- Ну, смотрите, - сразу оживился Коваленко. - Я собираю китайские нефритовые фигурки XVII–XVIII веков. Два года назад в марте зашел в комиссионный магазин "Фарфор-хрусталь", где меня хорошо знают, потому что бываю там часто, и познакомился с коллекционером из Клайпеды по фамилии Томулис. Естественно, заговорили, кто что ищет. Оказалось, Томулис хочет поменять свои скульптуры из нефрита на юбилейные рубли царской чеканки или на эмаль. Статуэтки из нефрита, фотографии которых он мне показал, были редкостные по красоте!.. Я буквально загорелся. И предложил Томулису поехать ко мне домой, чтобы он выбрал себе в обмен что-то из моей коллекции китайских перегородчатых эмалей. Поехали ко мне, он внимательно посмотрел мою коллекцию, но меняться не стал. Потому что ему нужны были не китайские, а русские эмали, причем старинные и в хорошем состоянии. Но я русские эмали не собирал. Тогда я сказал Томулису, что найду нужную ему ростовскую финифть…
- А финифть и эмаль это…
- Финифть - старинное название эмали. От греческого слова финифтис, что означает блестящий, - торопливо пояснил Коваленко.
- А где вы ее собирались приобретать?
- Ну, общаясь много лет среди коллекционеров, я знал, что внушительная коллекция финифти есть у Ядринцева, и что он не прочь кое-что из нее продать. Договорился с ним, поехал и купил 10 икон на эмали за 1140 рублей. А недели две спустя - еще 12 икон за 1400 рублей… Потом позвонил Томулису, привез ему эмали, а он вдруг заявил, что обстоятельства изменились, меняться ему совершенно не с руки, но он готов уступить дюжину фигурок из нефрита за 3 тысячи рублей… То есть нужны живые деньги. Я опять бросился к Ядринцеву и предложил вернуть ему его эмали за ту же цену, даже дешевле, но он наотрез отказался.
- Вас это не насторожило?
- Ах, Алексей Георгиевич, вы не знаете, что такое азарт коллекционера! Когда ты уже видишь эту вещь на своей полке! Когда она снится тебе по ночам! Конечно, я знал, что Ядринцев человек со специфической репутацией…
- В смысле?
- Ну, в свое время он был осужден, - замялся Коваленко. - Но это было давно… Я тогда об этом и не вспомнил - не до того было.
- Итак, вы истратили весьма приличные для простого человека деньги и оказались с ненужной вам финифтью на руках… Я правильно понял?
- Да, совершенно верно. Но мне нужно было срочно найти еще деньги, чтобы выкупить нефрит!.. Томулис согласился подождать несколько дней. Я бросился на поиски, обзванивал знакомых, потом мне стали звонить люди, которые узнали, что я продаю финифть. Так я вышел на Петровского, который сначала сказал, что ему нужна крупная партия, что тех эмалей которые у меня есть, ему недостаточно. А потом вдруг позвонил сам и, не торгуясь и даже не взглянув на эмали, согласился купить мою финифть за 2500 рублей…
- И это вас тоже не насторожило?
- Я же говорю - я весь пылал. Азарт! Я боялся, что Томулис найдет другого покупателя и нефрит уплывет от меня. В общем, Петровский приехал вечером, и я продал ему финифть. А на следующий день меня вызвали в УБХСС и прямо там задержали, предъявив обвинение в спекуляции в особо крупных размерах… И той же ночью в моей квартире провели обыск и изъяли всю коллекцию…
- А на чем были основаны обвинения?
- На заявлениях каких-то анонимных граждан, что я занимаюсь спекуляцией. А потом Петровский опознал во мне человека, который продал ему финифть в количестве 22 штук за 2510 рублей, а вслед за ним Ядринцев удостоверил, что недавно продал мне те же 22 иконы на эмали за 1140 рублей, хотя я купил у него за эти деньги только 10 икон…
- Таким образом, круг замкнулся, - подвел итог Ольгин. - Спекуляция налицо.
- Да, по показателям этих "свидетелей" я заработал только на данной операции больше тысячи рублей… К тому же следователь объявил, что никакого Томулиса не было вообще.
- Вот как.
- Да. Оказывается, я его придумал. А из этого следует, что я изначально приобретал финифть не для обмена, а для спекуляции… Но он-то, этот самый Томулис, был!.. Приезжал ко мне домой, его соседи видели. Я у него и паспорт смотрел.
- Похоже на провокацию, - согласился Ольгин. - Видимо, он приезжал к вам, чтобы оценить коллекцию. Вы кого-нибудь подозреваете?
- Конкретно - нет. Но… Я ведь работал старшим экспертом Ленинградской лаборатории судебной экспертизы, специализировался в геммологии - то есть изучал драгоценные камни. От моих заключений зависело, признают ту или иную вещь подделкой или оригиналом. А разница в цене между ними, сами понимаете, на порядки… Так что я мешал людям, которые занимались подделками ценных вещей. А это серьезные люди. За ними самые настоящие организации с большими возможностями.
- Не преувеличиваете?
- Несколько лет назад ко мне в комиссионном магазине подошел человек. Сказал, что знает, кто я такой, и спросил, не хочу ли я зарабатывать хорошие деньги. Я поинтересовался, а что надо делать - давать ложные экспертные заключения? Оказалось - нет. Все гораздо невиннее, так сказать. Мне будут показывать готовые вещи, а я должен буду определять, где болевые точки вещей - те самые, по которым эксперты могут определить подделку… Эти болевые точки потом убираются, а вещь выдается за оригинал. Я отказался. Он сказал: вы еще пожалеете.
Коваленко помолчал, словно снова переживая испытанные тогда чувства.
- Потом было еще одно подобное предложение. Причем мне сказали, что мое участие в деле ничем не грозит, я буду под защитой серьезных людей, адвокатов, более того - меня будут охранять. Представляете? Предлагали десять тысяч в месяц каждое первое число, а моя зарплата тогда была двести сорок рублей… Хорошая разница, правда? А когда я отказался, опять последовали угрозы - смотри, еще пожалеешь.
Ольгин смотрел на человека, по которому безжалостно проехались судьба и правоохранительная машина, между шестеренками которой лучше не оказываться. За время работы в прокуратуре он видел множество людей с переломанными судьбами, искалеченными жизнями, многим по-человечески сочувствовал, но точно знал, что слишком часто очень трудно отделить беду от вины, что спешить с выводами просто нельзя, потому как закон и справедливость зачастую разные вещи. Ведь закон для всех один, а понятия о справедливости у каждого свои…
- Олег Александрович, - успокаивающе сказал он, - сейчас вашим делом занимается опытный следователь по особо важным делам. С ним работает целая группа. Они во всем разберутся. И в частности установят роль сотрудников ОБХСС в этом деле. То ли они добросовестно заблуждались, то ли просто хотели состряпать дело для улучшения отчетности, то ли имели другой злой умысел…
- Да, надеюсь, - как-то рассеянно кивнул Коваленко.
Ольгин видел, что он хочет сказать что-то еще, но то ли не решается, то ли не знает, как начать.
- Вам уже сказали, когда вернут коллекцию?
- Да, обещали, но все тянут. Впрочем, я понимаю, почему…
- И почему же?
- Боюсь, что от коллекции остались рожки да ножки. К тому же во время изъятия пропала моя картотека, где была полная опись коллекции.
В этот момент позвонил телефон приемной Генерального. Секретарь сообщила Ольгину, что через полчаса его ждут с вариантом доклада.
- Ну, вот, Олег Александрович, извините, но меня ждут дела.
- Ну что вы, это вам спасибо за все, что вы для меня сделали. Если бы не вы…
- А с коллекцией, уверен, следствие разберется.
- Вот только…
- Что "только"? - уже поторапливая, спросил Ольгин.
Коваленко выдохнул и решительно произнес:
- Алексей Георгиевич, я хотел бы, когда мне вернут коллекцию, подарить часть ее вам. Я имею в виду всю коллекцию янтаря…
Ольгин недоуменно посмотрел на него:
- Не понял…
- Я хочу, когда мне вернут коллекцию, подарить ее вам, - повторил Коваленко. - Я еще в тюрьме решил: если меня в конце концов оправдают, то все ценное, что останется, я немедленно передам государству. Не хочу, чтобы мои дети подвергались опасности, пережили то, что пережил я.
- Ну, тогда подарите государству! Я-то тут при чем? Есть музеи, обратитесь туда.
- В музеи я уже обращался. Два раза предлагал безвозмездно передать коллекцию, но с гарантией, что она будет выставлена. Отказали. Потом я решил продать другому музею за небольшие деньги. Мне сказали, что будут принимать янтарь без описи, указав только общий вес и количество штук… Их эксперты оценили мои янтарные скульптуры в среднем по 3 рубля за штуку, всего набежало - 670 рублей… Это те самые работы, за которые американцы десять лет назад предлагали полтора миллиона долларов! Вы же понимаете, зачем это делается. Если скульптуры вдруг исчезнут кто-то с готовностью внесет 670 рублей в погашение ущерба, якобы по небрежности нанесенного государству! Вот и все. А если будут исчезать штуками, то возместят по три рубля за штуку.
Коваленко скривил губы.
- Мы с отцом собирали эти вещи сорок лет. Начали еще тогда, когда янтарь стоил гроши, его перерабатывали в янтарную кислоту, а в основном он шел на изготовление янтарного лака. Кстати, им покрывали железнодорожные вагоны. Художники, работавшие тогда с янтарем, бедствовали, получали гроши, были рады, что хоть кто-то покупает их работы, пусть и за гроши… Это сейчас их работы есть в Лувре!
- Олег Александрович, я понимаю, как заключение действует на людей, но все-таки не стоит подозревать теперь всех и каждого. Так вам будет тяжело жить.
- Я понимаю, вам кажется, что я озлобился. Нет, дело в другом. Понимаете, я провел под стражей больше года… Я, конечно, следил за тем, что происходит на воле. В камере постоянно спорили о том, куда мы идем. Но вернулся я в другой мир. Я это почувствовал сразу. Это будет мир, где все решают деньги. И я сразу понял, что в этом мире мне со своей коллекцией делать нечего. Либо продавать, либо "уходить в подполье", распустив слух, что у тебя теперь ничего нет… Либо заводить охрану из бандитов или милиционеров, платить им. Ни один выход меня не устраивает. Поэтому я и предлагаю коллекцию вам.
- Но это невозможно. Я думаю, вы сами это понимаете.
- И что же мне делать. Просто раздать все бандитам и настоящим спекулянтам?
- Давайте поступим так. Мы подумаем, как передать вашу коллекцию государству таким образом, дабы ее сохранность была гарантирована, - решительно отсекая все возражения, сказал Ольгин и протянул Коваленко руку.
Коваленко, вздохнул:
- Извините, если что не так.
Когда Коваленко ушел, Ольгин снова погрузился в материалы к докладу. Вспомнив вдруг через пару минут о диком предложении, усмехнулся, живо представив себе, как отреагировало бы прокурорское сообщество на известие, что помощник Генерального получил от проходившего по уголовному делу коллекционера в подарок его коллекцию стоимостью в полтора миллиона долларов. Даже для наступивших новых времен с их потрясением основ и воцарением новых правил жизни это было чересчур.
Пациент
Он вышел из проходной прокуратуры, поднял воротник своего старенького, продуваемого насквозь уже студеным октябрьским ветром пальто и побрел вверх по Пушкинской к кинотеатру "Россия".
Дойдя до кинотеатра, свернул налево. Весь тротуар у стендов с газетой "Московские новости" был заполнен ожесточенно о чем-то спорящими людьми. Было ясно, что многие стоят тут давно, часами, слушают, кричат, что-то доказывают, объясняют и не имеют сил уйти, хотя ничего нового и действительно важного не услышат.
Подобные же бесконечные и безнадежные споры он часами слушал, когда сидел в переполненных камерах следственного изолятора. Там, в "Крестах" тоже все клубилось, цеплялось одно к другому, мгновенно забывалось, чтобы вспениваться вновь с прежним ожесточением и результатом.
Коллекционирование способствовало увлечению историей. И все происходящее в стране теперь прямо напоминало ему то, что творилось в России накануне февральского переворота, закончившегося отречением царя. Тогда тоже все непрерывно и бесконечно говорили и говорили, митинги буйствовали на каждом углу, и у людей не было сил не слушать. Потому что всеми овладевал описанный французскими историками революционный невроз. Впрочем, его еще Достоевский описал в знаменитом сне Раскольникова…
"Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров… все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали…"
Он шел среди что-то доказывающих друг другу людей и все вспоминал и вспоминал великого пророка. "…Люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, но тотчас же начинали что-то совершенно другое, чем сейчас же сами предлагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались…".
Пробившись сквозь толпу по длинному и узкому подземному переходу, Коваленко добрался до памятника Пушкину, заметил освободившуюся скамейку, сел спиной к возбужденной толпе. Подумал, что у Достоевского весь этот мор кончается куда как печально. Начался голод, все и все погибало. И спастись во всем мире должны были только несколько человек… Чистые и нравственные, они должны были начать новый род людской и новую жизнь. Вот только никто и нигде этих людей не видел, никто не слышал их слова и голоса…
Философские прозрения гения перевел на современный практический язык авторитетный сокамерник Юрий Арнольдович Блом. Это был аккуратный мужчина лет уже за пятьдесят, о котором говорили, что за ним большие люди стоят как на воле, так и в тюрьме. Так что в камере Блома никто не трогал, он считался чуть ли не на особом положении. Проходил он, как и Олег Александрович, по делу о спекуляции. Только занимался более прозаическими вещами - уже много лет скупал и перепродавал меха. Среди его клиенток было немало жен высокопоставленных чиновников, поэтому он мог судить о том, что творится наверху.
- Скоро уже все переиграют, дорогой мой, - негромко, но совершенно уверенно говорил Блом, сразу выделивший Олега Александровича из остальных обитателей камеры. - Нам надо только перетерпеть и дожить до новых времен, когда наши с вами грехи, именуемые сейчас спекуляцией, объявят почтенным занятием и этим будет заниматься полстраны.
- Вы что считаете, что они откажутся от социализма?
- А куда они денутся? Все идет к возврату к частной собственности, кооперативы только начало. Когда они начнут зарабатывать большие деньги, за ними побегут остальные. Зарабатывать захотят все. Государственные предприятия обрастут кооперативами, через которые будут сбывать все, что попадет под руку. А там частные предприятия, заводы, магазины…
- Неужели вы думаете…
- Да нечего думать, - усмехался Блом, - готовиться надо. Потому что впереди веселые времена. Вы себе представляете, что такое делить эту махину - государство российское? Тут такое начнется!.. Увидите, это будет новая гражданская война. Может быть, обойдется без фронтов и боевых действий, но воевать будут все. Все против всех.
- А кто не захочет воевать? Есть же такие люди…
- Есть. И их громадное большинство. Вот как раз их первыми обдерут как липку. Без всякой жалости. А они даже сопротивляться не будут, потому как не приучены и более законопослушны. Будут терпеть, просить о помощи, но кто на них обратит внимание, когда пойдет такая свалка! Погодите, еще чуть - и вы не узнаете эту страну. Потому что все будут решать деньги. Когда социализм отомрет, окажется, что у нас ничего нет - ни традиций, ни религии, ни нравов… Ничего! И останутся только деньги. И верить будут только в них. Причем как верить!
- Не может быть! Наши люди воспитаны совсем иначе, уже несколько поколений, - упрямился Олег Александрович. Верить в речи Блома ему не хотелось, но он чувствовал в них жуткую правду. - И потом исторически…
- Да бросьте вы, - отмахивался Блом. - Вот именно исторически! Вспомните, как Россия отмахнулась от царя, веры, отечества, и поперлась с восторгом за химерой какого-то там коммунизма и интернационала! А знаете почему? Потому что там мерещилась воля от всего - от государства, от долга, от необходимости служить! А тут соблазн еще страшнее - схвати свои деньги и делай, что хочешь. Схвати любой ценой! Ведь тут обращение к самым диким, самым низменным и самым примитивным чувствам. Они живут в каждом. Только государство, идеология не давали им вырваться наружу. А теперь придется выпустить все, весь пар, даже самый зловонный и ядовитый… Вам о себе надо думать, дорогой мой. Потому как в этих новых временах тяжко вам придется, если, конечно, вам удастся свои бесценные фигурки сохранить. Придут к вам…
- Кто?
- Ну, во-первых, те, кто вас сюда упек. Видимо, люди серьезные, с большими возможностями. Так просто они вас не оставят. Сейчас еще какой-то закон работает, а скоро такое начнется… Там закон будет один: видишь деньги - забери их любой ценой. А вы драться за свое добро не очень приспособлены, потому, как я вижу, человек вы глубоко советский, несмотря на свои миллионы.
Блом покровительственно улыбался, глаза его под кустистыми седыми бровями остро поблескивали.
Ночью уже, когда камера угомонилась, Олегу Александровичу пришла в голову мысль, что Блом затеял с ним разговор по душам не просто так. Человек он был тертый, много повидавший и никак не бескорыстный. А может, Блому поручено кем-то довести его, Олега Александровича, до понимания, что с коллекцией все равно придется расстаться? Сначала в изоляторе ему просто угрожали: будешь жаловаться на пропажи во время обыска, "пришьют" в тот же день, когда окажешься "на зоне". Его шесть раз переводили из камеры в камеру, и всякий раз в числе сокамерников оказывались люди, убеждавшие его, что надо признать свою вину и получить по минимуму, а иначе - хана… Да что там убеждавшие, несколько раз его довольно жестоко избили, приговаривая: "Сам знаешь за что, сука!" А теперь вот добрый дяденька Блом оказался рядом, и таскания из камеры в камеру прекратились, и угрозы тоже.
Олег Александрович незаметно для себя превращался в опытного заключенного, уже усвоившего тюремный закон: не верь - ибо все лгут, у всех свой отдельный интерес, не проси - все равно не дадут, а если дадут, то заломят такую цену, что потом костей не соберешь. Вот только насчет "не бойся" ничего не выходило. Олегу Александровичу было страшно, да что страшно - жутко. Особенно, после показательных избиений. Ему часто казалось, что он уже не выйдет из камеры никогда. Когда с тошнотворным страхом удавалось справиться и рассуждать более или менее трезво, он приходил к выводу, что об изъятии коллекции, которую провели с нарушением всех правил, пока лучше всего молчать, перестать упоминать их в жалобах и ходатайствах. Прежде всего, надо выбраться на волю, а там уже видно будет, как действовать, чтобы спасать изъятое. О том, как изымали коллекцию, что сохранилось, а что пропало, он и задуматься боялся - сразу ломило сердце.