Внимание, которое он привлек к себе, казалось, подлило масла в огонь. Он поднял руки и принялся сбрасывать с полок вазы и горшки. Некоторые из них были пластмассовые, но большинство - керамические. Они вдребезги разбивались, осколки разлетались в разные стороны. Гэвин совсем обезумел. Он начал сгребать руками все, что попадалось на глаза, и швырять на пол. Полетели растения в горшках, вазы, кувшины, инструменты. Искусно сделанное приспособление для барбекю из металла и стекла он разломал на части и разбросал по сторонам. Обломки отскакивали от каменных садовых скульптур и разбивали окна. Одна из женщин громко закричала:
- Разве нельзя остановить его? Кто-нибудь может его остановить?
Гэвин давил ногами осколки стекла и черепки, как раненый слон. Он молотил руками по зеркалу в бамбуковой раме. Он ухитрился дотянуться до подвешенных к потолку горшков и выдернул из них плющ. Сначала он молчал, но сейчас к наносимому материальному ущербу он добавил поток непристойностей и воплей. Ругательства посыпались из него, как земля из разбитого горшка. Лес зашел со спины, и, казалось, один из покупателей готов был прийти ему на помощь. Джон, словно окаменев от ужаса, стоял у конторки. Наконец, сбросив оцепенение, он направился к Гэвину, но тот, заметив его намерение, отпрыгнул в сторону к стойке, в которой, как зонтики в подставке, стояли различные садовые инструменты. Он ухватил вилы с длинным черенком и четырьмя острыми из нержавеющей стали зубьями. Подняв их, как копье, Гэвин сделал резкий выпад в сторону Джона.
Это выглядело нелепо и, может быть, даже смешно. Но это было опасно. Джон вовремя уклонился от удара, и он пришелся по стенду с прикрепленными на нем пакетиками с луковицами растений. Содержимое разорванных пакетов посыпалось на пол. Тем временем Гэвин, издав воинственный крик, как первобытный воин, снова бросился с вилами на Джона. На этот раз усилие не пропало даром, и Гэвин вскользь задел плечо Джона, вызвав жгучую боль. Гэвин довел бы дело до конца, не остановился до тех пор, пока серьезно не ранил бы Джона или даже не убил, но, когда он замахнулся во второй раз, Лес и один из покупателей схватили его сзади, стараясь заломить руки за спину. Гэвин отбивался, как тигр, огрызался и сквернословил, мычал и резко откидывал голову назад, крутил ею, стараясь укусить Леса за руку. Зажимая плечо, из которого сквозь белье и толстую брезентовую спецовку хлестала кровь, Джон осознал, что Шэрон звонит в полицию.
Женщина подержала двери, чтобы они не закрылись, и двое мужчин повели Гэвина в офис. Они затолкали его за письменный стол, но Лес пытался убедить всех в необходимости связать Гэвина и засунуть в один из контейнеров для фруктовых ящиков. Однако Джон не разрешил. Кровь продолжала течь из раны.
Гэвин все еще держал вилы в руках, но Джону он позволил забрать их. Его руки, мгновенно ослабев, упали на стол, как увядшие листья. Он уронил на них голову и зарыдал.
Часть 4
1
Чарльз не мог вспомнить, когда должен вернуться Манго, в пятницу или субботу. Но точно, что через неделю. Конечно, до приезда Манго он мог бы не предпринимать никаких действий насчет Питера Морана, а просто, ничего не делая, ожидать дальнейших инструкций. Чарльз действительно не мог понять, что происходило.
Во-первых, это могло быть проверкой. Манго говорил, что будет проверять его. Очевидно, это и была проверка его преданности: следовать за Питером Мораном и наблюдать за ним.
Во-вторых, если он когда-либо сомневался в ценности этого дела, приказ от Рози Уайтекер, или Штерна, или кого-нибудь еще прекратить слежку подтверждал значимость наблюдений.
Чарльз не предпринимал никаких действий ни в субботу, ни в воскресенье. Впрочем, в воскресенье он и не мог ничего сделать, никто из родителей в город не собирался. Большую часть дня он отрабатывал карточные фокусы. Один из них назывался "водопад" и заключался в следующем. Колоду из пятидесяти двух карт надо разделить пополам, взять по половине в каждую руку и, выпуская карты тонкой струйкой из ладони, ухитриться так перемешать их, чтобы карта из левой руки следовала за картой из правой, пока вся колода не соберется вместе. Он надеялся отрепетировать трюк достаточно хорошо уже к вечернему чаю, чтобы за столом небрежно, как бы само собой, продемонстрировать свое умение Саре и родителям, но пока он не был доволен своим исполнением. Если уж хочешь совершенства, значит, надо добиваться его, как бы много ни пришлось для этого работать.
Говорили, что Манго боялся вытянуться еще больше и отчаянно надеялся, что перестанет расти. Чарльз был все еще только около пяти футов. Он знал, что, в конечном счете, подрастет, так как родители достаточно высокие, но ему хотелось быть выше сейчас. Рассматривая себя в зеркале, он был беспристрастен. Если бы дело касалось только внешности, какой изумительный ребенок-актер из него получился бы. Прямо Ширли Темпл восьмидесятых. Ангельское личико пристально глядело на него из зеркала. Он узнавал в нем блаженное выражение, "не от мира сего" - как будто взгляд застыл на чем-то потустороннем, - таким художники прошлого наделяли в своих картинах херувимов или святых младенцев. В первую очередь это касалось глаз, но не последнюю роль играл и нежный рот, и бледная жемчужного цвета полупрозрачная кожа. Даже волосы, которые еще на прошлой неделе достигали нежелательной ему длины, закручивались в нежные локоны. "Чертовски хорош! - подумал Чарльз. - Дерьмо…"
Знал ли Манго, что за фрукт этот Питер Моран? Была ли это часть проверки, самой ужасной из всего пережитого, чтобы доказать преданность или даже погибнуть, пытаясь сделать это? Чарльз вспомнил, что где-то читал о новообращенных друидах. Чтобы добиться признания, они должны были пролежать всю ночь в резервуаре с ледяной водой, сочиняя эпические стихи. Но такое суровое испытание было бы для него предпочтительнее того, что его ожидало.
Продолжая тренироваться, Чарльз снова разложил колоду на две части и как-то странно, восторженно позавидовал Манго, его нервам, его жестокости. Раньше ему часто казалось, что Лондонский Центр был недостаточно жесткий, Манго и, очевидно, до него Ангус были не настолько строги и суровы к явным правонарушениям, таким, как воровство, подлог, насилие, каким собирался быть он, когда заменит Манго, в чем не сомневался. В его организации не будет места для всей этой щепетильности.
Но в свете последних событий Чарльз должен был с радостью признать, что Манго освободился от угрызений совести, мягкотелости. Если только он сам не станет объектом для испытания новых качеств руководителя. Неприятный холодок пробежал по спине струйкой, такой четкой, как и "водопад" падающих карт. Снова потеплело, но почему-то руки мерзли весь день. Но, во всяком случае, он довел свой трюк до совершенства и никогда теперь не выполнит его плохо. Это так, он подчинил себе карты навсегда и сможет контролировать свои движения при любых обстоятельствах
Чарльз спустился вниз с желанием порисоваться, ну, уловить момент, когда можно перед всеми домашними сделать это как бы случайно, не задумываясь, как, скажем, любой может открыть книгу.
- О господи! - воскликнул отец. - Изумительно! Повтори, пожалуйста.
Чарльз улыбнулся, не разжимая губ. Они переняли такую улыбку у Гая Паркера, казалось, так давно. И вновь он представил, насколько другой была бы реакция отца - гневной и раздраженной, если бы он узнал, что его сын намерен наладить взаимоотношения с педерастом.
Но второй раунд противоборства Чарльз решил отсрочить.
Этим днем, приехав в город вместе с матерью на ее "эскорте" почти к обеду, он не собирался в Нанхаус. Когда он представлял, как Питер Моран звонит в пустой дом Камеронов, у него волосы вставали дыбом от страха. Нет, сегодня он займется строительной фирмой "Олбрайт-Крэвен", которая выиграла, как он, наконец, разузнал, тендер на реконструкцию Пятидесятнических Вилл. Как туда проникнуть, чтобы провести свое расследование, Чарльз еще не придумал. Его миниатюрность и юный вид снова представлялись ему серьезной помехой.
Но так уж случилось, что в этот день ему было не суждено попасть в здание фирмы. Он снова случайно столкнулся с Питером Мораном.
Было время для позднего ланча, и кто-то занял абонентное парковочное место "эскорта" на Хиллбари-плейс. Маме пришлось поставить машину гораздо дальше, на подземной стоянке на Александр-бридж-стрит. Затем ей захотелось купить Чарльзу тренировочный костюм, который она увидела в витрине Дебенхема. Костюм ему не понравился, и он заявил, что никогда не наденет его. Чарльз также не позволил Глории накормить его обедом в ресторане Дебенхема, расположенном на его крыше-саде. Он боялся, что "Олбрайт-Крэвен" может закрыться на обед, а ему, между прочим, потребуется не менее получаса, чтобы пешком добраться туда. К Февертонской площади, которая лежала прямо за старой городской стеной, он подошел к часу. Часы на "Сит-Вест" показывали двенадцать пятьдесят семь и двадцать пять градусов. Через минуту или две, как он вышел на площадь сквозь ворота в стене, он услышал, как часы кафедрального собора пробили один раз. Как всегда, они чуть-чуть спешили. День был жаркий и солнечный, и уйма людей заполнили площадь. Они сидели на скамейках, лежали прямо на газоне и ели свои сэндвичи.
Странно было бы не думать о Питере Моране, это было бы противоестественно. И хоть мысли о нем, как говорят, притаились в подсознании, но Чарльз не заметил Питера, сидящего на низеньком столбике рядом с лестницей фирмы "Олбрайт-Крэвен". Питер был как на ладони, впрочем, как и сам Чарльз, но он не видел Питера, пока не оказался в ярде или двух от него. Моран сидел спиной к тротуару, поглядывая на выходящую на лестницу большую, с серебряным орнаментом, черную вращающуюся дверь. На нем была очень старая белая футболка с короткими рукавами. Светлые волоски покрывали бледные руки. Он слегка откинул голову, и его довольно длинные, сальные волосы касались ворота футболки. Интересное дело, заметил Чарльз, когда чего-нибудь боишься, но думаешь, что такое больше никогда не случится, это немедленно происходит в действительности. Он мог бы остаться незамеченным и проскользнуть мимо, но не упускать же такой удобный случай? Вокруг - люди, так что он в полной безопасности.
- Привет, - окликнул он Питера Морана.
Питер повернулся, и Чарльз не заметил в его глазах особого удовольствия от его появления. Питер даже как будто и не удивился.
- А-а, привет, привет, - бросил Питер, быстро взглянул наверх лестницы, и затем пустые, как стекляшки, глаза снова уставились на Чарльза. Казалось, что взгляд постепенно становился более дружелюбным. - И что же тебя привело сюда?
- То и это, - по привычке ответил Чарльз. Его мужество, на мгновение покинувшее его, казалось, вернулось в полном объеме, в общем-то, немалом. - Извините, если не застали меня дома, когда звонили.
- Я действительно звонил, как ты просил. Только никто не ответил.
Он был обыкновенным мужчиной, простой человеческой особью, со средним, без сомнения, коэффициентом умственного развития. Ничего выдающегося. Чарльз имел обыкновение абсолютно хладнокровно, вот как сейчас, оценивать людей. Ну, что же, он не слишком большой, довольно хрупкий, нездорового вида, не выше, чем… сколько? - пять футов девять или десять дюймов? Этот жадный взгляд, что, казалось, неожиданно изменил выражение лица, может, потому, что он голоден? О! Вот за едой и поговорим, подумал Чарльз.
- Вы что-то говорили насчет кофе?
Взгляд вернулся на ступеньки.
- Не сейчас. Сейчас я не могу.
Он сказал это сдержанно, почти равнодушно, как будто это Чарльзу было нужно и Чарльз делал первые попытки. Или он еще о чем-то думал?
Чарльз не знал, что делать - уйти, или сейчас же войти в здание, или вернуться позже, но одно ясно, надо подумать, как возобновить наблюдение за этим человеком. Возможно, это именно то, что надо делать. Из раздумий вывел шепот Питера, или это было скорее шипенье. Поднимаясь со столбика, не отрывая взгляда от лестницы, он произнес:
- В это же время, в среду. В Февергейтском кафе. У столиков, что снаружи.
Чарльз не сказал ни да, ни нет. Группа людей, среди которой были ребята его возраста, проходя вдоль тротуара, увлекла его за собой. Это был, как сказали бы некоторые, кусок удачи, так как это исключило возможность быть узнанным женщиной, которую Питер Моран пришел встречать, женщиной, с которой он говорил в дверях коттеджа в Нанхаусе. Они спускались по лестнице вместе. Не глядя друг на друга, не держась за руки, но, бесспорно, вместе. Чарльз продолжал двигаться в толпе - как он догадался по картам и путеводителям в руках - иностранных туристов. Холодность Питера теперь была объяснима. Можно понять, что он не хотел, чтобы другие люди - а все-таки, кто она? Сестра? Домоправительница? Неужели жена? - видели, с кем он разговаривал. При мысли, что его могли бы узнать, новая волна холодной дрожи пробежала по спине.
Он не должен идти в Февергейтское кафе в среду. Он не обещал. Даже если бы он и пообещал, он не должен идти.
2
В больнице Джону первым делом сделали противостолбнячную инъекцию, а затем обработали и зашили рану. Джон думал, что его отпустят домой сразу после оказания первой помощи, но врачи сочли необходимым задержать его на пару дней.
- Для вас же лучше, - сказали ему. - Вы потеряли слишком много крови.
Больничные корпуса размещались на высоких холмах предместья, и из палаты, куда положили Джона, хорошо просматривалась вся долина, Хартлендские Сады, за которыми он разглядел Фонтильский Двор, где жил Марк Симмс. Солнечные лучи падали на стекла огромных окон, превращая их в золотые зеркала.
На другой день Джон позвонил Колину, чтобы сообщить, где находится. Колин тотчас же приехал навестить, а затем, собираясь уходить, пообещал заглянуть на Женева-роуд и полить в теплице, если будет надо. Но Колин был его единственный посетитель. Джон страстно желал - себе он мог признаться в этой абсурдной надежде, - чтобы приехала Дженифер. Было бесполезно утешать себя, что Дженифер не знает, что произошло, и вряд ли Колин сообщит ей об этом, потому что, если бы она даже и узнала, она не приехала бы. Но, когда наступило время посещений и жены, подруги и матери ворвались, как стадо голодных зверей, которых наконец-то допустили к кормушке, он поймал себя на том, что, затаив дыхание, он пытается в их толпе разглядеть ее. Затем он откинулся на подушки, с сожалением признав, что это бесполезное занятие.
К счастью, такому испытанию он подвергался только дважды. В воскресенье его отпустили домой с предписанием несколько дней не выходить на работу. В первый раз со времени своего медового месяца он не ночевал дома. И теперь его охватило чувство, что он отсутствовал здесь вечность. Незастеленная постель, "Люди октября", лежащая на кофейном столике открытой, чайная чашка и тарелка для бутерброда в мойке казались признаками поспешного бегства с квартиры ночью куда-нибудь далеко, чтобы избежать оплаты. Ответа от Дженифер на его письмо не было. Ему стало абсолютно ясно, что, изменив ее мнение о Питере Моране, сам он ничего не выиграл. Она прилипла к Питеру Морану, потому что, по его мнению, она, пройдя огонь и воду, не оставила желания выйти за него замуж и разорвать старый брак
Колин явно перестарался в теплице. Помидоры стояли в луже от чересчур обильного полива, листья на кустах пожелтели. Джон слил излишнюю воду и задержался в душной маленькой пристройке, полной жужжащих насекомых, думая о Гэвине, о любви, об объектах любви. Почему-то ему всегда казалось, что Гэвин должен иметь какую-то дикую сексуальную жизнь, успех у симпатичных подружек, нежную мать и, возможно, сестер, счастливую семью. Скорее всего, так оно и было, но сам он любил только скворца. Как удивились бы те люди, что купили Геракла, узнай они, к чему привела их покупка!
И на следующий день ему стало ясно, что они узнают об этом. Приехала полиция, чтобы известить его, что так или иначе Гэвина должны обвинить в "противозаконном причинении ущерба". Так, кажется, они выразились. Джон протестовал, но безрезультатно. Ему дали понять, что здесь решает не он, а когда он поинтересовался, где сейчас Гэвин, ему ответили безразличным тоном, что он помещен в Самердейл. Это была психиатрическая лечебница, которая во времена родителей была известна как Коплсфилд, по названию района, где она располагалась. Ее тогда называли "приютом". Джону очень хотелось задать несколько вопросов, и он обязательно задал бы их, будь здесь Сьюзен Обри. Но этих двоих полицейских он раньше никогда не видел. С деревянными лицами, они говорили отрывисто, словно выплевывали только необходимые полицейские термины.
Как только полицейские ушли, зазвонил телефон. Джон так и не мог избавиться от мысли, что Дженифер может позвонить, и даже отказался от попыток излечиться от этого. Иногда он в деталях представлял возможный разговор, он даже пытался убедить себя в том, что раз ей нравится ухаживать за людьми, которые нуждаются в ее заботе, зависят от нее, то когда она узнает, что с ним случилось…
В телефонной трубке раздался голос Марка Симмса. Он звучал достаточно уверенно:
- Привет, Джон. Как ты там?
У него не было сейчас причины положить трубку - или, наоборот, причина стала более весомой?
- Нормально, - ответил Джон. Он давно понял, что было бы бессмысленно рассказывать сейчас Марку что-нибудь о неожиданной стычке с Гэвином, о своей ране и пребывании в больнице. Марк, возможно, собирался извиниться. И чтобы дать ему шанс сделать это, Джон очень вежливо продолжил: - Думаю, ты знаешь, что полиция задержала кого-то за… за убийство Черри?
Марк даже не выдержал паузы.
- Именно за этим я тебе и звонил, собственно говоря. Ну, почти за этим. Я не был уверен, что полиция была у тебя. Они и от меня тщательно скрывали информацию на самом деле. Кое-что прозвучало неожиданно в конце концов.
- Они были у меня тоже.
- О, хорошо! Я имею в виду, теперь все правильно. Они же никогда тебе ничего не говорили. Ну, а теперь все стало ясно, на все вопросы есть ответы, тайны растворились. Сын старика Мейтленда, мог ли ты в это поверить? Я знал его только в лицо. Ну, с этим навсегда покончено. Пора начать все с чистого листа. И начиная разговор сызнова, кого я увижу сегодня вечером? Угадай с трех раз.
- Я не знаю никого из твоих друзей, Марк, - ответил Джон.
- Этих ты знаешь. Хотя вряд ли они уже мои друзья, но кто знает? Дженифер и Питер, что ты на это скажешь? Я приглашен к ним на ужин. Они предложили мне привести кого-нибудь, вероятно, имели в виду женщину. Но у меня нет знакомых женщин. Ты же знаешь, какой я отшельник. Я слишком люблю себя. Ты - единственный человек, кого я мог бы привести с собой, но это уж точно невозможно, да?