И вот Гоголь, как позднее и Розанов, возжаждал найти "хорошую душу". Сначала он заглянул на другой полюс чиновничества и разработал в "Шинели" (из которой якобы "все мы вышли") тему униженности "маленького человека" (добавив еще элемент сентиментальности), что стало началом "натуральной школы" в русской литературе. Затем вместе с Чичиковым Гоголь поехал по Руси.
В мире мертвых душ
Гениальнейшим творением Гоголя принято считать первый том поэмы "Мертвые души". Принято считать, что в нем нарисована широкая картина русской жизни середины XIX века, что, разумеется, ничуть не соответствует действительности. Гоголь сам писал: "занятием моим стал не русский человек и Россия, но человек и душа человека". К тому же он понимал, что Россия его времени представляла собой вовсе не собрание уродов, которых он изобразил, не "Россию харь и морд" (Бердяев), а страну, переживавшую "золотой век" своей культуры, быстро наращивавшую экономическую мощь.
Повторю, что сюжет "Мертвых душ", как и "Ревизора" был подсказан Гоголю Пушкиным, но рассказан как анекдот. Хотя анекдот и был тогда широко известен, реальной основы под ним не имелось. Ни одного реального случая покупки "мертвых душ" в России не было, но Гоголь намеревался растянуть этот анекдот на целых три тома (на 33 главы)! История с носом майора Ковалева была невероятной, но о ней все же, вслед за автором, можно сказать: "Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; "редко, но бывают". А тут – ни единого случая, но "прогрессивная" часть читающей России смаковала первый том "Мертвых душ" и восхищалась. Чем? Небывальщиной! (Ведь есть такой разряд литературных произведений – не научной фантастики, а именно небывальщины.)
Сравните в этом отношении "Мертвые души" Гоголя и "Капитанскую дочку" Пушкина. Допустим, Петра Гринева не было в действительности. Он не участвовал в описываемых событиях. Но такое могло бы быть. Пушкин объездил места, связанные с восстанием Пугачева, беседовал с теми, кто помнил события того времени. Наставление, какое дает Гринев-отец сыну, оправляя его на службу, почти дословно совпадают с наставлением, какое давал своему сыну известный государственный деятель петровских времен Василий Татищев. То есть отношения в семье Гриневых, их понимание долга вполне соответствовали духу эпохи. Да и устройство и быт Белогорской крепости описаны вполне достоверно. По сравнению с таким пушкинским реализмом гоголевские "Похождения Чичикова" – это растянутый на сотни страниц анекдот, сдобренный забавными сценами встреч главного героя с другими персонажами да лирическими отступлениями автора, льстящими русскому читателю, но по сути бессмысленными.
И откуда было взяться образам помещиков? "Гоголь не знал помещика и русской провинции (до окончания I тома "Мертвых душ"); он 8 часов просидел в Подольске на постоялом дворе и 7 дней в Курске (без интереса к Курску); все остальное в России увидел – мимолетом, из почтовой кареты… у Гоголя гипербола сидит на гиперболе; не может быть речи о натурализме "русских" красок у Гоголя; он знал Миргород, Нежин, Полтаву; "натура" Гоголя – украинский провинциальный быт; сквозь него – формирующийся быт мирового мещанства; украинская натура плюс узренный мещанский "интернационал", деленные на два, породили – гомункула, "ни то, ни се", влепленного в центр провинциальной России…" "Ворона в павлиньих перьях закаркала с "Собрания сочинений Гоголя".
Никакого описания России, как и картин русской жизни и типов русских людей, в поэме Гоголя нет. Владимир Набоков лучше других понял, что для Гоголя это была игра (хотя писать он собирался нравоучительный трактат):
"Гоголь в этой первой части своей поэмы наслаждается, играет, то отдается великолепному полету фантазии (при этом, разумеется, раз тридцать перечеркивая каждую строку, но ведь в этом и есть игра), то искусным, незаметным движением направляет ее туда, куда требует стройность целого, – наслаждается, играет, летит, совершенно не заботясь о том, что именно найдет в его поэме пошлая мораль и недалекая общественная мысль. Ни тени публицистики, рассудочности, сарказма, желанья что-то доказать, обличить, выявить – ничего такого, конечно, в этой первой части нет и быть не могло. Единственное, что можно назвать рассудочным, это постоянно повторяющиеся намеки на вторую часть "Мертвых душ": туманные, почти мистические обещания, связывающие будущее России с будущим гоголевской книги".
Конечно, сочиняя, Гоголь отталкивался от чего-то увиденного или услышанного (хотя запас реальных впечатлений от России был у него крайне скуден), но в целом "город Н.", в который въехал Чичиков, был только созданием воображения писателя, как, впрочем, и сам Чичиков, и его афера с покупкой мертвых душ".
Розанов свидетельствовал, что и спустя более полувека после выхода первого тома "Мертвых душ" шли споры о том, "был ли реалист Гоголь?". "Такой натуральный писатель", – твердили со времен Чернышевского. А на гоголевском празднике в Москве вдруг выступил яростный тезис, поддержанный почти школою (множеством голосов): "Гоголь был фантаст, не знавший действительности, даже ею не интересовавшийся"… Спорили "до зубов".
Розанов сравнивал сцены из произведений Гоголя, с одной стороны, и Тургенева, Гончарова, Льва Толстого и Достоевского – с другой: "те же деревни, поля и дороги, по которым, может быть, проезжал и герой "Мертвых душ", и те же мелкие уездные города, где он заключал свои купчие крепости. Но как живет все это у него (Тургенева), дышит и шевелится, наслаждается и любит. Те же мужики перед нами, но это уже не несколько идиотов, которые, чтобы разнять запутавшихся лошадей, неизвестно для чего влезают на них и колотят их дубинами по спинам. Мы видим дворовых и крепостных, но это не вечно пахнущий Петрушка и не Селифан, о котором мы знаем только, что он всегда бывал пьян. Какое разнообразие характеров, угрюмых и светлых, исполненных практической заботы или тонкой поэзии.
Всматриваясь в черты их, живые и индивидуальные, мы начинаем понимать свою историю, самих себя, всю окружающую жизнь, – что так широко разрослась из недр этого народа. Какой чудный детский мир развертывается перед нами в грезах Обломова, в воспоминаниях Неточки Незвановой, в "Детстве и отрочестве", в сценах "Войны и мира", у заботливой Долли в "Анне Карениной": и неужели все это менее действительность, чем Алкид и Фемистоклюс, эти жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто не издевался? А мысли Болконского на Аустерлицком поле, молитвы сестры его, тревоги Раскольникова и весь этот сложный, разнообразный, уходящий в безграничную даль мир идей, характеров, положений, который раскрылся перед нами в последние десятилетия, – что скажем мы о нем в отношении к Гоголю?
Каким словом определим его историческое значение? Не скажем ли, что это есть раскрытие жизни, которая умерла в нем, восстановление достоинства в человеке, которое он у него отнял?"
Но и этот надуманный первый том поэмы, хотя и вызвал ажиотаж в обществе, был понят публикой еще менее, чем "Ревизор". Даже и критики, понимавшие, что у Гоголя – не картина Руси, а творения его фантазии на эту тему, спорили, почему он разместил главы об отдельных помещиках в таком, а не в ином порядке. Андрей Белый усмотрел в этом идею: "Посещение помещиков – стадии падения в грязь; поместья – круги дантова ада; владетель каждого – более мертв, чем предыдущий; последний, Плюшкин, – мертвец мертвецов". (Ну, нет, мертвецы мертвецов – это у Гоголя в "Страшной мести"!) Вокруг этого вывода критика завязалась нешуточная дискуссия.
Вот и в наше время, скажем, герой рассказа В. Шукшина "Забуксовал" совхозный механик Роман Звягин в недоумении говорит школьному учителю: "… летит тройка, все удивляются, любуются, можно сказать, дорогу дают – Русь-тройка!.. А кто в тройке-то? Кто едет-то? Кому дорогу-то? Так это Русь-то – Чичикова мчит? Это перед Чичиковым все шапки снимают?" Ведь в тройке-то шулер, мошенник, прохиндей, хмырь, который мертвые души скупал – какая же тут гордость?
Михаил Булгаков изобразил похождения воскресшего Чичикова в условиях свободного предпринимательства, открывшихся в начале нэпа, и тоже не нашел иного определения для Чичикова, кроме как "мошенник". Ну, а в эпоху "развитого социализма" и позднее Чичикова клеймили как типичного героя первоначального накопления капитала. Ныне же в нем подчас видят либо героя нашего времени, времени приобретателей, либо чуть ли не предтечу Антихриста.
Все эти трактовки в корне расходятся с замыслом самого Гоголя. Видимо, главная причина этого прочного непонимания поэмы – в том, что первый том "Мертвых душ" рассматривался (да часто и до сих пор рассматривается) как законченное произведение, тогда как Гоголь считал его лишь введением к главному действию.
Поэма должна была состоять из трех томов. В первом томе явился бы мир воистину "мертвых душ" – чичиковы, собакевичей и пр. Во втором томе – под действием высоких облагораживающих идей и встречи с идеальной личностью происходило бы пробуждение главного героя к новой, достойной жизни. А в третьем томе были бы показаны образы вполне совершенных людей, причем возрожденными к новой жизни появились бы и персонажи первого тома. Многие исследователи проводили аналогию между замыслом "Мертвых душ" Гоголя и "Божественной комедией" Данте. Но тогда получается, что современная Гоголю Россия (как она им изображена), Россия Ноздревых и Собакевичей – это ад. Россия, где преобразится Чичиков – это чистилище. А Святая Русь, где преобразятся все россияне, в том числе и герои первого и второго томов поэмы – это рай. Но вот Белинский-то знал о плане Гоголя и все же видел в Чичикове "человека гениального в смысле плута-приобретателя, но совершенно пустого и ничтожного во всех других отношениях".
Такой задачи – показа полнейшего преображения человека, – какую поставил перед собой Гоголь, не ставил ни один великий писатель за всю историю мировой литературы. Удивляться тут нечему, писатели понимали, что это не их сфера. А Владимир Набоков, убежденный в то, что Гоголь не мог справиться с такой задачей, прямо писал, что Чичиков – плут и лгун, дьявольский "фантом", который совершенно не способен к исправлению. Несколько раз ему представлялась возможность обогатиться и, казалось бы, начать новую, честную жизнь, но он неизменно соскальзывал на прежнюю дорогу мошенничества. В советском кинематографе тоже была предпринята сходная попытка: герой фильма "У семи нянек" Афанасий Полосухин был взят бригадой рабочих из детдома на воспитание. Но он на каждом шагу обманывал своих наставников, воровал, лгал, пойманный на лжи – изворачивался; и хотя по законам соцреализма он должен был бы стать честным и достойным гражданином, вопрос о возможности такого его преображения в фильме оставался открытым. Мошенников, для которых их занятие – либо проявление неискоренимого сребролюбия, либо вид художественного творчества, исправить невозможно. Я не уверен, что Остап Бендер, решивший после краха своих начинаний "переквалифицироваться в управдомы", смог бы стать рядовым, умеренным в своих желаниях советским служащим. А Гоголь целых десять лет трудился над "исправлением неисправимого". Насколько же он достиг своей цели и как оценили его творение читатели?
Он не только не достиг цели, ибо это было принципиально невозможно, но и надорвался сам. "Гоголь, обещав воплотить в себе невоплотимое, стал синицею, поджигающей море…" Читатели в массе своей опять его не поняли.
Гоголь призывал читателя "найти в себе" и убить в душе зародыши Чичикова и Собакевича, а публика поняла это как обличение не имеющих к ней отношения чичиковы и собакевичей (грубо говоря, "бей собакевичей!"). Впрочем, Гоголь сам предсказал, что читатель не захочет спросить самого себя наедине: "А нет ли во мне какой-нибудь части Чичикова?" Нет, он увидит своего знакомого, "имеющего чин не слишком большой, ни слишком малый, и скажет своему соседу, чуть не фыркнув от смеха: "Смотри, смотри, вот Чичиков, Чичиков пошел". Не захочет читатель принять на свой счет обличение пустоты, мертвенности души человека, подменившего высокие идеалы пошлыми идейками и предавшегося низменным страстям. Но в этом повинен и сам Гоголь. Ну, хорошо, допустим, человек обнаружил в себе зародыш Собакевича. Но ведь с таким же успехом он может найти в глубине своей души также зародыши и Ноздрева, и Коробочки. Опять-таки нужно художнику рисовать цельный характер, личность, пусть и не блещущую достоинствами, но не абстрактное воплощение какого-нибудь одного порока! А читатель, столкнувшись с таким пороком на двух ногах, постарается истолковать его как обличение системы, общественного строя, эпохи, забывая, что система и эпоха – в значительной мере такие, каковы сами люди, их созидавшие и в них живущие. Да ведь природа человека мало изменилась за известный нам исторический период, и люди наших дней не так уж, в сущности, отличаются от людей далеких эпох. Те пороки, которые бичевала Библия, и ныне не только не исчезли из жизни людей, но, как подчас кажется, как раз достигли своего "расцвета". Именно этим и объясняется злободневность произведений классиков прошлого.
Скажу больше: природа человека оказалась гораздо сложнее, чем это представлялось писателям, психологам, богословам и религиозным проповедникам. Люди живут громадными стаями-государствами, между которыми время от времени возникают конфликты и даже кровопролитные войны.
Известный историк профессор Наталия Басовская говорит: наша цивилизация – это цивилизация войны. Мир – это миф.
В пору наступающего периодически ожесточения людей (как отдельных индивидов, так и громадных людских масс, армий, государств) оказывается, что тонкий покров их культурности и цивилизованности прорывается. И тогда открыто проявляется их обычно скрываемая или сдерживаемая нормами морали звериная сущность, и они прибегают к таким зверствам, пыткам и истязаниям, до каких ни один зверь не в состоянии додуматься. Благородные порывы, самоотверженные поступки случаются, но не они определяют общий облик эпох. Плоды научно-технического прогресса используются в первую очередь в военных целях, для создания все более совершенных орудий истребления "живой силы и техники противника". Во время Второй мировой войны люди нанесли самим себе, человеческому роду, природной среде неизмеримо больший урон, чем все стихийные бедствия и катастрофы за всю известную нам историю. А наши мирные деяния? Катастрофа на Чернобыльской АЭС была страшным ударом по всему живому на Земле, а теперь оказывается, что авария на АЭС в Фукусиме в десять раз опаснее, и еще неизвестно, перенесет ли человечество и эти "мирные" удары. Похоже, сбывается пророчество знаменитого ученого Ламарка: человечество, видимо, идет к своей цели – самоуничтожению, предварительно сделав непригодной для жизни среду собственного обитания. Стихия потребительства, этого всесветного и универсального обжорства, опасного не просто для здоровья, но и для самой жизни рода человечества, охватила мир, и, кажется, встань сегодня из могилы Александр Радищев, он повторил бы свою гневную филиппику. Обратив ее уже не против помещиков, а против всего рода людского: "Звери алчные, пьявицы ненасытные!" И, видимо, человек в эйфории от своих успехов, хотя они подчас и оборачиваются для него впоследствии бедами, слишком рано присвоил себе звание "человека разумного". Исторический процесс, творцами которого считают себя люди, идет стихийно, причем итог его будто бы уже предопределен, будущее уже существует, почему и позволено его видеть избранным ясновидящим, прозорливцам и пророкам. Глуповатые существа люди, если говорить не об индивидуумах, а о том, во что превращаются они, собранные в массу. И эти существа перевоспитать силой примера свято живущей личности? Не перевоспитали их ни Иоанн Креститель, ни Сам Христос, указавший путь к спасению, кажется, до сих пор людьми не понятый. Гоголю ли было справиться с такой задачей?
Гоголь сам предупреждал о живучести своих персонажей: "Ноздрев долго еще не выведется из мира. Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно-непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком".
Но ведь речь должна идти не только о Чичикове или Ноздреве. Мчится тройка с Чичиковым, но летит и Тройка-Русь, которой Гоголь пропел столь возвышенный гимн. А кто же едет в этой-то сказочной Тройке? А весь паноптикум уродов, которых Гоголь вывел в первом томе. Почему же должны сторониться другие народы и государства, чтобы дать дорогу этой Тройке? От страха или от отвращения? Ибо уважения такая Тройка с такими седоками никак не заслуживает.
"Царство трупов – вся русская действительность… Гоголь оправдывался: "Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно". Но если бы Пушкин предвидел последствия своего совета, воскликнул бы он: "Голубчик, Николай Васильевич, делайте, что хотите! Пойте, пляшите, смейтесь, осмеивайте, – только: не придавайте такого значения моим словам!"
Одни критики восторгались первым томом "Мертвых душ", другие злобно порицали книгу. Константин Аксаков сравнил Гоголя с Гомером. Чернышевский впоследствии даже написал "Очерки гоголевского периода русской литературы", где громогласно объявил, что Гоголь открыл нам самих себя: дескать, мы до того и не знали, что такое хлестаковщина или маниловщина. (Вот уж, пожалуй, хрестоматийный пример того, как и гениальные критики столь грубо ошибаются.) Как писал Владимир Набоков, "по невероятному стечению обстоятельств, один из величайших мировых ирреалистов был произведен в какого-то столоначальника русского реализма". А Владимир Панаев утверждал, что "Гоголю надо запретить писать, потому что от всех его сочинений пахнет тем же запахом, как от лакея Лаврушки". Возмущало недовольных то, что писатель в целом губернском городе (точнее – во всей России) не увидел ни одного благородного человека, ни одного светлого явления. Но изобразил этот город в такой высокохудожественной форме, что читатели воспринимали эту выдуманную им Россию более реальной, чем действительно существовавшую. Задачу показа "пошлости пошлого человека" он решил блестяще, но что дальше, во имя чего эта картина? Некоторые критики говорят, что именно с этого момента русская литература все больше отделялась от действительности и все больше отходила от реальности, и более всех преуспела в этом, как это ни странно, именно "натуральная школа", принципом которой, казалось бы, должна была стать именно верность "натуре".
Думается, неправы были и те, и другие. Вклад Гоголя в русскую литературу огромен. И прежде блистали в ней молдаванин Кантемир, немец Фонвизин, но малоросс Гоголь превзошел всех "пришельцев". Однако в образах, созданных воображением Гоголя, нелепо видеть воплощение человеческих типов, в особенности типов русского человека, и реальных общественных отношений в тогдашней России. Ни Собакевича, ни Манилова даже нельзя было назвать персонажами. Это нечто вроде экспонатов музея восковых фигур. Они очень похожи на персон, которых представляют. В принципе, наверное, можно сделать их даже движущимися. Но жизни в них не было и нет. Лучше всех это понял Розанов: