…Он сидел на полу, прижавшись спиной к ножкам стула, смотрел на Джона и делал свое страшное признание. Лицо Марка оставалось в тени, но глаза сверкали. Струйка вина бежала из уголка рта.
- Я убил ее. Я убил Черри.
- Ты имеешь в виду, - Джон в упор смотрел на него, тяжело переводя дыхание, - что физически убил ее? Ты убил ее своими собственными руками?
- А разве есть какой-нибудь другой способ убить кого бы то ни было?
Наконец Марк, кажется, понял, что подразумевал Джон. Что он мог убить ее фигурально, в переносном смысле. Своей ненавистью, к примеру, или равнодушием.
- Нет, я именно это имею в виду. Я убил, я задушил ее.
- Но зачем? - воскликнул Джон и, не ожидая ответа, закричал: - Нет! Я не верю тебе! Ты лжешь!
- Говорю тебе, это я убил Черри. Я задушил ее на Бекгейтской лестнице.
- Ты что, сумасшедший? Ты спятил?
Марк как будто окаменел. В комнате уже стало совсем темно. Наконец Марк пошевелился и вытер рукой рот.
- Ты на самом деле убил мою сестру? Ты утверждаешь это?
- Сколько раз тебе повторять?
- Значит, это был ты, а никто и не догадывался все время. - Джон чувствовал себя так, как будто глаза вылезали из орбит. Зрачки неестественно расширились. Он посмотрел на Марка, как будто видел его впервые, и хрипло прошептал: - Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Ты думаешь, что убил только Черри? Нет, ты нас всех уничтожил. Ты довел моих родителей до отчаяния. Ты говорил, какой прекрасной семьей мы были, какой была наша жизнь, что она для тебя значила! И сам же уничтожил все это…
- Я и сам страдал не меньше, ты знаешь.
Марк перестал дрожать, и его лицо, насколько Джон мог видеть, расслабилось. Он встал на ноги, подошел к окну, потянулся. До Джона наконец окончательно дошло, что сказал Марк и это ошеломило его. В голове все смешалось, сердце бешено забилось, и он спросил, заикаясь:
- Это было временное помешательство, припадок бешенства?
Марк присел на кончик стула, наклонился вперед.
- Возможно, и было, когда я действовал физически. Но в причине сделать это никакого сумасшествия не было.
- Почему ты так поступил?
- Ревность. Ярость. Обида.
- Разве у тебя были причины ревновать Черри? Она же любила тебя. Она не смотрела ни на какого мужчину, кроме тебя. Да и вряд ли кто другой посмотрел бы на нее, я в этом уверен.
Марк судорожно сглотнул и нервно рассмеялся.
- Да ты что? Дите наивное? - Он спросил очень неестественно, как актер в плохом фильме. - Она была первостатейной в городе шлюхой.
Сначала он вспомнил, что все вышло из-под контроля. Он не мог управлять своим телом. Красная пелена, какую можно увидеть, если долго смотреть на свет сквозь прикрытые веки, появилась перед глазами. Он вскочил и ринулся на Марка с кулаками. Но Марк увернулся, и Джон лишь слегка задел его шею. Он уклонился и второй раз, когда Джон снова пытался нанести удар. Удар пришелся по спинке стула. Марк дотянулся до настольной лампы и швырнул ее в дверь. Сверкающие, как маленькие бриллианты, осколки разлетелись по комнате. Джон, не удержавшись, врезался головой в стул и замер, тихо постанывая.
- Ты и твои родители, - сказал Марк - должно быть, жили, засунув головы в песок как страус. С пятнадцати лет, задолго до окончания школы, она путалась с кем угодно. И это было не из-за неуверенности в себе и, замечу, не из-за необходимости самоутвердиться или чего-нибудь в этом роде. Ей это просто нравилось. Она сходила с ума от секса, это был главный ее жизненный источник. Я думаю, из-за этого она и была такой привлекательной.
- Привлекательной? - удивился Джон. - Черри - привлекательна? - Джон чувствовал себя ужасно, когда так говорил о сестре. Он - отвратительный и безнравственный предатель. Но в то же время, что он говорил теперь, не имело значения и не будет иметь значения когда-либо снова. - Она была одной из самых некрасивых девчонок, каких я когда-нибудь видел.
Такой отвратительный смех Марка заставил его вздрогнуть.
- Эти глаза, - сказал он, - эти волосы. У нее было самое восхитительное тело. Тело, от которого захватывало дух.
Джон нерешительно прошептал:
- Ты хочешь сказать, что видел…
- Конечно, видел, - перебил его Марк. - Ты думаешь, она ложилась в постель с кем угодно, а мне отказывала? Она собиралась женить меня. И, в конце концов, она хотела меня - но она хотела и всех остальных так же сильно. Любого, старого, молодого. Я полагаю, она ничего не могла с собой поделать. Я действительно так думаю. Жаль, что я не смог с этим примириться, правда? И жаль, что я не смог признаться себе, что она самая прекрасная женщина, какую я только знал, и самый лучший секс, который я когда-либо имел, был секс с ней. Возможно, я стерпел бы ее неразборчивость, если б она не распространялась об этом, не болтала бы с кем попало. Я не ошибался, когда думал, что пережил с ней самое лучшее. Моя семейная жизнь была просто пародией на то, что я испытывал с ней. Но я не смог смириться, Джон. Я не смог пойти на такое. Особенно когда она пообещала измениться, а я затем застал ее со старым Мейтлендом…
- Я не поверю этому!
- Конечно, я понимаю. Но это так. Шестидесятилетний строитель с ручищами каменщика. Этакое омерзительное существо, достойное Книги рекордов Гиннесса по своей омерзительности. С такой белесой щетиной на гнусной роже.
- Но когда это было? Когда она успевала?
- К примеру, половины визитов к миссис Чамберс не было и в помине. Почти все время, когда вы думали, что она у вашей тетушки, ее там не было. Черри очень устраивало, что у родителей нет телефона. А что касается старого Мейтленда, то, конечно же, на работе. Я как-то неожиданно пришел туда - на полчаса раньше, чем договаривались, - и застал ее у него на коленях.
- Может быть, ей стало плохо, - сказал Джон. - Она же болела.
- Ага, нимфоманией. Перестань, не стоит меня в этом убеждать. Мы же не говорим, что мужчина болен, если он с ума сходит по сексу, если ему постоянно его не хватает? Чем же женщины отличаются? Ты сам говорил, что они такие же, как и мы. И с Черри было все в порядке. Это со мной было не все в порядке. Всегда немного сумасшедший, когда любишь. Я убил ее, потому что она позволяла себе спать с другими мужчинами и говорила, что никогда не прекратит этого делать, нечего мне и мечтать, что она остановится.
- Ты бы мог просто бросить ее. Разорвать помолвку и уйти от нее.
- Понимаю, но я не мог. Я собирался рассказать тебе, что случилось. Знаешь, я позвонил ей в тот вечер на работу. Ну, около пяти. Уже стемнело. Мы гуляли по набережной и ссорились. Она рассказала мне абсолютно честно, что старик пристает к ней каждый день, вернее, так часто, как может. Она сказала, что не видит смысла лгать мне. Она не стала бы лгать и родителям, если бы они спросили. И тебе она тоже бы не солгала, только вы не спрашивали. Никто и никогда ее не спрашивал в вашей семье. Мы дошли до Бекгейтской лестницы. Я остановил ее и положил свои руки ей на горло. И как только я его почувствовал, я не мог уже остановиться. Казалось, руки прилипли к горлу. Я сжимал и сжимал, пока не услышал, как что-то хрустнуло. И как только это случилось, жизнь оставила ее. Она обмякла и выскользнула у меня из рук. Она упала прямо на камни…
Марк замолчал, опустив голову. Гнетущая тишина повисла в воздухе. Джон будто провалился в пустоту, обессиленный и опустошенный, словно не ел и не спал в течение долгого времени. И в этот момент он осознал, что мир перевернулся.
- Зачем ты мне рассказал? - спросил он и не узнал своего голоса.
- Мне было необходимо с кем-нибудь поделиться. Ты и представить себе не можешь, что чувствуешь, когда такое на твоей совести. Это как огромный груз, который тянет тебя в бездну…
Джон поднялся. Внизу лежал город, расцвеченный огнями и залитый лунным светом. И абсолютно не к месту он вдруг подумал, как много раз, наверное, пару сотен со времени убийства Черри, луна прибывала и убывала. И все это время Марк жил с глупым в своей жестокости секретом. Задыхаясь, все еще в шоке, он пробормотал:
- Я пойду. Я не хочу тебя больше видеть.
- Давай я тебя подвезу.
- Нет, спасибо. Ты пьян.
- Когда я пьян, я вожу машину лучше, - сказал Марк, и Джон подумал, что он сейчас выглядит гораздо лучше, чем недели назад, - он казался счастливее.
Не сказав больше ни слова, Джон быстро вышел. Вероятно, было уже очень поздно. Непонятно почему, его часы остановились. Иногда здесь можно было поймать такси, что возвращались в город, высадив пассажиров на Фонтиллах. Но этой ночью такси не было. В полном замешательстве, сбитый с толку, он начал длинный спуск. В голове ото всего происшедшего все плыло, но решение идти в полицию укрепилось. Злоба и отвращение охватили его, когда он вспомнил, каким счастливым облегчением засияло лицо Марка при его уходе.
Дорога вела вниз среди больших домов Хартленда. Несколько последних огоньков проглядывали в деревьях сада, казавшегося сейчас настоящим лесом. Джон никого не обогнал, никто не проходил навстречу. Случайные машины, светя фарами, проносились вверх по дороге, выхватывая на мгновенье из темноты травянистый бордюр тротуара.
Полицейский участок находился в Февертоне, ниже Рендолфского моста. Однако как бы они не приняли его за сумасшедшего, пришедшего с таким сообщением в это время. Неожиданно впереди из-за поворота показалась башня страховой компании "Сит-Вест". Хотя до нее оставалось не меньше мили, ночь была ясная и часы наверху башни хорошо просматривались. Двенадцать сорок две и плюс двенадцать. Да, пожалуй, в полицию лучше пойти завтра…
Та пятница была первым днем, когда Джон не пошел на работу без какой-либо уважительной причины, такой, как, скажем, болезнь или похороны. Он брал утро для похорон матери, и полдня - на похороны отца. Но сейчас, укладываясь спать, он решил, что завтра не пойдет на работу.
И в субботу утром, когда он предполагал работать, снова остался дома…
Однако, пролежав в темноте без сна больше часа, он понял, что лег в постель только потому, что была ночь, а ночью положено спать. Это было правило, условность, и он жил по ним. Меж тем мир изменился.
Он встал и снова оделся. Выйдя на свежий воздух, он немного посидел на ступеньках лестницы, а затем прошел в сад. Зарывшись лицом в розовый куст, он с наслаждением вдохнул его холодный свежий аромат. Он прошел к маленькой каменной скамейке, сел на нее, закрыл глаза, удивляясь пустоте в голове и неспособности о чем-нибудь думать. Но он не заснул и здесь, а в четыре утра запели ранние птицы.
- Если никогда больше не отдыхать, что тогда произойдет со мной? - спросил он себя. Наступил рассвет, а он продолжал бродить из сада в дом и обратно в ожидании времени, когда можно будет позвонить Гэвину…
Это произошло три недели назад. В полицию он так и не пошел, а в понедельник вышел на работу.
Джон всегда считал, что перерождение означает изменение к лучшему, но почему оно также не может означать новое рождение в жестоком мире с пониманием, насколько жизнь тяжела и ужасна? У него появились любопытные мысли о том, что страдание может сделать с человеком. Вероятно, оно могло так воздействовать, что человек потерял бы память. А возможно, оно может изменить тебя, сделать менее щепетильным, менее застенчивым человеком. И получалось, что прежний Джон не мог бы грубо наорать на Гэвина: "Перестань болтать с этой чертовой птицей! У тебя очередь покупателей на пруду с золотыми рыбками". Прежний Джон не позволил бы, чтобы письмо Дженифер неделю провалялось без ответа, и когда в конце концов он решил согласиться на встречу, не сообщил бы об этом так холодно, так лаконично, с требованием провести ее в собственном доме. И, конечно же, прежний Джон, когда Марк позвонил ему с предложением закончить разговор, не ответил бы: "Мне не о чем с тобой разговаривать". И не бросил бы трубку.
7
Время от времени Ангусу Камерону снился один и тот же сон. Как будто он идет через анфиладу огромных, запущенных, с высокими потолками комнат. Бумажные обои с выгоревшими розами свисали полосами вниз от обвалившихся карнизов. Разбитые люстры ненадежно крепились к потолку одним кольцом. Через трещины и проломы в полу открывалась закопченная бездна, где царствовали тараканы. Иногда на своем страшном маршруте через дыру в полу приснившегося дома Ангус видел скелет, который тянул к нему руку. И тогда он кричал…
Когда Ангус был маленьким, приходила Люси. Она успокаивала его, утешала. Теперь было по-другому, он просто тихо стонал в пустой комнате.
Вероятно, именно поэтому он только однажды зашел в дом номер пятьдесят три на Руксетер-роуд, но так и не рискнул подняться выше нижнего этажа. От одной только мысли взобраться по этой лестнице, как Манго, побродить по заброшенным комнатам, как делал это во сне, по телу пробегали мурашки…
Ребята никогда не открывали окна и едва ли знали, возможно ли. Но они понимали, что нельзя даже пытаться, так как их присутствие могли обнаружить.
Теплой июньской ночью, когда часов до девяти, а то и позже еще светло, в гостиной на первом этаже было душно. Все кругом покрывала сухая пыль, от которой хотелось чихать. Моль побила грязно-розовый шелк занавесок. Огромная паутина, словно многоярусная оснастка парусника с бесчисленными канатами, веревками, подвесными койками, спускалась от карниза, оплетенного виноградной лозой, до заляпанного комками засохшей грязи плинтуса. Гекатомба мух, запутавшихся в паутине, нашедших в ней свою смерть.
Грэхем О'Нил в своей футболке с осьминогом пристроился в колченогом шезлонге. Манго освоил садовую скамейку со спинкой из металлических скоб с причудливыми завитушками. Косые лучи заходящего солнца проникали сквозь грязные оконные стекла, рисуя на полу светлые квадраты.
- Он опаздывает, - нарушил тишину Грэхем.
- Твои часы спешат. Я очень удивлюсь, если он опоздает. Что бы ни произошло, он не опоздает. Он не из тех, кто опаздывает.
Манго подошел к окну, но вниз на улицу смотреть не стал. Его взгляд устремился в небо, на башню.
- Восемь сорок пять, - сказал он. - И девятнадцать градусов. - Манго отвернулся от окна, теперь он пристально смотрел на закрытую дверь. Это была филенчатая дверь с накладным замком и шарообразной ручкой из потемневшей латуни. - Мне надо тебе кое-что сказать, пока его нет. Штерн получил наш июньский шифр.
- Что значит получил?
- Есть два предположения, понимаешь? Одно из них, что ему или кому-нибудь из его агентов случайно повезло. Потому что надо проделать огромную работу и выдвинуть массу гипотез, чтобы разгадать шифр. И в первую очередь понять наш принцип, по какому мы шифруем. Ну, ладно. Это, в конце концов, возможно. Но "Ловушка для шпионов"? Это совсем непопулярная книга. Это только для любителей детективов, так? Второе - кто-то передал ему шифр.
Грэхем ничего не сказал, но его губы сложились в трубочку, как если бы он хотел свистнуть. Оконные стекла и красное солнце отражались в его рысьих глазах как в зеркале. Манго ожидал от него вопроса, как он об этом узнал, но вопроса не последовало, и он сказал сам:
- Василиск получил приказ прекратить операцию "Колеса" уже на шифре из "Ловушки" и… - Манго внезапно умолк и прислушался.
Одна из ступенек пятая сверху, скрипела. Не имело значения, с какой силой или в каком месте ты на нее наступишь, она скрипела всегда. Чтобы не допустить этого, Манго, когда поднимался по лестнице, всегда ее перепрыгивал. И ему показалось, что он услышал что-то, но не скрип, а скорее толчок в глубине дома. Он на цыпочках вернулся к металлической скамейке и бесшумно опустился на ее середину. Дверь отворилась, и вошел Чарльз Мейблдин. Если ступенька не скрипнула, значит, он тоже научился пропускать ее.
Он был невысок с детским, можно сказать, младенческим личиком, белокурыми вьющимися волосами и голубыми глазами с поволокой. Из-за отсутствия хоть какой-нибудь эмоции его довольно плоское лицо казалось туповатым.
- Думаю, ты понимаешь, зачем мы попросили тебя прийти сюда. - "Совсем, как мистер Линдси, - подумал Манго. - Я говорю, как наш заведующий, ну а как здесь по-другому говорить?" - Ты можешь сесть, если хочешь. - Движение голубых глаз насторожило Манго. - Пожалуйста, без фокусов! - бросил он Чарльзу и резко спросил: - Как Штерн узнал о "Колесах"?
- Ты меня спрашиваешь?
Манго кивнул. Грэхем поспешил объяснить:
- Василиск получил фальшивку с приказом уже на июньском коде. Настоящее сообщение вынули, а заменили приказом на "Ловушке".
Маленькие ножки Чарльза Мейблдина в безукоризненно белых кроссовках едва доставали пола. Один из красных солнечных квадратов передвинулся на кроссовки, они оказались в центре квадрата, как будто преднамеренно сохраняя симметрию. Но солнце садилось, и очень скоро освещенный квадрат потускнел, а потом и вовсе исчез. Дракон - вот кому меньше всего подходило это имя! - продолжал рассматривать кроссовки, исчезающий квадрат света, затем поднял глаза и в упор посмотрел на Манго.
- Ты считаешь, что я предатель?
Вместо прямого ответа на прямой вопрос Манго бросился в рассуждения:
- Понимаешь, ты перебежчик Я понимаю, что это тяжело. О тебе я не говорю, но не всегда перебежчика ценят. Хоть это парадокс. Потому что, чтобы перейти на другую сторону, надо быть очень преданным той стороне, куда идешь, и еще…
- Он имеет в виду, - перебил Манго Грэхем, его рысьи глаза цвета незрелого крыжовника сверкали, - что предатель всегда остается предателем. Если ты смог предать Штерна, ты можешь предать и нас.
- А есть неопровержимые доказательства, что я его предал? А вдруг я по-прежнему его человек?
Да, Чарльз Мейблдин гораздо умнее Грэхема, отметил Манго. Ему не хотелось думать, что слова Дракона могут быть правдой. Чарльз Мейблдин, голос у которого так и не сломался и оставался как у поющего в церковном хоре мальчика, бесстрастно спросил:
- Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Манго так далеко не заглядывал. Он вдруг обнаружил, что наступили сумерки. Темные облака скрыли вечернюю зарю, комната наполнилась густыми тенями. Запах грязи, гниющего дерева усилился. Манго не хотел терять Чарльза Мейблдина, но ему стало холодно от мысли, что каждый их секрет, каждая новая идея будет тайком переправляться Штерну, и тело покрылось гусиной кожей.
- Ты должен доказать, что ты наш, - сказал он.
8
Джон знал, что Дженифер абсолютно не трогало ни какой у него дом, ни какая в нем обстановка, но она все-таки должна увидеть улучшение, заметить чистые чехлы, новую лампу. И сад, даже если она и безразлична к нему, не мог не вызвать восхищения. В палисаднике буйно расцвела глициния, ее длинные розовато-лиловые соцветия как занавески драпировали окна снаружи. Газоны были четко ограничены и аккуратно подстрижены, высота травы не превышала одного дюйма. Среди уже отцветающего сибирского вьюнка появились анютины глазки. Поддавшись порыву, Джон принес из Троубриджа большую гипсовую вазу. Он поместил в нее уже цветущие герань и бегонию, хоть и считал, что это своего рода обман, и презирал себя за это. Он ловил себя на том, что продолжает делать вещи, ему несвойственные в прошлом, что вся его натура изменилась.