Одна из лошадей принадлежала высокой женщине с резкими чертами лица. В скачках она была докой и терпеть не могла неумелых наездников. И после того, как за фут до финиша мне удалось на ее очень дорогом, недавно купленном жеребце, перебраться из последних на второе от конца место, она прямо-таки набросилась на меня:
- Надеюсь, вы понимаете, - начала она громогласно, жестким тоном, не смущаясь близостью завсегдатаев скачек, - что за эти пять минут вам удалось наполовину снизить стоимость моей лошади и выставить меня полной идиоткой. Да я же заплатила за нее целое состояние!
Я извинился, предположив, что ее лошадь требует немного времени для наработки…
- Времени? - повторила она со злостью. - Для чего? Чтобы вы проснулись? Вы с самого начала держались слишком далеко! Вам нужно было со старта идти вплотную… - Ее едкая лекция все продолжалась и продолжалась. А я смотрел на красивую голову ее породистого жеребца и думал: "Неужели он так плох, как показался? Не похоже…"
В среду был великий день для десятилетнего мальчугана по имени Хьюго, с сияющими глазами и заговорщицкой улыбкой. Его эксцентричная богачка-бабушка подарила Хьюго крупного гнедого скакуна и была достаточно предусмотрительна, чтобы заплатить и за его тренаж.
Мы с Хьюго сразу стали большими друзьями. Зная, что я каждое утро вижу его любимца в конюшнях Джеймса, он стал присылать мне маленькие посылочки с кусочками сахара, утащенными со стола в частной школе. Я добросовестно передавал лакомство по назначению. И в ответ посылал Хьюго детальный отчет о тренировках его жеребца.
В эту среду Хьюго не только сам отпросился из школы, чтобы увидеть, как пройдет его лошадь, но и привел с собой трех товарищей. Все четверо стояли со мной и с Джеймсом на смотровом кругу. Матери Хьюго нравилось, что ее сын наслаждался всеобщим вниманием. И когда я вышел из весовой, она широко улыбнулась мне со своего места на трибунах.
Мы с Джеймсом получили большое удовольствие, обращаясь с четверкой взбудораженных мальчуганов, как мужчины с мужчинами. И они это оценили.
"На этот раз, - обещал я себе, - я выиграю, ради Хьюго. Я должен! Я обязан!"
Но гнедой красавец прыгал в тот день совсем уж неуклюже. Почти у каждого забора он как-то нырял головой вниз и один раз, чтобы не полететь кувырком, мне пришлось свеситься вниз с его шеи. Отпустив одну руку, я еле удержался за поводья. Свободная рука, скользнув по боку, помогла мне перенести тяжесть назад и усидеть в седле. Но такой жест, известный как "подзывание кэба", не мог встретить одобрения Джеймса, утверждавшего, что это стиль "испуганных любителей".
Личико Хьюго было красным от расстройства. И трое его друзей угрюмо волочили ноги. Из-за этих свидетелей у мальчика не было никакой возможности скрыть свою неприятность в школе.
- Мне ужасно жаль, Хьюго, - искренне извинился я за все - за себя, за лошадь, за скачку и за безжалостность судьбы.
Он ответил мне со стойкостью, которая могла бы послужить уроком для многих владельцев постарше его:
- Сегодня просто неудачный день, - по-доброму пояснил он. - И кто-то ведь должен прийти последним. Так сказал мой папа, когда я получил самый низкий балл по истории. - Он снисходительно поглядел на гнедого и спросил: - А на самом-то деле он хорош, правда?
- Конечно, - охотно согласился я. - Очень хорош.
- Ну что ж, - сказал Хьюго, храбро поворачиваясь к своим друзьям. - Ничего не поделаешь. Надо бы выпить чаю.
Подобных неудач было слишком много, чтобы они могли остаться незамеченными. Прошло несколько дней, и я ощутил перемену в отношении к себе. Кое-кто, в частности Корин, выказывал нечто вроде презрения. Другие смотрели на меня с неловкостью, некоторые с сочувствием, иные с жалостью. Все головы оборачивались в мою сторону, и я ощущал волну сплетен, вскипавшую за спиной.
- Что именно говорилось? - спросил я у Тик-Тока.
- Не обращай внимания, - отмахнулся он. - Победишь пару раз, и они начнут крутить педали назад и снова кидать лавровые венки. Тут какая-то гнусная подлость, мой друг, вот и все!
Больше ничего я из него не вытянул.
В четверг вечером Джеймс позвонил мне и попросил приехать. Я невесело брел в темноте. Неужто и он, как два других тренера, в тот же день ищет предлог, чтобы дать мне отставку. Винить его я не смел: таким могло быть требование владельцев - прекратить отношения с жокеем, который постоянно не в форме.
Джеймс пригласил меня в свой кабинет, соединяющий дом с двором конюшни. Стены увешаны фотографиями скачек и длинным рядом жокейских камзолов на вешалках. Массивное бюро да три кресла с продавленными пружинами и ветхий турецкий ковер на полу. В камине алели раскаленные угли. За последние три месяца я провел здесь немало часов, строя планы насчет предстоящих скачек и обсуждая прошедшие.
Джеймс посторонился, чтобы дать мне войти первым. Потом плотно прикрыл дверь и весьма агрессивно вскинул на меня глаза:
- Похоже, - заявил он без всяких предисловий, - что вы утратили кураж.
В кабинете было тихо до жути. Лишь слегка потрескивал огонь, и слышалось, как в ближайшем деннике лошадь била копытом. Я смотрел на Джеймса, а он на меня. Молчание длилось долго.
- Никто не может винить человека за то, что он утратил мужество, - произнес Джеймс вовсе необязательные слова. - Но тренер не может держать у себя жокея, с которым это случилось.
Я все еще молчал.
Он подождал несколько секунд и продолжал:
- Вы продемонстрировали все классические симптомы… Тащились в хвосте, останавливались без всякой причины, ни разу не набрали скорости, чтобы хоть разогреться, "подзывали кэб"… И чтобы не свалиться, держались сзади, - вот ваш новый стиль!
Я слушал ошеломленный.
- Помните, я обещал вам, что если услышу относительно вас какие-нибудь слухи, то прежде чем им верить, постараюсь убедиться в их справедливости?
Я кивнул.
- В прошлую субботу несколько человек выразили мне сочувствие, потому что мой жокей утратил кураж. Я не поверил. Но с тех пор внимательно наблюдал за вами.
Онемев, я ожидал казни. Да, эту неделю я участвовал в семи скачках и пять раз пришел последним.
Он тяжело опустился в кресло у камина и приказал раздраженно:
- Да садитесь же, Роб. Не стойте там, молча, как сраженный бык.
Я уселся и уставился на огонь.
- Мне казалось, вы будете отрицать это… Значит, все это правда?
- Нет.
- И это все, что вы можете сказать? Что с вами случилось? Вы должны дать мне хоть какое-то объяснение.
- Объяснить не могу, - произнес я с отчаянием. - Но каждая лошадь, на которой я скакал за последние три недели, будто окунула копыта в патоку. Все дело в лошадях… А я все тот же. - И сам почувствовал, что звучит это неубедительно.
- Вы несомненно потеряли свой настоящий стиль, - медленно говорил он. - Возможно, Баллертон прав…
- Баллертон? - переспросил я резко.
- Он постоянно твердил, что вы вовсе не так хороши и что я слишком быстро вас поднял - сделал основным жокеем, хотя вы к этому еще не готовы. А сегодня он самодовольно повторял: "Я же вас предупреждал!" Он так доволен, что ни о чем другом и говорить не может.
- Мне очень жаль, Джеймс.
- Может быть, вы больны или с вами что-нибудь случилось? - спросил он, раздражаясь.
- Нет.
- Говорят, вас напугало то падение, когда лошадь прокатилась по вас. Но вы были в порядке, верно? Я помню, вы лишь слегка чувствовали себя больным, но ничуть не казались испуганным.
- Я и думать забыл о том падении.
- Тогда почему же, Роб, почему?
Но я мог только покачать головой.
Он встал, открыл буфет, в котором стояли бутылки, налил виски и подал мне стакан.
- Я все еще не могу поверить, что вы струсили. Как вы скакали на Образце на второй день Рождества! Всего месяц назад! Никто не может так перемениться за столь малый срок. Ведь прежде, чем я пригласил вас, вы скакали на самых плохих или опасных лошадях, от которых тренеры оберегали своих жокеев. Поэтому я вас и пригласил. А то, что вы служили в родео… Вы не тот человек, который может вдруг струсить неизвестно почему и, уж конечно, не в разгар такого потрясающе удачного сезона.
Я понял, как глубоко не хотелось мне, чтобы он потерял веру в меня. И улыбнулся:
- У меня такое чувство, будто я сражаюсь с туманом. Я сегодня испробовал все, чтобы заставить этих лошадей идти быстрее. Но они были какие-то полумертвые. Не понимаю… Какая-то ужасная нелепость. Или это я был таким?
- Боюсь, что так и есть, - угрюмо заявил он. - Можете себе представить, какие у меня неприятности с владельцами. И разуверить скептиков мне не удается. Паника, как на бирже. А вы - те самые акции, которые спешат сбросить с рук. Это как зараза.
- Могу ли я рассчитывать хоть на каких-нибудь лошадей?
Он вздохнул:
- Вы можете скакать на лошадях Брума - он отплыл в круиз по Средиземному морю. И пока эти слухи до него не дошли. Еще две моих, занятых на следующей неделе. Что касается остальных, поживем - увидим.
- А как будет с Образцом? - с трудом заставил я себя выговорить.
Он взглянул на меня спокойно:
- У меня еще нет сообщений от Джорджа Тирролда. Но надеюсь, он согласится, что нельзя просто вышвырнуть вас, после того, как вы выиграли для него столько скачек. Он не из тех, кто легко поддается панике, так что можно надеяться. И если не случится ничего хуже, - закончил он рассудительно, - думаю, вы можете рассчитывать скакать на Образце в Зимнем Кубке. Но если вы и тут придете последним… Это уж будет конец.
Я встал и выпил свое виски.
- Эту скачку я выиграю. Чего бы ни стоило, я выиграю ее.
На следующий день мы поехали с ним на ипподром и всю дорогу молчали. А на месте выяснилось, что из трех предстоявших мне скачек две - уже не мои. Меня просто выпихнули вон.
- Владельцы лошадей, - бесцеремонно объяснил тренер, - считают: у них нет шансов на победу, если, как предполагалось, скакать будете вы. Очень жаль и все такое, но они не хотят рисковать.
Я был на трибунах и видел, что одна из двух лошадей победила, другая пришла третьей. Я старался не обращать внимания на косые взгляды жокеев, тренеров и журналистов, стоявших неподалеку. Хотите посмотреть, как я реагирую, - ну, это ваше личное дело. Так же, как моим сугубо личным делом было желание скрыть от них, какой непереносимой горечью отозвались во мне эти результаты.
В четвертой скачке я шел на лошади Джеймса и был полон решимости победить. Лошадь была вполне способна на это, и я знал ее, как умелого прыгуна и волевого борца на финише…
Мы пришли последними.
Мне едва удалось заставить ее держаться вместе с остальной группой. В конце она чуть не шагом прошла мимо финишного столба, опустив голову от усталости. Я и сам не мог поднять головы от обиды и унижения. Чувствовал себя больным и с трудом вернулся, чтобы держать ответ. Лучше бы сесть в "мини-купер" и врезаться на полной скорости в здоровенное дерево.
Веснушчатый парнишка-конюх, ухаживавший за лошадью, даже не взглянул в мою сторону, когда взял поводья в паддоке. Обычно он встречал меня сияющей улыбкой. Я слез с лошади. Владелец и Джеймс стояли с ничего не выражающими лицами. Никто не сказал ни слова. Да и нечего было говорить. В конце концов владелец лошади пожал плечами, круто повернулся и зашагал прочь.
Я снял седло, а конюх увел лошадь.
Джеймс сказал:
- Так не может продолжаться, Роб.
Я это знал.
- Мне жаль, мне очень жаль. Но придется найти кого-нибудь, кто завтра скакал бы на моих лошадях.
Я кивнул.
Он внимательно посмотрел на меня, и впервые в его взгляде, кроме удивления и сомнения, появился оттенок жалости. Это было невыносимо.
- Сегодня я не буду возвращаться с вами. Мне придется ехать в Кенсингтон. - Я постарался, чтобы это прозвучало как можно спокойнее.
- Хорошо, - явно обрадовался он. - Мне, право, очень жаль, Роб.
- Я это знаю.
Относя седло в весовую, я остро ощущал провожающие меня взгляды. В раздевалке все замолчали смущенно. Я положил седло на скамью и начал раздеваться. На некоторых лицах было написано любопытство, на других - враждебность, кто-то смотрел с сочувствием и лишь один или двое с откровенной радостью. Презрения не было - оно остается тем, кто сам не участвует в скачках, кто не знает, каким грозным кажется жокею большой забор. А здесь каждый слишком хорошо сознавал: все это могло бы быть и с ним.
Разговор возобновился, но ко мне не обращались. Так же, как и я, они не знали, что говорить.
Я чувствовал себя не менее храбрым, чем всю жизнь. Ясно, что невозможно быть напуганным, хотя бы подсознательно, и считать себя столь же готовым к любому риску. Но оставался потрясающий факт: ни одна из двадцати восьми лошадей, на которых я скакал после того, как упал и ударился, не показала приличного результата. Ни одна! Их тренировали разные тренеры, они принадлежали различным владельцам. И единственное, что было между ним общего, - это я. Двадцать восемь - слишком много, чтобы считать это случайным совпадением. Тем более, что те две, от которых меня отставили, прошли хорошо.
Беспорядочные мысли все крутились и крутились, и ощущение такое, будто небо валится. Я надел свой уличный костюм, причесался и даже удивился, что выгляжу как обычно. Вышел и постоял на крыльце. Из раздевалки доносилась обычная жизнерадостная болтовня, затихшая при мне и снова вспыхнувшая, как только я вышел. Снаружи тоже никто не стремился заговорить со мной. Никто, если не считать тощего типа с лицом хорька, который пописывал во второстепенной спортивной газетке. Он стоял с Джоном Баллертоном, но, увидев меня, тут же подскочил.
- О, Финн, - глядел он на меня с хитроватой, злобной улыбочкой, вынимая блокнот и карандаш, - не дадите ли мне список лошадей, на которых вы будете скакать завтра? И на той неделе?
На грубоватом лице Баллертона сияла самодовольная, торжествующая ухмылка. Я с трудом справился с собой.
- Спросите лучше у мистера Эксминстера.
Хорек был разочарован. У меня еще хватило здравого смысла, чтобы не дать ему по морде.
Я пошел прочь, клокоча от ярости. Но проклятый день еще не кончился. Корин, как нарочно попавшийся на пути, остановил меня:
- Вы видели это? - В руках у него был номер газетки, в которой сотрудничал тот хорькоподобный тип.
- Нет. И видеть не хочу.
Корин улыбнулся злорадно:
- По-моему, вы должны подать в суд на них. Все так считают. Нельзя же это игнорировать, иначе все подумают…
- Пусть все думают, что им хочется, черт побери, - отрезал я, пытаясь уйти.
- Все же прочтите, - настаивал Корин, суя газетку мне в нос.
Не заметить заголовка было невозможно. Жирным шрифтом напечатано: "Потерян кураж". И я стал читать.
"Кураж, храбрость - зависят от человека. Один храбр, потому что усилием воли побеждает страх, другой - из-за отсутствия воображения. Если заниматься стипль-чезом - не имеет значения к какому типу относится человек, главное - обладать куражом. Может ли кто-нибудь понять, почему один храбр, а другой нет? Или почему один и тот же человек может быть в какой-то период храбрым, а в какой-то трусливым? Не связано ли это с гормонами? Да и удар по голове может, вероятно, повредить тот орган, который вырабатывает кураж. Кто знает?
Но когда жокей стипль-чеза теряет кураж - это жалкое зрелище, как мог убедиться каждый зритель, недавно побывавший на скачках. И хотя мы можем сочувствовать этому жокею, поскольку он не в силах справиться со своим состоянием, нельзя не спросить в то же время: правильно ли он поступает, продолжая участвовать в скачках?
За свои деньги публика хочет видеть честные состязания. А если жокей трусит, боится упасть - он получает свой гонорар обманным путем. Но конечно, это лишь вопрос времени. Тренеры и владельцы лошадей непременно откажутся от услуг такого обманщика. И заставят его уйти в отставку, защитив таким образом публику, играющую на скачках, от напрасной траты денег. И правильно сделают!"
- Я не могу подать на них в суд, - сказал я, возвращая Корину газету. - Они не назвали моего имени.
Его это не удивило. Да он знал все и раньше: хотел только понаслаждаться зрелищем.
- Что я такого сделал вам, Корин?
Он был несколько ошарашен и промямлил:
- Э-э… ничего…
- Тогда мне жаль вас, - холодно заметил я. - Мне жаль вашу злобную, низкую, трусливую душонку…
- Трусливую? - покраснев, воскликнул он, уязвленный. - Вы-то кто такой, чтобы других обвинять в трусости? Просто смех один, честное слово! Ну погодите, я им все расскажу. Ну-ну…
Но я уже получил больше чем достаточно. И в Кенсингтон отправился в таком ужасном отчаянии, какого, надеюсь, мне не придется больше пережить.
В квартире никого не было, и на сей раз она была чисто убрана. Семейство, как я понял, в отъезде. Что подтвердила и кухня: ни крошки хлеба, ни капли молока, ни какой-либо еды в холодильнике: корзинка из-под фруктов пуста.
Вернувшись в безмолвную гостиную, я вытащил из буфета почти полную бутылку виски. Улегся на диван и сделал два здоровенных глотка. Неразбавленный алкоголь обжег рот и пустой желудок. Я заткнул бутылку и поставил на пол рядом с собой.
"Какой смысл напиваться, - подумал я, - утром мне будет еще хуже. Ну, допустим, я смогу пить несколько дней, но и это не поможет. Все кончено. Все погибло и потеряно".
Я долго рассматривал свои руки. Руки, их особая чуткость к лошадям, кормили меня всю мою взрослую жизнь. Руки выглядели, как обычно. "Они те же", - в отчаянии думал я. Нервы и мускулы, сила и чувствительность - ничто не изменилось. Но воспоминание о двадцати восьми лошадях, на которых я скакал в последнее время, опровергло это. Неуклюжие, нескладные, невосприимчивые - вот они какие, мои руки!
Я не владел никаким другим мастерством кроме умения скакать на лошадях - и не желал ничего иного. Сидя на лошади, я ощущал себя не только цельнее, но и крупнее. Еще четыре ноги кроме моих, и еще одна голова. И куда больше силы, больше скорости, больше храбрости… От последнего слова я вздрогнул… В седле я чувствовал себя, как рыба в море. Скаковое седло! Мороз пробежал по коже. Не гожусь я для скакового седла. Недостаточно хотеть скакать так же хорошо, как другие. Нужно еще так же иметь талант и выдержку.
А я не гожусь и никогда не буду годиться. Я не могу снова овладеть тем, что уже было у меня в руках. Я не использовал тот удачный шанс, который был мне дан. А этот ужас, это унизительное, постепенное падение! А ведь я уже почти достиг успеха!
Я поставил бутылку себе на грудь. Другого общества у меня сейчас не было. А она обещала хотя бы возможность заснуть. Но привычки крепко сидят в нас. Хотя я и цеплялся за бутылку на груди, как утопающий за спасательный жилет, но знал - больше не откупорю ее. Во всяком случае, не сегодня вечером.
А что дальше? Может быть, Джеймс даст мне еще одну или двух своих лошадей. Может быть, я даже буду еще скакать на Образце и сражаться за Зимний Кубок. Но сам я ничего от себя не ждал и не надеялся пройти хорошо. При одной мысли, что мне придется снова выдерживать все эти косые взгляды, я весь съеживался. Лучше уж сразу начать новую жизнь. Но что мне делать в этой новой жизни?