- Спокойно, - сказал на это Борис Сергеевич, внимательно слушавший сбивчивые и эмоциональные монологи Татьяны, перебиваемые рассуждениями Ивана Арсеньевича. - Давайте, друзья мои, начнем теперь все сначала и по порядку. Итак, сотрудничество с ГКЧП. Объясняю: это пока не обвинение, а сам Евгений Николаевич - не обвиняемый, пока оно не будет ему предъявлено в установленном законом порядке. Насколько я понимаю, закон уже нарушен. Продолжим. Вы что-то там говорили о поддержке демократии, "Белого дома" и товарища Ельцина? Я вас правильно понял?
Хитрое, с вытянутой вперед острой бородкой лицо Гордина в этот момент стало истинно мефистофельским, словно он только что, мудро и иронично, ответил Фаусту на его обидный намек: "Я знаю многое, хоть не всеведущ я..." Татьяна вдруг заметила утонувшую в его глубоких темных глазах странную насмешку над жизнью, вероятно, - над чем же еще? - в которой торжествующая пошлость довольно успешно и ловко научилась вскарабкиваться на пьедесталы античных героев.
- И как же это случилось? Пардон, как произошло? Расскажите подробно, ибо этот момент биографии может оказаться решающим.
Он действительно мудр, поняла Татьяна и поверила Гордину безоговорочно.
Арсеньич, стараясь не пропустить ни одной стоящей, с его точки зрения, детали стал рассказывать о своей экспедиции в "Белый дом", о состоявшихся там встречах и разговорах. Единственное, о чем он промолчал, это беседа с тезкой, на рассвете. Есть вещи, которые лучше не знать, целее, как говорится, будешь.
Гордин слушал, внешне не проявляя будто бы заметного интереса, но было заметно, что у него уже возник вариант какого-то решения и теперь он лишь уточняет для себя некоторые детали.
Закончив рассказ, Арсеньич замолчал в ожидании новых вопросов. Татьяна тем временем приготовила чай, поставила чашки, розетки для варенья, печенье в вазочке, сахарный песок в сахарнице. Подумала, что, будь они сейчас в просторной столовой Никольского, на столе бы появился тончайший китайский фарфор, павловский хрусталь, восхитительные Наташины печения-варения, не в пример этой скудости. Никольский хотел окружить ее жизнь красотой, а не необходимостями, как он называл всю эту бытовуху. Однажды процитировал ей одного из своих любимых поэтов, завету которого он старался следовать. Татьяна уже забыла, кого назвал Никольский. Кажется, это был Михаил Светлов, который сказал: "Я легко могу прожить без необходимого, без лишнего я прожить не могу".
"Да, - вздохнула про себя Татьяна, - он у меня такой..."
Покорно прошу прощения у дамы, - с неожиданной изысканностью сказал вдруг Гордин, - не найдется ли у вас в доме обычного сахара, такого, знаете ли, кусочками?
- Вы имеете в виду... а-а, есть, но он растворимый, - улыбнулась Татьяна.
- Вот именно, сделайте одолжение.
Она высыпала из пачки на блюдечко несколько кусочков сахара. Гордин взял один, неожиданно крепкими пальцами поломал его и стал пить чай, откусывая сахар, как это любили делать дедушки и бабушки. Закончив чаепитие, отодвинул от себя чашку и, сцепив пальцы, потер ладони.
- Итак, вы лично, Иван Арсеньевич, знакомы с Александром Владимировичем Локтевым?
- Да, я говорил, - кивнул Арсеньич.
- Тогда наш первый шаг будет следующим. Вам, Иван Арсеньевич, надлежит найти возможность в самое ближайшее время встретиться с вице-президентом. О чем вы будете с ним беседовать, я скажу чуть позже. Вопрос второй. Я, к сожалению, не держал в руках постановления, подписанного областным прокурором. Я знаю Максимова и могу высказать свое личное к нему отношение. Он, скорее всего, будет делать то, что ему посоветуют сверху. Увы, слаб человек, а ему до пенсии, по-моему, всего ничего. Дали указание ему, он, в свою очередь, тоже дал указание следователю, тот исполняет. Как может... - Гордин развел руки в стороны. Если в своих действиях следствие опирается на факт личного участия Никольского в данном погроме, он должен иметь достаточно серьезное алиби.
- Борис Сергеевич, я подтверждаю, - сказала Татьяна.
- Вы - супруга, - улыбнулся Гордин.
- Борис Сергеевич, я не его супруга.
- То есть как это? - вскинул брови Гордин. - Я ничего не понимаю.
Я вам сейчас все объясню, - вздохнула она.
***
Выслушав рассказ Татьяны, Гордин задумался и кончиками пальцев начал накручивать свою острую бородку.
- А как должен, по-вашему, отреагировать ваш муж, узнав о том, что его жена вместе с дочерью живут... простите, жили в доме другого мужчины?
- А вот это, - решительно заявила Татьяна, - меня совершенно не интересует. Что же касается Алены, то... словом, она мне сказала так: мать, ты вольна поступать так, как захочешь. Как тебе подсказывают сердце и совесть. А я тебя не брошу. Этого достаточно?
- Что вы, милая, - Гордин вскинул бородку к потолкуй провел ладонью по своему гладкому черепу, - для меня более чем достаточно. Но... так называемое общественное мнение? Впрочем, оно сегодня уже, вероятно, мало что значит. Но вы должны будете объявить это в судебном заседании.
- Я уже сказала. Ту страшную ночь он провел со мной.
- Борис Сергеевич, - вмешался Арсеньич, - Татьяна Ивановна знает, о чем говорит.
- Тогда это алиби. А теперь вернемся к вице-президенту...
Жирнов доложил обстановку прокурору, что доказательства связей Никольского с ГКЧП выглядят весьма неубедительно и представляются ему голословными, поэтому не исключено, что красиво состряпанное дело рухнет в суде.
Василий Васильевич, честно говоря, уж и сам был не рад, что связался с ним. Но отступать было некуда и оставалось только идти до конца.
Между тем Жирнов, отметив, что прокурор явно мучается сомнениями, не ведая пока, какой предпринять ход, решил высказать, если, конечно, Василий Васильевич не возражает, свои мысли по этому поводу.
Максимов не возражал. И тогда Жирнов коротко посвятил его в свои соображения, возникшие после посещения финансовой компании "Нара", которая, как оказалось, снова и весьма активно возобновила свою деятельность. Налоговые службы, по представлению всех необходимых для проверки деятельности компании документов, уже занялись расследованием. Жирнов специально проверил - управляющая банком его не обманула.
Но, поскольку любая подобная ревизия длится не один день, а факты нападения на помещение компании, исчезновения денежных средств и всей документации имели место, у следствия есть основания предъявить обвинение в хищении общественного имущества, а также в незаконных валютных операциях.
- И объединить это дело с делом о налете, - подсказал прокурор.
- Вот именно, - улыбнулся Жирнов. - Я знаю, вас уже замучили протестами и жалобами на наши "противоправные действия" и нарушения законности, так?
Максимов только руками развел: мол, что поделаешь!
Мне кажется, Василий Васильевич, что всем им можно дать ответ такой: в следственном изоляторе Лефортово в настоящее время объявлен карантин. Ничего, подождут. А нам тем временем было бы неплохо перевести нашего подозреваемого в другой изолятор, скажем, в Бутырку. Там и условия содержания не те, и договориться можно о... некоторых мерах воздействия на нашего... упрямца.
"Способный малый", - подумал Максимов, разглядывая Жирнова. Когда-то и он сам был таким же молодым и востроносеньким. И тоже форму свою любил, как вот он. А теперь приходится надевать мундир только в исключительных случаях. Да и тесноват он стал, а государственному советнику юстиции третьего класса нужно прилично выглядеть, как-никак генерал-майор, если перевести на общеармейские звания. Выше не подняться, и не надо. Вот им, молодым, расти еще и расти. Способные ребята...
Ну что ж, - после долгого молчания, которое должно было изображать углубленное его раздумье, сказал он, наконец, и даже стол свой полированный ладошкой мягкой припечатал. - Предложение мне представляется дельным. Действуй как договорились. А я со своей стороны буду тебе всячески способствовать.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ ОТ СУМЫ И ОТ ТЮРЬМЫ
Октябрь, 1991
1
Арсеньич через помощника Локтева достал-таки Александра Владимировича. Но тот собирался в длительную командировку по Сибири и Дальнему Востоку и лишь исключительно из благожелательного отношения к Ивану Арсеньевичу согласился уделить ему не более пяти минут драгоценного вице-президентского времени. Для того, что нужно было Арсеньичу, хватило бы и меньшего. Локтев назначил час и сказал помощнику, что с Кашиным надо встретиться обязательно.
С этой минуты Арсеньич, сидя в офисе, ни на минуту не отлучался от телефонного аппарата. Наконец раздался звонок помощника. Он сообщил, что вице-президент примет майора Кашина - вот так, без тени шутки, и говорил помощник - без пяти минут в час дня. На официальную часть уйдет около трех минут, а затем Александр Владимирович готов уделить две минуты личного времени и сколько получится, пока он дойдет до автомобиля.
Арсеньич ринулся на аудиенцию. Его встретил помощник, провел в кабинет вице-президента.
Здесь уже присутствовало несколько человек, у всех был торжественный и строгий вид, словно готовилось какое-то важное ритуальное действо и они все являлись главными его участниками. Вице-президент был осенен сзади огромным полотнищем нового российского трехцветного знамени. Помощник, подойдя сзади, что-то подал ему, и Александр Владимирович сделал шаг навстречу Арсеньичу.
Человек военный при виде генерала, хоть и в цивильной одежде, торжественно шагнувшего ему навстречу, Арсеньич легко принял подобающую стойку. И даже слегка мешковатый, штатский его вид говорил армейскому взгляду, что создан этот человек природой по идеальному военному образцу. Локтев даже шаг замедлил, с восхищением глядя на Арсеньича.
- Вот, - сказал он просто, - от имени Президента и Республики вручаю тебе, дорогой мой товарищ и соратник, эту почетную медаль, памятный знак защитника "Белого дома". Их немного, и все они будут вручены самым достойным. Поздравляю, Иван Арсеньевич, и благодарю за ту неоценимую помощь, которую ты и твои товарищи оказали нам, руководителям сопротивления, в те поистине судьбоносные для Родины дни и ночи.
Локтев обнял и трижды поцеловал Арсеньича, затем отошел, давая возможность остальным пожать руку герою, и сделал неприметный взмах ладонью. Сейчас же появился официант. В руке у него был большой поднос с высокими бокалами с шампанским.
- Прошу, - снова показал рукой вице-президент и взял бокал. Отпив глоток, он поставил его на свой огромный письменный стол и взглянул на Арсеньича, который чувствовал себя сейчас настолько неловко в своей простой куртке и в данном окружении, что не знал, куда девать глаза и вообще зачем ему нужна эта дурацкая шампань, когда он за рулем.
Локтев показал ему глазами на выход и, обернувшись к своим, сказал:
Благодарю всех вас, увидимся после моего возвращения из командировки. До свидания. Пойдем, Арсеньич, слушаю тебя.
Все-таки хорошо, что был Арсеньич человеком военной закалки. Уложить в две-три минуты все, что надо было сказать, при этом объяснить идиотизм ситуации, - такое надо суметь. И Арсеньич сумел. Локтев отреагировал сперва бурно, даже гневно: как это так, оскорбить, унизить, бросить в тюрьму достойного человека! Да за такое... Короче, решительно заявил вице-президент, что нужно сделать? Какая требуется помощь?
И вот тут Арсеньич выложил Локтеву соображения адвоката, которые Гордин изложил Арсеньичу в самом сжатом виде, ибо понимал, что высокое начальство обожает готовые формулы для утверждения их в виде своего собственного решения.
Локтев задумался и молча направился к своему автомобилю. Арсеньич уже потерял было всякую надежду: загорелся же человек, понял вроде, подхватился помочь - и вдруг... Да что ж с ними тут, наверху, со всеми происходит? А вице-президент, будто уловив каким-то внутренним чутьем сомнения и отчаянье своего боевого соратника, хитро сощурившись, неожиданно погрозил тому пальцем.
Торопишься, друг. Такие вещи с наскоку не делаются. А у меня времени - сам видишь, в обрез. Значит, так договариваемся: через две недели я возвращаюсь, подсылай мне твоего адвоката, чтоб объяснил все более конкретно. Мы ж с тобой законы знаем, только когда они нас не касаются. А там столько всяких тонкостей и нюансов, черт ногу сломит. Вот и пусть он мне все еще раз толком объяснит, а я сделаю звонок куда следует. Все ж таки к мнению вице-президента должны прислушаться, как ты считаешь? - И, уловив в своем тоне хвастливые нотки, посерьезнел: - Я в том смысле, что вице-президент не должен выглядеть дураком в юридических хитростях, понял? Ну еще раз поздравляю - и до скорой.
Он пожал Арсеньичу руку и ловко, как будто в свой боевой самолет, нырнул в правительственную машину.
Две недели! Нет, все же верно говорят, что им, наверху, никогда не понять нас - земных и грешных. Они в облаках витают - в прямом и переносном смысле, а мы тут ползаем, под ногами мешаемся. Две недели восторженных приемов по всей России-матушке и две недели издевательств моральных и физических в лефортовском изоляторе! Есть, наверное, разница. И Арсеньич в сердцах пожелал даже, чтоб и они, эти новоявленные вожди, хоть когда-нибудь испытали на своей собственной шкуре то, что приходится терпеть другим.
Он снял медаль с лацкана куртки и сунул в карман, а коробочку от нее швырнул в урну.
Одного еще не знал Арсеньич: в Лефортове Никольского уже не было. Он-то считал, что в следственном изоляторе объявлен карантин, как ему в неофициальном порядке сообщил следователь Жирнов, а на самом деле накануне ночью Евгения Николаевича перевели в другой СИЗО - Бутырку.
2
За ним пришли ночью. Последовал приказ: "С вещами на выход?" Сердце словно сжалось от непонятного предчувствия - еще не понимая, хорошо будет или плохо. И какие тут вещи! Надел брюки и пиджак да сунул ноги в туфли. Вот и при параде.
- Выходи! - И пошла знакомая песня.
Привели в "отстойник", так называлось узкое помещение, весьма отдаленно напоминающее аэрофлотский "накопитель". Было холодно, и Никольский скоро почувствовал, что его стало знобить. Охранник, или контролер, черт знает, как их надо называть, всех этих не то конвойных, не то конвои ров, время от времени поглядывающих из-за решетки на подследственного, сжалился и, открыв дверь, швырнул ему совсем старый, но вроде чистый, бывший когда-то черным, а теперь уже серый зековский бушлат. Никольский накинул его на плечи и почувствовал, что озноб проходит.
Наконец охрана открыла дверь и Никольский увидел автомобиль с крытым металлическим кузовом. Повинуясь приказу, пошел к нему, но от сильного толчка в спину буквально влетел внутрь и едва не грохнулся об стенку. Сжались непроизвольно кулаки, но решетчатая дверь уже с лязгом захлопнулась, и машина резко тронулась с места.
Везли долго. Никольский ничего не мог понять: если в суд, то почему среди ночи. А если нет, тогда куда же? Наконец машина, по звуку понял Никольский, въехала в какое-то тесное помещение с гулким эхом.
Его вывели из машины, и под конвоем он вошел в кирпичное здание, в небольшую комнату, где сидели четыре женщины в военной форме с погонами сержантов и старшин, а также буквами "ВВ".
У Никольского тут же отобрали все, что ему выдали по описи при отправке из Лефортова. И та же процедура пошла в обратном порядке. Все снова переписали и дали расписаться. Потом приступили к медицинскому осмотру. И эта длительная унизительная процедура уже настолько убила в Никольском все нормальное, естественное, мужское, что он отрешенно, словно кукла, выполнял команды, даже и не стыдливо, а чисто механически прикрываясь ладонями, наклонялся, раздвигал ноги...
Дальнейшее прошло как во сне. Он уже ничего не помнил и ни на что не реагировал. Очевидно, поняв его ужасающее состояние, одна из женщин - кудрявая и с веснушками по всему лицу, - спросила: курит ли он? Он слабо кивнул. А курево есть? Он так же безразлично качнул головой из стороны в сторону. Тогда она открыла ящик стола, достала пачку сигарет "Прима" и коробок спичек, подвинула ему по столу, бери, мол. И вот уже эта простая человеческая забота, да какая там забота - обычное участие так тронуло Никольского, что он едва не разрыдался вслух. А женщина только глубоко вздохнула и отвернулась.
Новое испытание кончилось под утро. Ему выдали нечто свернутое в небольшой рулон - не то короткий матрасик, не то длинную плоскую подушку, алюминиевую чашку и ложку-черпачок, которой он научился пользоваться в Лефортове. Еще у него спросили в канцелярии, где проходило его новое "оформление", имеются ли у него какие-то претензии, на что он попросил лист бумаги, ручку и написал на имя начальника тюрьмы просьбу разрешить ему свидание с адвокатом и родными. А также на те небольшие деньги, которые у него изъяты при аресте, позволить приобрести зубную щетку и порошок.
В камере, куда привели Никольского, все еще спали. Это было огромное помещение, рассчитанное, видимо, человек на тридцать, но набито в нем, как оказалось, было около сотни арестованных. Вонь стояла невыносимая - какая-то жуткая смесь запаха хлорки, застарелого табачного дыма и перепревшей одежды. Контролер, который завел его в камеру, небрежным толчком сапога подвинул укрытого с головой человека, скорчившегося на крайних нижних нарах, и показал, где должен отныне обретаться Никольский. Разбуженный недовольно заворчал, высунул из-под старого пальто лохматую голову и хрипло приказал новичку:
- Твое место под парашей!
Поговори мне! - оборвал его контролер и толкнул Никольского в плечо, показывая, что спор исчерпан.
Дверь затворилась. Никольский присел на край нар, держа под мышкой бушлат и матрасик. Сосед выбрался из-под своего пальто и стал пристально рассматривать Никольского. Потом спросил:
- Откуда тебя?
- Из Лефортова, - буркнул Никольский, не имея сейчас никакого желания вступать в беседу.
Как странно, думал он, еще недавно за человеческое общение, да просто за живую речь, готов был, кажется, отдать все что угодно, а сейчас, попав в это ужасное скопище сонных тел, окутанных вонючим туманом, который в буквальном смысле можно было осязать пальцами, с непонятной ностальгией вспомнил свою одиночную камеру.
- А статья какая? - продолжал допытываться сосед.
Никольский еще не знал, что таков неписаный порядок, и он должен отвечать, если не хочет на свою голову больших неприятностей. Но он не знал и лишь обреченно махнул рукой.
- Как хочешь, - с непонятной многозначительной угрозой прохрипел сосед, однако подвинулся и отвернулся от Никольского.
А Евгений Николаевич разостлал на узком краю свой жидкий матрасик-подушку, прилег, натянул на голову бушлат и тут же провалился в глубокий сон.
Проснулся он от боли, лежа на цементном полу лицом вниз. Вероятно, во сне он выставил колени и кто-то, проходя в тесноте между нарами, так "нечаянно задел" его, что он свалился на пол. В камере стоял хохот, разноголосый шум, было жарко, даже душно, и еще эта вонь, от которой в горле застрял острый ком.
Никольский поднялся, огляделся и, наконец, с трудом пришел в себя. Соседа, похоже, не было. Или Никольский просто не смог узнать его в этом многоликом, малоопрятном человеческом месиве. Он скатал ватник, снял пиджак и пошел к раковине, чтобы умыться. К параше уже выстроилась очередь, и это новое унижение опять полоснуло Никольского по сердцу: он понял, что и ему вот сейчас придется, подобно остальным, оправляться при всеобщем обозрении.