"Гоголь копошится в атомах… "Элементы", "первые стихии" души человеческой: грубость (Собакевич), слащавость (Манилов), бестолковость (Коробочка), пролазничество (Чичиков). И прочее. Все элементарно, плоско… Нет жизни. "Мертвые души". Отсюда сразу такая его понятность. Кто же не поймет азбуки?.. Отсюда-то его могущество. Сели его "элементы" на голову русскую и как шапкой закрыли все. Закрыли глаза всем. Ибо Гоголь ее (сила таланта) "нахлобучил на нас". "Темно на Руси". Но это, собственно, темно под гоголевской шапкой". Таким, как у Гоголя, может быть русский человек, когда у него "души нет"… "Мертвые души" и "Ревизор" – лубок. Лубочная живопись гораздо ярче настоящей… Сразу всем понятно… Сразу никакое художество не может стать всем понятно: оно слишком полно, содержательно и внутренно для этого. Ведь Гоголь – он весь внешний. Внутреннего – ничего… Ничего праведного, любящего, трогательного не пошло от Гоголя".
И еще: "…весь Гоголь, весь – кроме "Тараса" и вообще малороссийских вещиц, – есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И – гений – по форме, по тому, "как" сказано и рассказано.
Он хотел выставить "пошлость пошлого человека". Положим. Хотя очень странная тема. Как не заняться чем-нибудь интересным. Но его заняла, и на долго лет заняла, во всю зрелую жизнь, одна пошлость. Удивительное призвание". Продолжение я цитировать не рискую, желающие могут посмотреть его сами. (Розанов В.В. Т. 2. Уединенное. М., 1990. С.315.) Но последнюю фразу все же приведу: "Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило на нашу землю". Это "демон, хватающийся боязливо за крест" (перед смертью). Ибо Гоголь не был "религиозным лицом", и его "страх перед религией – страх перед темным, неведомым, чужим".
Ну, Русская земля видела людей или подобия людей и пострашнее. А вот при суждениях о влиянии Гоголя на последующее развитие русской литературы к мнению Розанова стоит прислушаться. Розанов, говоря о Гоголе, задавался вопросом: "Откуда эта беспредельная злоба?" И иллюстрировал свой вопрос строками из Пушкина:
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Во всяком случае – в России. В дорогой его сердцу Италии он найдет немало прекрасного, заслуживающего уважения и почитания (сошлюсь опять-таки на его "Рим").
Андрей Белый сходным образом характеризует творческую манеру Гоголя:
"Такого величия в изображении мелочей не знала мировая литература; его неуловимо тонкий прием охарактеризую при помощи грубой модели: соедините "все" с "ничего"; получится "что-то", "в некотором роде…" и т. д.; в итоге таких приблизительностей, дающих и перелет, и недолет (мимо цели), предмет излучает специфический колорит: "ни то, ни се"; предмет не "неверно изображен"; вместе с тем: он не показан; он – в полутенях атмосферы, а кажется выпуклым в своем тусклом ничтожестве…"
И все же, пусть только и чтобы создать волшебную форму, нужно иметь огромный талант. Розанов признавался:
"Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание, зрение и веришь только ему". А Розанову было с кем сравнивать Гоголя, уже владел умами русской интеллигенции Салтыков-Щедрин. Однако с точки зрения Розанова, "Щедрин около Гоголя – как конюх около Александра Македонского. Да Гоголь и есть Алекс. Мак. Так же обширны и велики завоевания. И "вновь открытые страны". Даже "Индия" есть". Поэтому "ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвел в "политике" так много, как Гоголь". С Гоголя в литературе все больше крепнет та линия, которая увлекается игрой слов и все в меньшей степени становится орудием познания действительности и самопознания человека и народа.
Не просто невысоко оценил, а прямо пригвоздил наиболее известные творения Гоголя такой выдающийся русский критик и эстет, как Константин Леонтьев. В статье "Два графа" он отметил "…мрачный призрак… Гоголя "Мертвых душ" и "Ревизора"; призрак некрасивый, злобно-насмешливый, уродливый. Выхолощенный какой-то, но страшный по своей принижающей силе".
Из этого серого мрака едва-едва "высвобождаются" потом последующие русские писатели. "Больше всех от гоголевского одностороннего принижения жизни освободился… Лев Толстой… Только у Толстого действительность русская во всей полноте своей возвращает свои права со времен серых "Мертвых душ" и серого "Ревизора"… Да, литература часто отрывается от действительной жизни, но именно начиная с Гоголя, этот отрыв становится всеобъемлющим.
"Было время, когда о мужике, например, у нас никто не писал; писали о военных героях; потом явился Гоголь, – и запретил писать о героях (разве о древних, вроде Бульбы), а о мужиках позволил. И все стали писать даже не о мужиках, а о "мужичках". Гоголь разрешил также писать о жалких чиновниках, о смешных помещиках и о чиновниках вредных… И множество молодых русских… стали рвать на себе волосы, звать себя прямо из Гоголя "дрянь и тряпка" (болваны!) и находить себя ни на что не годными…. Впрочем, что и говорить о людях бездарных, когда даже и у таких умных писателей, как Глеб Успенский, Немирович-Данченко… Помяловский и т. д., – Гоголь так и дышит из каждой строки! Все не грубое, не толстое, не шероховатое, не суковатое им и не дается… Сами в жизни они, вероятно, слишком опытны и умны, чтобы не видеть иногда и нечто другое, но как писатели – как же могут они высвободиться из тисков той сильной, но в своей силе неопрятной и жесткой руки Гоголя… когда ни Достоевский, ни Писемский, ни Гончаров не могли не подчиниться ей, один так, другой иначе?.. И у Льва Толстого можно найти… следы этой гоголевщины…"
Принижающая сила, разрушительный характер творчества Гоголя – вот в чем, по Леонтьеву, заключается крайне вредное его влияние на литературу и общество.
Обидно почитателям Гоголя? Да. Но ведь никто не сможет отрицать, что названные герои Гоголя – маски. Потому-то они и стали нарицательными. И Гоголь пополнил мировую коллекцию таких масок, служащих для обозначения определенных страстей и пороков человеческих. Сложнейшее существо – человек – сведен им к одной черте характера. А иного у Гоголя и не могло получиться, он сам признавал, что создавал эти образы, выискивая отрицательные черты самого себя (то есть каждую черту в отдельности) и доводя их до логического конца. Даже если он списывал своих героев с конкретных людей, он не в состоянии был нарисовать их портреты в силу удивительной однобокости своего таланта. Гоголь был комик, он обладал редким талантом комического актера, что доказывал блестящим исполнением различных (в том числе и женских) ролей в пьесах, которые ставились учащимися Нежинского лицея, где он учился. Когда ему потребовалось отдохнуть от зубрежки и получить некоторое свободное время, он симулировал психическое заболевание, да так, что и врачи признали его заболевшим и поместили в больницу (возможно, этот опыт пригодился ему впоследствии при работе над "Записками сумасшедшего"). Не зря преподаватели лицея характеризовали Гоголя кратко: "туп, слаб, но резов". Таким комиком он и оставался: "Ведь ты, братец, сам делаешься комическим лицом!" – говорит ему Погодин. "Я именно комик, – соглашается Гоголь, – и вся моя фигура карикатурна". (Давно замечено, что комики – писатели и актеры, умеющие рассмешить читателей или зрителей, в повседневной жизни нередко бывали угрюмыми и нелюдимыми.)
Гоголь просто не умел видеть человека целиком, или, как деликатно высказывается Александр Привалов: "Ведь куда бы то ни было вовне Гоголь, судя по его писаниям, вообще смотрел не часто – или, лучше сказать, не настойчиво. Перечтите любой его портрет (кроме карикатур) – поэтические восклицания, сверх которых: глаза такие-то, губы такие-то, шея, лоб…" Гоголь схватывал какую-нибудь одну смешную или забавную черту в человеке – и этого ему было достаточно, чтобы нарисовать комический (а иногда и восхитительный) образ. Попробую показать это на примере, когда Гоголь описывал самую красивую девушку, поразившую его, как ни одна другая женщина, – и тут он вынужден был ограничиться двумя-тремя чертами, после чего переходил на восклицания, выражающие восхищение. Речь идет о героине не написанного Гоголем романа "Рим", называемого просто "отрывком". Началом романа отрывок можно считать потому, что он начинается восторженным гимном красоте альбанки Аннунциаты, затем идет жизнеописание молодого князя (безымянного), далее рассказывается, как князь был ошеломлен красотой Аннунциаты, мельком увидев ее проезжающей во время карнавала. Князь призвал человечка для разных поручений, чтобы тот помог ему найти Аннунциату Видимо, дальше должен был развернуться роман Аннунциаты с князем. Но князь, зачарованный красотой Рима и его окрестностей, кажется, забыл, зачем вызвал порученца, и на этом отрывок (менее 50 страниц) кончался.
Кстати сказать, почему-то все, пишущие о "Риме", называют Аннунциату албанкой. Розанов, пораженный красотой увиденной им однажды албанки, даже пустился в изыскания и в конце концов удовлетворился утверждением, что албанцы – это чистые греки, избежавшие смешения с другими этносами и потому сохранившие красоту и изящество классических форм. Но в действительности Аннунциата была чистокровной итальянкой, видимо, родом из городка Альбано близ Рима. Гоголь сам упоминает об альбанских горах, о других альбанских горожанках (которые, разумеется, не смеют сравниться красотой с Аннунциатой), а также о дороге, ведущей из Альбано в Кастель-Гандольфо (это все места в окрестностях Рима, в Кастель-Гандольфо располагается также летняя резиденция папы римского).
Итак, вот "самый лучший портрет женщины", вышедший из-под пера (кисти) Гоголя:
"Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо затрепещет она целым потоком блеска. Таковы очи у альбанки Аннунциаты. Все напоминает в ней те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы. Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее. Как ни поворотит она сияющий снег своего лица – образ ее весь отпечатлелся в сердце. Станет ли профилем – благородством дивным дышит профиль, и мечется красота линий, каких не создавала кисть. Обратится ли затылком с подобранными кверху чудесными волосами, показав сверкающую позади шею и красоту невиданных землею плеч – и там она чудо. Но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце. Полный голос ее звенит, как медь. Никакой гибкой пантере не сравниться с ней в быстроте, силе и гордости движений. Все в ней венец созданья, от плеч до античной дышущей ноги и до последнего пальчика на ее ноге. Куда ни пойдет она – уже несет с собой картину: спешит ли ввечеру к фонтану с кованой медной вазой на голове – вся проникается чудным согласием обнимающая ее окрестность…" И так еще полторы страницы.
Впечатление достигнуто, образ ангела во плоти читатель воспринял, но нарисован ли портрет этой красавицы? Полна или худощава, каков овал ее лица, какие у нее губы и т. д. Даже о цвете ее глаз приходится догадываться, хотя их взгляд и сравнивается с молнией. Над тем, как описана грудь Аннунциаты, иронизировал уже Александр Привалов, напомню эту фразу: "Взглянувши на грудь и бюст ее, уже становилось очевидно, чего недостает в груди и бюстах прочих красавиц". А Розанов по поводу фразы "Аннунциата была высока ростом и бела, как мрамор", заметил: "такие слова мог сказать только человек, не взглянувший ни на какую женщину, хоть "с каким-нибудь интересом".
Вот почему Гоголь, не умевший создать реалистические цельные образы, вынужден был их упрощать и сводить к носителю определенного порока или комического свойства. Но и этого мало. Найдя в человеке что-либо достойное осмеяния, он еще (как сам признавался) нагружал его образ собственными гадостями, недостойными качествами. Ясно, что вышли из-под его пера только персонажи-маски, уже не имевшие с прежним прототипом почти ничего общего. Мы не замечаем этой "непортретности" Гоголя, скажем, в "Мертвых душах", наверное, благодаря замечательным графикам Агину и Вернадскому, создавшим классические иллюстрации к его поэме и давшим нам цельные портреты персонажей, которых в самом произведении нет.
По этой причине я не любитель разбирать достоинства и недостатки гоголевских персонажей, но иногда это делать приходится. Михаил Саяпин обличает Гоголя в преднамеренном принижении своих героев. Вот цитата из его анализа гоголевского творчества:
"Вот Манилов – образцовый офицер, прекрасный семьянин. Собакевич – крепкий хозяйственник, заботящийся о крестьянах. И как они все называются? Правильно, "мертвые души"! Нет у них, видите ли, стремления к чему-то высокому! Да, Плюшкин, конечно, настоящая "прореха на человечестве", но все же с точки зрения безобидности для человечества он, небось, получше будет Пацюка или Солохи?
Итак, вне зависимости от желания автора все подряд хохлы для него – свои; в России же сплошь мертвые души.
Справедливости ради надо отметить, что мертвые души наблюдаются и в Малороссии. Но это омоскаленные хохлы: Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, втянутые в ужасную трясину москальской бюрократической судебной машины; Шпонька, начавший свою жизнь со служения далекому Белому Царю, выпавший из жизни, боящийся даже мысли о будущей жене и т. д… в 1-й части "Мертвых душ" действуют уроды-русские, а во 2-й части положительный образец – то ли грек, то ли турок.
А Гоголь подло (как и Достоевский – так, чтобы нельзя было схватить за руку) высмеивает страсть русского человека к подвигу. И его подвыпивший Хлестаков, из которого вырвалось на свободу чувство, что он достоин большего, чем унылая судьба коллежского регистратора, – это еще довольно безобидная насмешка. Куда хуже "Коляска": выпив, герой приглашает всех на хлеб-соль, но, естественно, тут же забывает об этом, а протрезвев, тут же удирает в кусты, т. е. в коляску. (Вот так. А туда же! Тоже, наверное, в молодости мечтал о подвигах!)…
Поприщин тоже не может примириться со своим скромным существованием в канцелярии, мучается над вопросом, почему ему отказано в праве быть кем-то великим, наконец объявляет себя испанским королем и… сходит с ума.
Вот здесь весь Гоголь".
Действительно, у Гоголя Манилов, "когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером", обзавелся привычкой курить трубку. Ну, насчет образованности тогдашних русских чиновников и помещиков у Гоголя была своя мерка. Помните, в губернском городе чиновники были, "более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто "Московские Ведомости", кто даже и совсем ничего не читал". Манилов после выхода в отставку зажил в своем имении, стал добрым семьянином, гуманным помещиком, – и как же он мог вдруг стать воплощением "маниловщины"? Или взять Собакевича. Ну, ладно, в разговоре с Чичиковым он мог называть все губернское общество мошенниками. Но как представить себе его в обществе? Только как съевшим в один присест громадного осетра да обзывающим Плюшкина в собрании чиновников "собакой, мошенником", который всех людей (своих крепостных, конечно, а не весь род человеческий) переморил голодом?
Александр Курилов в статье "Мертвые ли души у героев "Мертвых душ"?" призывает "посмотреть на гоголевских героев непредвзято", и тогда мы "увидим следующее":
Манилов человек "обходительный", он "мягок и либерален по отношению к своим крестьянам" и т. д. При характеристике Коробочки Гоголь берет сторону Чичикова, но в чем же ее "дубинноголовость"? Это не "дубинноголовость", а естественная реакция продавца, которому предлагают продать то, что до того он не только не считал "товаром", но даже не подозревал о самой возможности существования такового. Однако в человечности ей не откажешь. Она хорошая, заботливая хозяйка. Крестьянские избы в ее деревушке показывали довольство обитателей…
На Собакевича Гоголь также глядит глазами Чичикова. А вот заботой о своих крестьянах Собакевич ничуть не уступает, если не превосходит Коробочку, прекрасно сознавая, что его благополучие во многом зависит от их благополучия.
Мобилен, подвижен, душа нараспашку – Ноздрев…
Даже у Плюшкина душа не столько "омертвевшая", сколько "очерствевшая". Что же касается самого Чичикова, то со своей неунывающей натурой, неустанной деятельностью, предпринимательской изобретательностью он в поэме вообще "живее всех живых". И т. д., идет разбор персонажей первого тома, будто те не маски, а действительно портреты реальных помещиков и чиновников.
"И все-таки была одна сторона жизни, – продолжал Александр Курилов, – одна ее составляющая, относительно которой души гоголевских персонажей были действительно "мертвы" – это общественные интересы. Где у гоголевских героев "интересы общие, живые?", – вопрошал Герцен (которому Курилов и приписывает авторство термина "мертвые души" применительно к персонажам поэмы)… Но вправе ли упрекать писателя, что в его произведении нет того, чего еще нельзя встретить в жизни?" Это критики-то крепостного права, обсуждения внешнеполитических вопросов и пр. Нет, и Герцен, и Плетнев вправе были критиковать Гоголя за отсутствие в поэме того, чем жило русское общество, кроме того, что воровало, жуировало, интриговало, объедалось и опивалось.
Но Гоголь же знал, что он не просто прославленный, но и подлинно великий писатель, а значит, должен был быть готовым к самым суровым оценкам своего творчества. Завиден, но и непомерно тяжел удел великого писателя. Монументы, цветы к ним, юбилейные речи – все это приходит потом, чаще всего после смерти. А при жизни ему приходится испытывать непонимание (или, что подчас еще хуже – неправильное понимание) со стороны окружающих, зависть и клевету процветающих бездарностей, житейскую неустроенность, гонения, да и заканчивается она чаще всего преждевременной, а то и трагической смертью. Все это испытал и Гоголь. Он пророчески писал о судьбе писателя, подобного ему самому (кстати сказать, в тех же "Мертвых душах"): "Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество".
Чичиков – типичный русский человек?
Естественно, что критиками не был понят и образ главного героя поэмы – Чичикова. Гоголю не могло быть присуще понимание Чичикова как носителя космополитического начала и "наполеонизма", преклоняющегося перед "земным кесарем" и презирающего идеальность и духовность и пр. (трактовка Михаила Лобанова). Кто-кто, а уж Гоголь-то хорошо понимал заветную мысль Пушкина: "…нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви". Он и сам писал, что только в соединении с любовью к добру, к светлому в человеке страсть к искусству "может просветлить… и творящего, и тех, для кого он творит. Иначе и сами ангелы на его картинах будут смотреть дьявольскими глазами". Гоголь и пытался посмотреть на Чичикова глазами, полными любви, сострадания и сочувствия, думая при этом о судьбах всей Руси, всего человечества. И каким же он его увидел?