Когда мы добрались до дома, как раз пришла почта. Министр выписывает по два экземпляра "Свенска дагбладет", "Дагенс нюхетер" и "Арбетет", и в доме повсюду, куда бы я ни бросил взгляд, восседали или возлежали дети и их няньки и читали газеты. Сестра Маргарета, понимающая, как ценю я минуты спокойного общения с только что доставленной прессой, заставила одного подростка расстаться со "Свенска дагбладет". Он как раз углубился в спортивный раздел, и отобрать у него газету было все равно, что отнять у собаки кость. Министр, по натуре своей человек мирный, очень демократично занял очередь на прочтение "Арбетет" и, чтобы скоротать время, стриг траву на газоне. Не хочу сказать ничего дурного об "Арбетет", но эта не та газета, ради которой я занялся бы тяжелым физическим трудом. Я не разделяю ее направления, в ней трудно отыскивать колонку с прогнозом погоды, каждый раз оказывающуюся на новом месте, и в ее разделе некрологов не хоронят моих мертвых. Министр, конечно, читает ее, чтобы знать текущие дела и настроения в партии. Пусть таким образом, но он все же должен быть в курсе дел.
После ужина, не без помощи подкупа отправив самых маленьких в постель, мы собрались в гостиной. Министр первым успел занять диван и, вытянувшись, разлегся на нем. В таком виде - попирая "Арбетет" ногами и со "Свенска даг-бладет" на животе - он был живым воплощением Капитала. Правда, через несколько минут он вдруг спрыгнул с дивана и, не сказав никому ни слова, вышел из дома и пропал в сгущающихся сумерках. Я устроился в кресле-качалке и взялся за третью главу "Древних народов Вавилона", чтению ее помешали Милли Молли и прием у Сигне. Министерша и остальные дети сидели за большим массивным столом в гостиной и играли в "дьявольский галоп". "Вы, дядя, не хотите играть?.." - без всякого энтузиазма в голосе спросили у меня, и я, конечно, ответил, что не хочу, не хочу ни под каким видом.
Дело в том, что "дьявольский галоп" - это не игра, а кошмар. Если невыносимо даже пребывание в одной с игроками комнате, что можно сказать о самой игре? Главное в ней - лучший, чем у противника, обзор и как можно более широкое пространство для маневра руками. Участники игры толпятся у стола, толкают и отпихивают друг друга, как свиньи у корыта с пойлом. Проигравшие обычно дают своим более проворным и удачливым соперникам (как и их методам игры) весьма нелестные характеристики, на что те отвечают столь же решительно и обидно. Ужасные свары между игроками почти не прекращаются и следуют волнами одна за другой весь вечер.
Когда в четверть десятого зазвонил стоявший на подоконнике телефон, сигналы его, заглушаемые шумом игры, еле донеслись до меня - так обычно мы слышим крики чаек, пробивающиеся через грохот прибоя. Никто из игроков, по-видимому, не собирался поднимать трубку. Наверное, в пылу сражения они звонка даже не услышали.
В гостях у Министра я очень неохотно отвечаю на телефонные звонки. Многие, как само собой разумеющееся, считают, что берет трубку хозяин дома, и тут же сообщают мне такие новости, передавать которые я их совсем не просил. (Однажды некий сотрудник Министра прочитал мне целый доклад о подготовленном в министерстве законопроекте, серьезно ущемляющем права человека. Когда мне удалось вставить в его монолог свое слово и я напрямик сказал, что считаю все только что мной услышанное примером самого отъявленного негодяйства, чиновник догадался, наконец, спросить, с кем он разговаривает, и, узнав, что разговаривает со мной, очень рассердился. В другой раз звонил сам премьер-министр, и, прежде чем мне удалось остановить его, успел дать явно не предназначавшуюся для моих ушей весьма сочную характеристику сразу нескольким высокопоставленным официальным лицам.)
Министр со своей внезапной прогулки все не возвращался. "Куда, к черту, он делся?" - раздраженно подумал я. Разгуливает где-то уже больше часа! Пришлось самому тащиться к телефону и отвечать. Естественно, прежде всего назвав свое имя, фамилию и звание.
На другом конце линии говорила женщина. Она была сильно возбуждена и торопилась, слова ее звучали неразборчиво. Как раз в этот момент игра за столом вступила в самую оглушительную фазу. Из того, что она говорила, я ничего не понимал. Призывать же к тишине было бессмысленно: игроки лупили картами об стол, как сущие дьяволы. Я прижал трубку теснее, закрыл рукой другое ухо и, наклонившись над аппаратом, крикнул:
- Говорите громче!
Пронзительный писк сигнала и визгливый металлический голос резанули мой слух: слова доходили, прорываясь через бурю треска и шорохов - отрывочно, путано, пугающе:
- Кристер... письмо... в голову... мертва... полиция...
Игра за столом вступила в фазу отлива.
Я увидел рядом Министра и протянул ему трубку.
Он стоял лицом к окну и глядел в темноту, словно пытаясь в ней что-то разглядеть. Женщина все говорила. Министр задал ей несколько вопросов. Потом медленно положил трубку и повернулся ко мне.
- Звонила Ева Идберг. Беата Юлленстедт мертва. Ева и Кристер нашли ее в доме. С простреленной головой.
6
Останавливая шквал возгласов и взволнованных вопросов, он поднял руки.
- Больше я ничего не знаю. Ева и Кристер пришли сегодня вечером к Беате обсудить с ней какое-то дело, какое именно, мне неизвестно, но оно касалось какого-то письма. Да, еще! Кроме нас, Ева звонила Сигне, и та пообещала сообщить обо всем Барбру. Полиция уже едет сюда. Я тоже пойду и посмотрю, не нужна ли помощь? Вильхельм, ты пойдешь со мной?
Через пять минут мы вышли из дома. Погода стояла ветреная, и я поднял воротник пиджака.
Добравшись до шоссе, мы свернули налево в сторону пристани. С одной стороны над нами нависала стена густого черного леса, с другой лежали открытые поля, на некотором отдалении тоже переходившие в лес. Силуэты сосен вырисовывались на вечернем небе, как великанские многорукие подсвечники.
Мы не разговаривали. Министр торопился и все убыстрял шаг. Но я отнюдь не собирался уподобляться загнанной лошади. Я уже чувствовал, как что-то часто забилось у меня в груди - что-то тщательно укутанное пиджаком и джемпером. К чему спешить? Обидеть старую женщину опозданием мы уже не могли.
Полиция была на месте. Служебные автомобили стояли рядами, съехав в кювет между изгородью и шоссе, а дорожка к дому была залита холодным белым сиянием прожекторов. К нам подошел молодой полицейский. Министр показал ему свою карточку и спросил, можно ли ему пройти. Посветив карманным фонариком, полицейский недоверчиво смерил Министра взглядом: Министр всегда страдал от своей предательски моложавой внешности. Тут же вызвали полицейского постарше, и после недолгого перешептывания, нерешительно отдав честь, они все-таки пропустили нас через калитку. Моя личность ни у кого подозрений не вызвала: должно быть, они посчитали меня сильно потрепанным долгими годами службы секретарем. Полицейский, который выглядел старше, повел нас по садовой дорожке мимо многочисленных фигур в черных блестящих кожаных плащах с рулетками и прочей аппаратурой, занятых своим делом. Дом был маленький и красный с белыми углами, как и все подобные дома в страшных сказках.
В прихожей было тесно. Одной стеной здесь служила кирпичная кладка дымохода - обои на ней сильно обтрепались, и сквозь продранные места выглядывали серые голые кирпичи. Открытая дверь напротив вела в гостиную Беаты Юлленстедт. Внутри сверкнула вспышка, и я подумал: "Бог мой, эти гиены уже тут как тут!" - но сразу понял, что ошибся: последний - и наверняка также первый - фоторепортаж в доме Беаты Юлленстедт снимали полицейские фотографы.
Она сидела в кресле с высокой спинкой лицом к порогу, и ее незрячие глаза зло и неотрывно глядели на нас. На ней было то же, что и днем, платье, не хватало только шляпы. У выреза на платье поблескивала не замеченная мной раньше днем маленькая брошь - жучок из золотистого металла, ползущий к узкому темно-красному ручейку, стекавшему вниз со лба. Даже застывшее, ее лицо поражало. Оно излучало ту же решимость и силу воли, так поразившие меня при нашей последней встрече. Наверное, она видела убийцу и успела понять его умысел, но все равно не испугалась. Она умерла, как солдат, павший на поле боя в минуту, когда победа казалась ему близка.
- Какого черта!.. - к нам повернулся молодой человек в штатском.
- Он утверждает... этот человек говорит, что он - наш министр внутренних дел.
Слова нашего вожатого не звучали слишком убедительно.
Молодой человек в штатском костюме шагнул ближе и взглянул на Министра.
- Да, кажется, это - он. Я видел его, когда учился в полицейской школе, - голос молодого человека звучал удовлетворенно, словно он только что опознал преступника-рецидивиста.
- И что вы тут, позвольте вас спросить, делаете?
Министр объяснил.
- И вы, конечно, не преминете вмешаться?
- Нет, ну что вы... я...
- Я только что прибыл сюда, и мы едва начали осмотр места преступления. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы...
Голос полицейского в штатском зазвучал неуверенно, и строгие слова застыли на его устах:
- Как? Да неужели?.. Это вы... магистр Перссон?
Я тоже узнал его.
Не по внешнему облику. Облик у него был обычный, среднестатистический - длинноголового, светловолосого шведа. Скорее, это его голос, интонации речи и образ действий живо разбудили во мне воспоминания и стерли все эти годы... ну, конечно, это был Бенни Петтерсон - пятнадцатилетний подросток, ни в грош не ставивший ни мое, ни других учителей право и обязанность учить его уму-разуму, конечно, это был он - гроза молоденьких учительниц, доводивший их до слез и заставлявший меня, его классного руководителя, проводить с ним неоднократные воспитательные беседы...
Признаться, я совсем не думал, что из него может получиться полицейский, и, судя по всему, полицейский довольно высокого ранга. Расследование тяжких преступлений не поручают постовым.
Мы поздоровались, и я заметил с его стороны гораздо более приветливое отношение ко мне, чем к Министру, которому к его вящей радости позволили сообщить полиции кое-какие сведения о здешних местах, после чего Бенни Петтерсон снова углубился в свои полицейские дела, а мы удалились из дома Беаты и пошли домой в темноте, ставшей к этому времени почти полной.
Только оказавшись в постели, я вспомнил, что так и не спросил у Министра, где он был и чем занимался целый час во время своей прогулки после ужина.
На следующее утро, когда я все еще лежал и ворочался в кровати, пытаясь предугадать, какие напасти и треволнения готовит мне новый день, первая из них не замедлила явиться в облике Министра, ворвавшегося в комнату и широко распахнувшего окно, через которое на меня обрушились детское визжание, крики птиц и прочие мучительные утренние звуки.
И поскольку он, конечно, и не подумал закрыть за собой дверь, в комнате тут же образовался сквозняк. Я натянул одеяло до подбородка и горячо пожелал, чтобы Министр наконец оставил одну из своих любимейших и вреднейших привычек - а именно: проветривание чужих комнат. (Министр, кстати, обожает проветривать кабинеты в Доме правительства. Однажды утром в пятницу он раскрыл настежь все окна в кабинете министра по делам религии, в результате чего воздушные потоки унесли с собой патент на назначение нового епископа. Словно сознавая свое небесное происхождение, патент поднялся высоко к облакам - прекрасное, возвышенное, трогательное зрелище, рассказывал Министр, в то время как другой министр (по делам религии) вопил и ругался, крича, что назначение должно утверждаться через полчаса на совете министров и что он теперь скажет королю? Пришлось срочно менять повестку дня, что незамеченным прессой не осталось и получило самые различные толкования.
Одна вечерняя газета торжествующе заявила: правительство действует столь вяло и бессильно, что даже не способно назначить нового епископа - явный симптом необычно тяжелого случая импотенции. Другой лояльный социал-демократический орган предположил, что министр по делам религии в последнюю минуту благородно пересмотрел свое решение и счел невозможным обойти внесенную в резервный список кандидатуру престарелого священника с безупречным консервативным прошлым. Этот выпад либеральная газета парировала сообщением, что у имеющейся в виду епархии появились новые надежды и прихожане ее возносят теперь свои молитвы Богу и подают петиции в Дом правительства с просьбой о назначении епископом настоятеля местного собора, внесенного в первый список.
И вся эта суматоха поднялась оттого только, что Министру вдруг вздумалось проветрить служебный кабинет!
К следующему заседанию совета министров успели подготовить новый патент, в который вписали фамилию, фигурирующую в третьем списке. "И если есть хоть какая-то зацепка, чтобы его назначить, то так они и сделают" - говорил мне позже Министр, если и страдавший от каких-то предрассудков, то только не от религиозных.)
- Прыг и скок! - бодро загорланил Министр. - На одиннадцать нам назначен допрос, - он весь сиял, как ребенок, которому пообещали отдать на разграбление рождественскую елку.
Я тут же вспомнил.
- Где ты был вчера вечером после ужина?
- В туалете.
- Больше часа? В темноте?
- Да, я взял с собой карманный фонарик и немного посидел там, полистал старые журналы. Бог мой, неужели ты наденешь кальсоны в такую погоду?
Я поднялся, разобрал одежду и сказал ему, что не собираюсь пренебрегать общепринятыми гигиеническими правилами только потому, что на небе сияет солнце. Взглянув на джинсы Министра, я добавил.
- Ты бы лучше следил за собой. У тебя вид несовершеннолетнего преступника. С хорошими перспективами на исправление, - поспешил добавить я, увидев, как сразу нахмурилось его чело. - Постарайся произвести на полицию хорошее впечатление. Чувствует моя душа: тебе это пригодится!
К дому Беаты Юлленстедт мы подошли только в пять минут двенадцатого - для школьного работника опоздание непростительное. Правда, добрались мы сюда не без труда. В воскресные дни остров был переполнен отдыхающими. Обочины дороги чуть не прогибались под тяжестью широкопузых автомобилей, а изрыгаемые ими люди распространились по шоссе и в округе. Многие накрывали завтрак прямо на краю придорожной канавы. Другие бродили по лесу. Самые гибкие и предприимчивые взбирались на деревья, откуда наблюдали за домом и двором Беаты и криками сообщали вниз результаты своих наблюдений. Более умудренные опытом или же страдающие от болезней или неуместных моральных запретов собирались вокруг таких деревьев и, раскрыв рот, глядели вверх, ожидая очередных сообщений. Они напоминали хилых гиен, питающихся тем, что оставляют им сильнейшие в стае.
Свои обычные, самые выгодные места у калитки занимали фоторепортеры. Когда мы добрались до ворот, в задних рядах толпы началась самая настоящая толчея. Какая-то длинношеяя, жилистая женщина, взглянув на нас, обернулась и крикнула назад:
- Смотри, Анна, смотри!
Откуда-то из людской массы Анна ответила:
- Это - она?
- Нет, это - он!
Министр, не понимавший, по-видимому, что популярность его и данный момент уступает только трупу, приветствуя представителей прессы, обнажил голову.
- А он выглядит совсем как обычный нормальный человек, - послышалось чье-то старческое блеяние, после чего мы, благополучно миновав ограждение, оказались под защитой натянутой веревки и полицейских.
Министра немедленно проводили в дом.
Место на белом садовом стульчике у белого садового стола показалось мне заманчивым. Спросив у постового полицейского, не испорчу ли я, устроившись здесь, какие-нибудь отпечатки пальцев или следы, и получив от него успокоительный ответ, я с удовольствием расположился на нем. Я сидел в райском окружений прекрасных яблонь и кустов смородины, но что-то меня тревожило: я не знал, чем кончится встреча Министра с моим полицейским.
Опасения оказались не напрасными. Через минуту-другую из окон дома послышались пронзительные крики. Слов я не разобрал, но оконные стекла, не предвещая ничего хорошего, вибрировали вовсю. Когда через минуту из дверей дома пулей вылетел Министр, вид у него был растерянный. Но мы не успели даже обменяться взглядом, меня тут же проводили в гостиную.
К этому времени Беата Юлленстедт уже покинула стены родного дома. В кресле, где она встретила свою смерть, теперь восседал Бенни Петтерсон. Прямой солнечный свет только подчеркивал усталость его небритого лица. Хотя прежде всего в глаза бросалась его взволнованность.
- Этот министр, что он за птица? - напористо, как в былые дни, начал Бенни.
Из осторожности я сообщил ему только, что эта птица - мой зять.
- Он утверждает, что в момент убийства находился в туалете и сидел в нем целый час. И упорно держится за свое показание. Хотя это абсолютно невозможно! Ни один человек на свете не в состоянии...
Мои собственные показания о том, где находился вечером я, возражений не вызвали. При упоминании названия книги "Древние народы Вавилона" - у меня не было никаких причин скрывать его - в голубых, смыкающихся от бессонницы глазах полицейского я заметил искорку уважения. Действительно, в школьные годы Бенни Петтерсон на уроках усердием не отличался, и потому мог по достоинству оценить прилежание своего старого учителя во время отпуска.
Через некоторое время Бенни полностью успокоился, глубже осел в кресле и удобнее вытянул ноги. Со мной он говорил небрежно, сонливым самодовольным тоном, словно хотел показать своему старому магистру и, возможно, себе тоже, что знает свое дело досконально и хорошо поработал.
- Вы, магистр, были единственным учителем в нашей зубрильне, который мне нравился. Вы хотя бы выслушивали нас, прежде чем орать. Другие... что там говорить! Помните того осла, который преподавал у нас биологию? Как же его звали? Он все бубнил, что я рано или поздно попаду на Лонгхольмен. Вот я и попал на Лонгхольмен, только в качестве следователя по особо важным делам, - он сделал паузу. - Вообще-то это - мое первое по настоящему крупное дело. Начальник полиции уехал на конгресс в Японию, а его заместитель провалился вчера в шахту вентиляционного колодца и сломал бедро. Так что со вчерашнего дня командую в районе я.
Бенни сладко зевнул и, казалось, подобным развитием событий особенно огорчен не был.
- Мне непременно нужно добиться успеха. И как можно скорее. Нужно ловить шанс. По-моему, я его почти поймал. Просить помощи в центральном управлении я не буду. Уже получены данные экспертизы с места преступления. К вечеру будет готов протокол вскрытия. Хотя уже сейчас можно утверждать: фру Юлленстедт застрелили из охотничьего ружья, которое потом бросили вон туда, на диван, - и он кивнул головой на глухую дальнюю стенку.