтобы дослужиться до званий и степеней. Мне эти степени, честно говоря, на хрен были нужны, но Аркадий Михайлович Гончаров, мой научный руководитель, который эту аспирантуру для меня и выбил, вцепился мертвой хваткой. Увы, всем нужны талантливые ученики. Кто, скажите мне, не мечтает похвастаться перед коллегами тем, что рассмотрел, вытащил из пустой породы и огранил настоящий бриллиант? Нет таких.
Я был тогда просто Паша Клишин - нищий аспирант, веселый парень и красивый мужик. Последнее в то время было наиболее для меня ценно, потому что помогало с деньгами на карманные расходы: каюсь, что с голодухи продавал свое тело в качестве манекена на показе мод. Десять лет назад индустрия моды в нашей нищей стране была на таких задворках, что о профессиональных манекенщиках-мужчинах и речи не было. Слава богу, размерчик у меня стандартный, ростом Бог не обделил, налицо мужественный греческий профиль, крутой подбородок и все прочие атрибуты героической мужской красоты, которая так подходит под любой костюм. Да, я их немало поносил, не гнушался иногда и ремеслом натурщика, часами стоя на помосте и наблюдая, как бездарно множатся мои черты на десятках мольбертов. Я тиражировал себя не из тщеславия, до сих пор помню, как на мое лицо в каком-то модном журнале того времени одна женщина поставила чайник у себя в кабинете. Чайник был горячим, и я понимал: что-то нужно было под него подложить, чтобы не испортить полировку стола, но чувство у меня было мерзкое, когда я лежал под ним со всеми своими мужественными чертами, от которых, когда его наконец убрали, остался только вечный ожог. Бр-р-р! Мерзко! О, бедные женщины на полиэтиленовых пакетах, как я вас понимаю! Ваши пламенные взгляды и великолепные тела ежедневно в гигантских количествах трутся о чьи-то ноги, трескаются, рвутся, прислоняются к грязным поверхностям. Где тут тщеславие, скажите мне? Кто их помнит? Когда у тебя в руках два пакета по пять килограммов, уже все равно, кто на них изображен: красивое тело, собор Парижской Богоматери или просто футбольный мяч.
Алла тоже была манекенщицей. В двадцать пять самое время спросить: "А что дальше?" Естественно, мы встретились на каком-то показе: я в очередном костюме и она в вечернем платье с бездарным волнообразным декольте. Единственный плюс от моей эпизодической карьеры манекенщика - хороший вкус в одежде. Я оценивал ее не по броскости и яркости, а по удобству. Что толку в вещи, которая где-то сползает и все время вызывает чувство неловкости? Вот если ее не чувствуешь и она в то же время красива - это да. Но таких я ощущал на себе мало, очень немногие хотел иметь для себя. С Аллой мы разговорились первый раз именно об этом: о ее платье, про которое я сразу спросил, удобно ли в нем ходить и не вываливаются ли при каждом шаге плечи. Плечи действительно вываливались, а вместе с ними и начало восхитительной высокой груди, которую я оценил, даже ее еще не касаясь.
Алла никогда не была дурочкой, это ее счастье. А мое? Это был расчетливый роман: она искала себе мужа, я никак не искал жену, но обоим хотелось появляться вместе в людных местах блестящей, очень красивой парой и наслаждаться опытностью друг друга ночами в ее крохотной комнатке в коммуналке. Эта комнатка досталась Алле при размене с бывшим мужем, деспотом, жутким ревнивцем и неудачником, как она всегда утверждала. При размене однокомнатной квартирки он получил такую же комнату в коммуналке, свободу от своей ревности и красавицы жены, а Алла - возможность для более удачного брака. Но я был не вариант, у меня не было даже своей собственной однокомнатной квартирки. Жил с родителями, подрабатывал телом и писал книги, которые в то время, естественно, невозможно было издать. Тогда издавали только книги причисленных к кормушке, а не то, что население желало бы читать. О времена! Как хорошо, что вы канули в вечность и у каждого марающего бумагу теперь есть шанс.
Так вот, я со своим цветком жасмина наслаждался этими ночами и не думал ни о будущем, ни о том, какой эта история будет иметь конец. Все произошло до банальности просто: я познакомил Аллу со своим научным руководителем, тогда еще кандидатом наук, но с докторской перспективой, с Аркадием Михайловичем Гончаровым. Ему было сорок, всю сознательную жизнь он занимался тем, что пытался доказать свое родство с семьей Гончаровых, а через них и с Александром Сергеевичем Пушкиным. Он был пушкинистом или пушкиноведом (я не знаток этих терминов) и все свои многочисленные научные работы высидел в архивах, как клуша из яиц высиживает выводок бестолковых цыплят. Большинство этих яиц, на мой взгляд, были тухлыми, цыплята не выжили, сдохли после первой же публикации, но это не мешало Аркадию Михайловичу с гордостью называть число напечатанных работ.
Состоять преподавателем МГУ и подающим перспективы кандидатом филологических наук было весьма престижно. Гончаров имел и шикарную квартиру, доставшуюся от родителей, и автомобиль "Жигули", и дачу, и командировки в соцстраны на семинары и сессии (опять же не силен в терминологии) - одним словом, полный джентльменский набор того времени, с которым можно было покорить сердце любой дамы. Умная Алла свою выгоду поняла сразу: это был Брак именно с большой буквы, и счастье, что Гончарова до сорока лет еще не подхватила какая-нибудь золотая рыбка с челюстями акулы-людоеда. Вернее, он был так поглощен своим предполагаемым родством с прекрасной Натали, что долгое время не замечал других женщин. Но Алла! Я не знаю, что там было с Гончаровой, но белое с зеленым кого угодно сведет с ума, если оно еще и пахнет как жасмин.
Я, смеясь, наблюдал за этим романом: за ужимками Аллы, ее приемами, с помощью которых женщина привязывает к себе мужчину, за его непониманием сначала и откровенным рабством в конце. Хотите сказать, что я ревновал? Нет. Я изучал, ведь это действительно было весело. Гончаров еще так смешно тушевался передо мной. Ведь Алла была моей девушкой, а я подыгрывал обоим, изображая разбитое сердце бедного Пьеро, но в душе хохотал.
И она его на себе женила, господа! Пятнадцать лет разницы между женихом и невестой, когда мужчине сорок, еще не кажутся такими удручающими. Мужчины стареют рано, если они жрут все подряд, пьют и не бегают трусцой по утрам, а особенно если они не поднимают в жизни ничего тяжелее ручки и, вместо того чтобы один квартал пройти пешком, садятся в собственный автомобиль. Ну, еще и эта гнилая голубая кровь, эта наследственность, которая губит здоровье потомственных интеллигентов, из которых никто не знает, что такое свежий деревенский воздух, здоровая зелень прямо с грядки и парное молоко. Город - это вампир, вся жизнь уходит в заковавший его камень, а дыхание превращается в парок выхлопных газов. Представьте, что стало сейчас с этим ее профессором, и попробуйте обвинить молодую еще женщину в прелюбодеянии. Это не прелюбодеяние, а ошибка природы и, конечно, самой Аллы.
Но это все было потом, через десять лет, а тогда счастливая невеста и стремительно лысеющий жених шли в загс, окруженные цветами, толпой знакомых и перспективой безоблачного счастья, как деревья дымкой в начале мая. Конечно, эта юная листва облетела быстро, наступило и лето, и осень, и забытый Паша Клишин снова понадобился даме, бросившей его когда-то ради Брака.
За эти десять лет я прибавил и в весе, и в цене: машинка у меня "тойота", квартира стала своей, дачку я сам для себя отделал так, что предпочитал жить в поселке и осенью, и ранней весной, не считая лета. Аллочка тоже не растерялась, когда муж медленно, но верно начал идти ко дну. Она стала усиленно карабкаться на тот гребень волны, который вынесла к берегам родины западная индустрия моды. Иными словами, понадобились и наши, отечественные кардены, чтобы было кого вписать в летопись знаменитых имен. По-русски вписать, разумеется. Конечно, Алла была просто умна, но никак не талантлива, ее модели не отличались полетом фантазии, только добротностью и прочностью. Этакая приземленная попытка почувствовать себя авиалайнером. Такая романтичная с виду женщина была начисто лишена пресловутого романтизма во всем остальном. Я видел ее коллекции и, честно скажу, решил для себя, что без них никто ничего бы не потерял.
Года четыре назад она открыла собственное ателье, не процветающее, но вполне стабильное, регулярно проталкивает свои работы на какие-то показы, иногда они даже проходят, но славы на этом поприще ей не снискать. Все-таки для славы нужно что-то еще и от Бога.
Но не о финансовых проблемах Аллы здесь речь, а о том, что она начала стареть. Когда женщина по годам переходит в четвертый десяток, она начинает ценить то, чем когда-то разбрасывалась. Стройная фигура, тело, которое раньше было упругим, требуют осторожного с собой обращения и неустанных забот, как и кожа на лице. Молоденькие и изящные откровенно обнажают то, что сорокалетние предпочитают прятать. Конечно, Алла и сейчас красавица, но она смертельно боится старости.
Чем красивей женщина была в молодости, тем больше ей есть что терять. Дурнушки спокойно относятся к своему возрасту, для красавицы каждый прибавленный год - это трагедия. Они с отчаянием смотрят на сморщенных старух и прикидывают мысленно, какими они были лет сорок назад. А ведь это грозит всем!
Все эти годы я поддерживал отношения со своим бывшим научным руководителем, ведь он по-прежнему считает меня своим учителем. Я заходил к ним, часто видел Аллу и прикидывал так, между делом, когда же она снова захочет попасть в мои пламенные объятия. Интересовало меня это мало, я не держусь за женщин, особенно за таких расчетливых. Они интересуют меня только в качестве экспериментальных белых крыс: чистенькие, сытенькие, с розовыми лапками и здоровыми инстинктами. Для того чтобы эксперимент прошел успешно, мне даже особых усилий не требовалось, не надо было постоянного присутствия, долгих пламенных речей и поцелуев украдкой. Я решил все сделать в чистом виде, пусть, мол, само зреет под плотно пригнанной крышкой в колбе, пока не взорвется. Требовалось только изредка появляться в их доме при полном параде, на их даче в обтягивающих плавках и бросать на хозяйку нежные многозначительные взгляды.
Лет пять Алла терпела, все-таки она умница, потом взорвалась так, что я сам испугался обрушившейся на меня горящей кровли. Если красивая женщина еще и умна, она своего добьется. Алла подловила меня однажды на собственной даче и разразилась страшными клятвами, что только меня любила, что страдала все эти годы, каждый день жалела о предательстве и сделанном выборе, раскаивается и готова принадлежать только мне, единственному, раз и навсегда. Если бы я ее хоть немного любил, она остыла бы через месяц, но я просто пользовался, потому что под рукой всегда надо иметь женщину, с которой полезно разрядиться, а какую-нибудь мымру я не хочу, они меня не возбуждают.
Вообще-то я человек спокойный, страсть копится во мне неделю, иногда две, но если не получает разрядки, я становлюсь одержимым. Мои сны делаются беспокойными, я возбуждаюсь от поправленной тайком на плече бретельки у случайной прохожей девушки, прижавшейся нечаянно женской груди где-нибудь в магазине, длинной юбки с разрезом, в котором мелькает что-то такое, что непременно хочется познать. Манит только то, что тайно, скрыто, - не обнаженные тела и не откровенная порнография, а интимный взгляд, поправленный ненароком чулок и высокий каблук, выглядывающий из-под платья. Я не люблю откровенность, мне обязательно надо срывать с чего-нибудь покров, и тогда я могу воспламениться мгновенно и жаром своего поцелуя распять женщину на влажной кровати.
Алла знает правила моей игры, она женщина моей породы и никогда не просила того, что хочется взять. Мы не спрашивали друг друга, можно или нельзя, хочется или нет, мы вообще не любим слов, только страсть, после которой внутри становится удивительно легко и пусто и хочется только лежать, ни о чем не думать, верить в хорошее и просто жить.
Пять последних лет ее брака мы встречались по меньшей мере раз в месяц. Если бы мы жили вместе, нашей сомнительной телесной гармонии надолго бы не хватило - я это понимал, Алла нет. Она все хотела бросить своего стареющего профессора и соединиться со мной, но я не такой дурак, чтобы на ней жениться. Страсть к чьему-то красивому телу - это еще не любовь, просто здоровая потребность, обеспечивающая здоровый образ жизни. Но поселить у себя постоянно этот мелочный расчет, разговоры о деньгах, тряпках, подругах, которые получили в жизни больше, - это значит кончиться как личность самому. У Аллы какая-то нездоровая мания конкуренции со всеми красивыми и удачливыми женщинами, она себя постоянно с кем-то сравнивает, постоянно ревнует к тому, что другие смогли достичь, а она нет. Алла во всех ищет изъяны и, пока не найдет, ни за что не успокоится. Я тоже в какой-то мере предмет ее гордости: писатель, пусть неудачливый, но талантливый, красивый, - словом, такой любовник, которого нет у многих ее близких подруг и просто знакомых женщин, она готова меня убить, но только не потерять.
Понимаете, на что я намекаю? Конечно, Алла узнала про Любу и стала ревновать. И ко всему прочему за эти пять лет я очень от нее устал, да и разговоры о браке зашли слишком далеко. Да, я решил Аллу бросить, она, без сомнения, была против, мы ссорились, если можно назвать ссорой извержение двух вулканов, один из которых давно потух, а другой все больше кипит в своем чреве. С Любой мы встречались не для того, чтобы вместе спать, просто у нас был Пашка и были совместные интересы в издании моих творений. Но Алла поняла сразу все так, как должна была понять такую ситуацию ревнивая женщина: у меня роман, и я бросаю ее из-за другой бабы.
Алла стала за мной следить. В тот вечер она приехала на дачу с намерением помешать моему свиданию и устроила очередной скандал. Я с трудом уговорил ее спрятаться в спальне, пока не уйдет Люба. Алла топталась там, наверху, несомненно подслушивала, потому что я слышал и шорох, и шаги и понимал, что с этим надо кончать. Ужасный вечер! Я не знал, чья рука положит в стакан яд, и мучился от этого.
Потом Любу все-таки увез муж. Алла спустилась, и стала выяснять отношения. Тоска.
- Я все слышала: у тебя еще и внебрачный сынок есть, - кричала Алла. - А чего это ты о наследстве заботишься, Паша, не помирать ли собрался?
- Когда имеешь дело с тобой, всего можно ожидать.
- А мне что ждать? Мне? Тридцать пять лет, муж - старый идиот, детей нет, любовник мечется, как крыса в мокром трюме, и норовит дать деру. Паша, я тебя не отпущу. Я тебе тоже могу ребенка родить, хочешь?
- Такого не родишь.
- Это почему? - заносчиво фыркнула она. - Эта корова смогла, а я нет?
- Эту корову я любил, а такие дети, как Пашка, получаются только от большой любви. Тебе же вообще лучше не рожать. Таким женщинам иметь детей противопоказано.
- Каким "таким"?
- Ты для себя живешь, для своей фигуры, тебе не пережить ни пятен на лице, ни раздутого живота, ни боли. А ребенка кормить? Ты, своей великолепной грудью? Что останется от этого сокровища через несколько месяцев после того, как ею попользуется твое же дитя?
- Давай просто тогда жить вместе.
- Да не сможем мы просто жить. Поищи себе другой предмет гордости, сделай коллекцию, способную потрясти мир, сотвори чудо. Я даже готов дать несколько идей, лишь бы ты от меня отвязалась.
- Идей? Да что ты понимаешь в моде?
- Я понимаю в красоте. Эти твои последние полосочки вдоль и поперек на всем протяжении показа меня просто перевернули внутри: думал, что вырвет.
- Мерзавец! - Алла позеленела почти так же, как ее великолепные глаза.
- Тебе давно надо было спросить у меня, что такое настоящие чистые линии, я все-таки большой специалист по части того, что в женской одежде возбуждает мужчин.
- Ты сам, как баба, с этими твоими цветочками, стишками, непрактичностью и возней на кухне, которую я терпеть не могу!
- Потому что ты не баба и никогда не будешь ею, даже если и случайно родишь. Впрочем, что я говорю, как это ты да родишь случайно, у тебя сколько там вперед расписано, год, месяц? Поделись опытом, как запланировать свою жизнь, чтобы от тебя не сбежал мужчина?
- И зачем я за тебя замуж не вышла десять лет назад?
- Да ты что, смеешься? Я сам, своими усилиями выдал тебя за этого профессора, я вас познакомил, я ему про тебя рассказывал, подогревал интерес, я облегченно вздохнул, когда вы наконец поженились, и следил за вами и думал, насколько тебя хватит. А сейчас мне просто надоело, я понял, что в тебе больше ничего интересного нет, все будет повторяться по кругу, пока ты окончательно не превратишься в старуху
Последнего Алла уже не могла спокойно пережить, напоминание о грядущей старости начисто лишало ее самообладания.
- Ты во мне умудрился оскорбить сегодня всех сразу: и мать, и женщину, и модельера. У тебя талант, Паша. Я терпела, я выслушала все, но надо знать, каких стоит наживать себе врагов, а каких нет. Прощай.
- Погоди, выпей рюмку вина на дорожку, я сейчас тебе налью.
- Принеси лучше мой сотовый, я забыла его наверху.
- С удовольствием. Не хочу, чтобы это был повод ко мне вернуться.
Я поднялся наверх, в спальню, никакого сотового там, естественно, не оказалось, а когда спустился переспросить, внизу уже не оказалось и самой Аллы. Все исчезло из моей жизни как миф, все, кроме бокала с вином, из которого я потом отпил, чтобы успокоить нервы, - все-таки скандалы с такими женщинами бесследно не проходят. В середине груди вдруг кольнуло и заныло: кому не жалко десять лет своей жизни, которые испортила такая бабенка?
Интересно, куда она дела ампулу с остатками цианистого калия? Сунула в кармашек своей модной сумочки? Конечно, туда, где лежит ее старая помада и носовой платок. Алла педантична, она выбрасывает использованную тару только в урну, а никакой урны поблизости нет, а в Москве она забыла обо всем, кроме нашего последнего разговора. Поэтому я просто уверен, что эта ампула до сих пор лежит в ее сумочке, хотя яд в ней давно уже разложился и стал безобиден, как обычный уж, по виду похожий на змею, но без всякой отравы в шипящей пасти. Кто же еще может убить таким способом, как не женщина, вспомните об этом. Если бы Алла подумала немного и успокоилась, вряд ли она стала бы меня травить, зачем? Кроме хлопот, моя смерть ничего не прибавит и не убавит в ее жизни, просто она сделала это в порыве отчаяния, сам спровоцировал, каюсь, но уж больно мне не терпелось отправиться на тот свет. Зачем? Об этом я еще скажу, а пока отдаю в руки правосудия женщину, которая должна понести наказание хотя бы за то, что не способна понять, зачем живет…"
- Да. Зачем живет? - Леонидов положил пальцы на глаза и надавил слегка, так они болели от чтения на ярком солнце. - Когда пришло?
- В пятницу.
- Почему не позвонил?
- Не поверил. Откуда ты узнал, что будет письмо?
- Должен же у этого шедевра быть конец.
- А что в конце?
- Истина.