- Нет, конечно, - ни минуты не думая, ответил Тормозов. - Тут так любопытно, что я бы запомнил. Хотя постойте, постойте… Вот этот могучий, напрягший все мускулы бык мне почему-то знаком…
- Торс у него ваш, что ли? - хмыкнул Стас.
- Торс не мой, - скромно признался Тормозов. - Но где-то я его видел. Вы знаете оперу "Кармен"? Там на сцену выходит точно такой же могучий бык. Или не выходит?.. Точно, он за сценой ревёт! Музыка Бизе-Щедрина. Бык смертельно бодает Кармен, и её выносят… Нет, не выносят! Она своим ходом идёт. А бык как же? Я отлично помню, что где-то был похожий мускулистый бык. Может, на грузовике?
- Верно. На "Белазе" зубр - один к одному, - подсказал Самоваров. - Покойный Щепин не в Беловежскую пущу ездил за вдохновением.
- Отставим скульптуры! - скомандовал помрачневший Стас. - Стол этот вам знаком?
Тормозов виновато заморгал: стола он тоже не мог узнать. Тогда Стас взялся за дело по-другому. Он усадил Тормозова на стул именно так, как он, по словам Селиванова, сидел в тот памятный вечер. Стеллажи с муравьедами и быками остались у него за спиной, как и неузнанный стол.
Тормозов сел и уставился на старое вытертое кресло, в обивке которого сохранились лишь продольные нити, напоминавшие теперь струны. Это кресло, казалось, не на шутку заинтересовало бывшего инженера.
Стас с Самоваровым замерли. Тормозов решительно протянул в сторону кресла указательный палец:
- Здесь сидел кот!
- Какой кот? - в один голос спросили Стас и Самоваров.
- Серый. Обыкновенный. Он смотрел на меня, а глазищи были у него жёлтые и горели - в холодильнике бывают такие лампочки. Вы не знаете, коты моргают когда-нибудь? Этот совсем не моргал. И на меня смотрел. У него ещё бакенбарды были - не кучерявые, как у Пушкина, а серые, лохматые. Не могу даже вам сказать, как у кого - вроде был такой то ли физик, то ли химик… Фамилии не помню, да и лица тоже; может, у него и не бакенбарды, а борода была? У химиков почему-то отличные бороды растут! Наверное, от сероводорода - они ведь разной дрянью дышат. Когда я в Академгородке…
- Тут сидел кот, и?.. - перебил его Стас.
- А что кот? Он не химик, бороды у него не было. Чего о нём говорить? Я вам лучше расскажу, как я в Академгородке…
- А тут что?
Стас сделал шаг в сторону и показал на огромный фанерный шкаф, очевидно, самодельный.
- Там за шкафом туалет, - сказал Тормозов. - Вы правильно идёте, только правее держитесь: у стены вёдра со всякой пакостью стоят, не запнитесь. Правой рукой пошарьте по стенке. Нащупали выключатель? Ну, теперь всё в порядке.
Стас действительно обнаружил на стенке выключатель, щёлкнул им. Сразу ярко озарилось небольшое - много теснее фанерного шкафа - пространство туалета. Оно было оборудовано старорежимным, женственно грушевидным унитазом, а также умывальником, запятнанным чем-то несмываемо синим и зелёным.
- Вы заходили в туалет? - мягко поинтересовался Самоваров у Тормозова.
- Заходил. Дрянной сортир! Видели бы вы туалет Академического театра имени Станиславского и Немировича-Данченко в шестьдесят пятом году! Я туда вообще-то пошёл на концерт Димы Билана. Но в буфете чего-то такого в бутерброд с сыром подсыпали, что я света белого не взвидел! Позже я узнал, что на том концерте присутствовал Борис Березовский. Это, наверное, его убрать хотели, а по ошибке траванули меня. Мне сразу не до Димы стало, и я…
- А сюда вы зачем заходили? - строго спросил Стас.
- В сортир-то? Известно зачем. Да в такой, как этот, меня без сильной нужды на аркане не затащишь! Зато в Академическом театре имени…
- Вы здесь один были?
- Вдвоём там не поместишься - сами видите, какая теснота. Да и зачем вдвоём? Очко-то одно.
- Кроме кота вы в этом помещении кого-нибудь видели?
- Не помню. Это было давно. Даже не могу сказать вам, в каком году. Я обычно даты помню, но тут… - пробормотал Тормозов и замолк.
- Вы здесь были шестого декабря этого года! - отчеканил Стас.
- Ну, значит, шестого. Темно было, вот я и забыл. Но память у меня феноменальная! Когда Эмиль Кио вызвал меня на сцену и положил между двух стульев…
- Шестого декабря было темно, и вы здесь присутствовали, и кот сидел в кресле, и вы нашарили выключатель на стенке… Но как вы сюда, в эту мастерскую, попали?
Стас отчаянно громоздил фразы, напирал, потому что видел: свидетель выдыхается. Даже Самоваров не ожидал, что вечно бодрый, краснолицый, говорливый Тормозов может так сникнуть. Всё веселье из инженера выветрилось, румянец померк, и только большой нос ещё был розов и задорно поблескивал. Говорить ему расхотелось, он больше жалобно вздыхал. Устал? Всё-таки больной человек…
Самоваров подумал: раз дело было вечером, Тормозов мог видеть только то, что освещалось несильной лампочкой, которая висела на узловатом шнуре у входа. Вот почему он не запомнил скульптур, которые бросаются в глаза днём. Зато он видел кресло, кота, диван. Да в туалет ещё заходил. Как он сюда попал? Что здесь делал?
Тормозов вздыхал на своём стуле и косился на входную дверь с тоскливым видом послушной собаки. Самоварову стало его жаль. Он тихо сказал:
- Вам трудно, Алексей Ильич, сразу всё вспомнить. Да, кресло стояло, кот в нём лежал. Но вы ведь не с котом вдвоём тут сидели? Тот другой, кто был с вами, сможет всё вспомнить, а вы домой пойдёте, отдохнёте…
Тормозов расплылся благодарной улыбкой:
- Конечно! Вы правы! Я, собственно, сюда в туалет-то и зашёл, а так мы с Пермиловским договорились в торговом центре "Евразия" встретиться. Надо было подарок купить Алику Ледяеву. Там продавались огромнейшие песочные часы корейского производства, с музыкой. Помните, как Пугачёва пела: "Ещё идут песочные часы"? Верунчик Пугачёву просто обожает, а Алик про часы поёт. Только какая-то гадина нас опередила. Приходим - нет часов. Теперь другой подарок ищем. Вот в Джезказгане, где я был в командировке и скорешился с Валеркой Леонтьевым…
- Вы с Пермиловским были? Не в Джезказгане, а здесь, где кот сидел?
- Нет! Пермиловский меня в "Евразии" дожидался. Тут его не было. Про кота у Вити поинтересуйтесь - он должен знать. Мы тогда с Витей шли, я его и спросил, нет ли где поблизости приличного бесплатного сортира. Понимаете, приспичило… Витя меня сюда и привёл. Не слишком тут прилично, но денег действительно не взяли. Я отлил - и в "Евразию" бегом. Но там какая-то гадина…
- А Витя тут остался?
- Не помню. Совсем не помню…
Тормозов виновато улыбнулся.
- Только Вити нам здесь не хватало, - ворчал Стас, когда Тормозова наконец отправили домой. - Кто этот Витя, где его искать? Завтра на свежую голову снова придётся пытать этого курносого сказителя былин. Сегодня он перенапрягся, и к концу память заело. Про Витю ничего не помнит, только про космодром.
- А Витю ты знаешь, - заметил Самоваров. - Вы вчера познакомились. Это тот самый серьёзный гражданин, что отбирал швабру у уборщицы в Кривом гастрономе.
Стас даже присвистнул:
- А не наш ли это чистюля со шприцем?
У Самоварова неприятно перехватило дух.
- Вряд ли это Витя, - подумав, сказал он. - Правда, он бывший медик - фельдшер, кажется. Но если Витя в тот вечер был здесь с Тормозовым, почему его не углядел зоркий Селиванов?
- А сортир за шкафом, сильно уступающий сортиру Станиславского? - напомнил Стас.
- Ты думаешь, Витя там спрятался? Но зачем? И к чему Вите убивать наших стариков?
- Ну, у психов своя логика. Откуда он мог знать Щепина? Может, он тоже в психушке наблюдался?
- Вроде бы нет. Я ни о чём таком не слышал.
- Такие вещи люди обычно не афишируют. Я же узнаю точно. Итак, завтра в психушку, только в психушку! - решительно заключил Стас.
- Но зачем, по-твоему, Витя двух стариканов угробил?
- Затем, что ненормальный.
- Ты же сам сказал, что у ненормального тоже логика должна быть, только своя, ненормальная, - не согласился Самоваров. - Я сам читал в газете, как одна медсестра отправляла на тот свет своих зажившихся престарелых пациентов. Из чувства долга она это делала - мол, раз природа запаздывает… Но это не у нас, это в Англии было. Там же другая медсестра доводила какими-то лекарствами детишек до комы, а потом "спасала". Родители ей по гроб были благодарны, все её уважали и любили. Этого она и добивалась.
- Ну вот! Чем не логика? - оживился Стас.
- Учти только, что эти английские дамы действовали официально от больниц, у знакомых пациентов. Витя теоретически мог делать укольчики. Кому угодно мог, но не Щепину.
- А что Щепин?
- Щепин терпеть не мог ни уколов, ни медицинских работников! Потому он и говорил, что его друг Тверитин от укольчиков загнулся. Как он мог согласиться на инъекцию?
- Установлено, что Витя и наш друг с Луны были здесь в тот вечер, - сказал Стас. - Щепин тосковал в последнее время. Напился, заснул, тут входит Витя со шприцем…
- Витя к трезвому пришёл! Селиванов застал Тормозова у вполне трезвого Щепина, который не собирался спать. Даже если в это время Витя Фролов зачем-то прятался в сортире, всё равно какая-то бессмыслица выходит! Щепин был старик хоть и пьющий, но неглупый и скептический. К тому же выдавал себя за князя Рюриковича и вращался исключительно в кругу художественной интеллигенции. Как он мог завязать сомнительное знакомство с сумасшедшим?
- Ты же вон завязал! Вроде бы не псих, хотя и не князь. Может, тоже в витаминах нуждаешься?
- Это всё Вера Герасимовна…
- Удивляюсь, как ты жив до сих пор, общаясь с этой мегерой! Но я тебя предупреждал, - напомнил Стас. - Ты утрачиваешь чувство реальности. Уясни наконец, что под видом частного медбрата Витя Фролов куда угодно влезет и кого угодно уколет. У него ведь на лбу не написано "умалишённый"!
- Пусть Витя даже сделал укол Щепину, находящемуся в хмельной полудрёме, - не сдавался Самоваров - Но ведь до сих пор нет ответа на главный вопрос: зачем? кому всё это выгодно? Что у нас получается: Тверитин и Щепин - не случайные жертвы, первые встречные прохожие. Они ближайшие, очень давние друзья. Щепин после смерти друга начинает говорить о неслучайности этой смерти. Только говорит в кругах, никак с Витей не связанных! Например, про это он мне говорил, но, судя по записке, считал, что я ему не верю.
- Эти разговоры услышал некто вполне нормальный, вменяемый! - подхватил Стас. - Кому есть что терять. И он подослал под каким-то предлогом Витю к скульптору, чтоб не болтал.
- Под каким предлогом? Щепин, был чванный, знакомиться не любил.
- Умному человеку всегда нетрудно найти предлог. Например, можно объявить, что Витя какой-нибудь незаконнорождённый граф или тоже князь. Можно по кошачьей линии попробовать. Старик ведь кошек обожал, мог клюнуть, - начал фантазировать Стас.
- Но кто этот хитроумный негодяй? - иронически улыбнулся Самоваров. - Я в окружении наших покойных пенсионеров таких не знаю.
- Хватит! - взмолился Стас. - Где ты, там мрак. Князья, поэты, сумасшедшие! Своими историями меня утомил ещё наш героический друг с торсом Даргомыжского. Лучше я прямиком отправлюсь в психушку, разузнаю тактично, не наблюдались ли там одновременно с Витей Фроловым наши покойные старички.
- Вряд ли. Они вполне нормальные были.
- Как знать! Все мы в этом смысле пограничники!
Вернувшись в свою мастерскую, Самоваров долго не мог найти себе места и взяться за работу. В Мраморной гостиной как раз репетировал квинтет баянистов. Ему в ответ нервно бились друг о друга два хрустальных листка в люстре, вагонно гудел чугун служебной лестницы и судорожными глотками заходились батареи, спрятанные за резными экранами.
Самоваров пошёл в Зал бесед. к окну. "Портрет девушки в белом" стоял там, отвернувшись к стене и выставив миру фанерные углы подрамника и шершавость холщовой изнанки. Самоваров развернул портрет, потрогал пальцем извилистые бороздки рыжих кудрей. Это не кудри, конечно, а засохшие мазки. Всего лишь кадмий, неровно размазанные краски, исчерченные черенком кисти - Настя всегда так делает, когда пишет волосы. А фон скребёт мастихином. А глаза выводит беличьим хвостиком…
Смирнов считает, что это именно Настя выпустила наружу Анниного беса. Это ерунда: какая в кадмии мистика? Синяки Ирины Александровны выглядят впечатляюще, но поставлены они были еще накануне.
Самоваров взял портрет и вернулся к себе. Баяны ещё ревели, а у дверей запертой мастерской стояла Даша Шелегина. Она была румяная с мороза, всхлипывающая носом и очень нетерпеливая.
- Скажите… Настя… Анастасия будет здесь сегодня? - спросила она. Ей, очевидно, было неловко называть жену такого взрослого человека просто Настей.
- Должна быть, - ответил Самоваров. - Может, скоро появится. Заходи, подождёшь.
Даша вошла, присела на диван, сняла шапочку. Щёки, нос и даже брови были у неё красные - похоже, она долго пробыла на улице и очень замёрзла. Прохладный воздух мастерской показался ей чудесно жарким. Шубу она снимать не стала, потому что ещё не отогрелась.
Портрет, который Самоваров забыл повернуть лицом к стене, Даша сразу заметила, да и оригинал узнала моментально:
- О, Анька! Я всегда говорила, что она сумасшедшая. Даже бешеная!
- Мама до сих пор болеет? - поинтересовался Самоваров.
- Болеть не болеет, а синяк, говорят, до Нового года продержится. Он сейчас уже зелёный, а был фиолетовый. Скажите, неужели Смирнов в самом деле такой, что из-за него можно… так, как Анька? Он красивый, да?
- Об этом не у меня, а у девушек спрашивать надо, - улыбнулся Самоваров. - Конечно, он мужчина обаятельный. И очень неглупый.
Даша забилась в уголок дивана. Руки она спрятала в карманы шубы, пробовала и ноги под себя поджать, но не решилась.
- А Настя когда обещала быть? - снова спросила она скучным голосом. - Мне её повидать надо. И идти тоже надо - у меня куча дел. Не знаю, стоит ли дожидаться. Вдруг она через три часа только придёт?
- Не исключено. Может, ей передать что-то?
- Нет, мне нужно с глазу на глаз. Хотя… она про это всё равно у вас будет спрашивать?.. Видите ли, нам с Ромкой хотелось бы договор заключить - разрешение на исполнение папиных вещей в Вене. Папа ничего подписать не может, а мама… Ромка говорит, надо пригласить нотариуса, чтоб он оформил, заверил что-то там, но мама… Вы бы как сделали? Чтоб мама не знала?
Самоваров задумался.
- Вряд ли получится это проделать тайно, вам тем более, - сказал наконец он. - Почему бы вам не поговорить с мамой начистоту, не рассказать ей всё, как есть? Скорее всего, она поможет - она должна понимать, как важно и выгодно для вашей семьи это исполнение. Человек она незлой…
- Правильно, совсем незлой! Она меня боится, - неожиданно заявила Даша. - Раньше, давно, она поспокойнее была. Своей воли у неё совсем нет. Я понимаю, как ей плохо. Жалко смотреть! Она ведь даже обрадовалась, когда Анька её побила - теперь она может плакать, сколько хочет, раз на больничном и с синяком.
- А просто так, без больничного, плакать нельзя? - удивился Самоваров.
- У нас нельзя. Когда бабушка была жива, она не разрешала. Вот мы и привыкли. Бабушка просто из себя выходила, когда видела кислую мину или тем более слёзы. Она считала, что быть несчастным и неуспешным стыдно, а нюнить позорно. Я сама никогда не плачу! Мне бабушка всегда говорила: "Держи хвост морковкой!" И маме тоже говорила. Мама её боялась страшно, гораздо больше, чем я.
- И ты боялась? - не поверил Самоваров.
- Поначалу да. Ведь не то страшно было, что она стукнет - это она себе редко позволяла. Самое ужасное - оказаться ничтожеством. А папу бабушка очень любила, хотя мне всегда интересно было, как они ладили. Они ведь ладили, когда он маленький был!
Самоваров вспомнил то, чего Даша знать не могла. Он вспомнил блеклый экран старого телевизора "Горизонт", а на этом экране - маленького пианиста из Новосибирска. Как с тем мальчиком можно было ладить? Самоваров подумал, что и тогда Серёжа Шелегин был чужой всему. Сейчас ему даже легче стало - не надо говорить с людьми, разбирать слова, запоминать лица. Ему довольно тех никому не ведомых звуков, что он один слышит, которые у него внутри. Он существует, потому слышит эти звуки, как кто-то - Декарт, что ли? - мыслил и потому существовал. К тому же девочка, уверяющая, что она его figlia*, научилась его музыку записывать. Чего ещё ему желать?
* дочь (итал.)
Даша подумала о чём-то подобном, раз сказала:
- Я тоже отлично ладила бы с папой, если бы он… Я так его люблю! Но мне кажется, он меня за кого-то другого принимает. Будто есть у него какая-то другая жизнь, настоящая, которую мы не видим и не знаем. Зато он не понимает, откуда эта, в которой мы все сидим. Кто-то отсюда немного похож на тех, кто у него там - я, например… Я непонятно говорю, да?
- Я понимаю.
- Он маму до сих пор не узнаёт. А мама его боится. И меня. И Смирнова.
- Смирнова-то почему? - спросил Самоваров.
- Не знаю. Наверное, потому что боготворит. Богов ведь боятся!
- А ты сейчас боишься кого-нибудь?
- Нет! Совсем никого! Я умею держать хвост морковкой. И несчастной никогда не буду. А уж что начнётся после фестиваля в Вене - если, конечно, папины вещи исполнят! - размечталась Даша.
- И что тогда будет? Чего ты ждёшь?
- Я им всем покажу!
- Кому? У тебя разве много врагов? Мне показалось, что как раз наоборот, все о тебе заботятся.
Даша уже достала руки из карманов, расстегнула шубку, развернулась из комочка в струнку. Её лицо горело не от мороза и было сурово.
- Думаете, у меня друзей полно? Друзей не может быть много, - назидательно заявила она. - Их совсем может не быть, и это нормально. У всех по-разному. Но враги должны быть обязательно, а то ты сам ничего не стоишь! Бабушка говорила: нет врагов, так придумай их. Надо постоянно кому-то доказывать, что ты лучше и что голыми руками тебя не возьмёшь!
- Но Вагнер - он ведь тебе друг? - напомнил Самоваров.
- Не думаю, - спокойно ответила Даша. - Просто он с головой и знает, чего хочет. Способный к тому же. И без комплексов. Мне повезло, что он мне помогает. Маму я нарочно дразню, что мы с ним спим - она меня достала своими душевными беседами про секс и презервативы. Как всё это глупо и скучно! Когда я была маленькая, то думала, что все взрослые очень умные. Они всё знают и делают всякие сложные серьёзные вещи, которых мне никогда не осилить. А теперь я вижу, что они абсолютные дураки! Не все, конечно - вы не обижайтесь! - но большинство. Даже смотреть на них неудобно. Мама у меня очень глупая. Это, конечно, обидно: гены могут сказаться. Вдруг и я глуповатая? Как бы не хотелось! Вот Ромка по-настоящему умный. Хорошо, что он мне помогает.
- Значит, друг? - не сдавался Самоваров.
- У него свои дела. Он ведь собирается насовсем в Германию. У него и тётка там уже, в каком-то Дарлахе. Только он в Дарлах не хочет, ему надо в большой город вроде Мюнхена. И не улицы мести, конечно. Он говорит, что туда на чём-то надо въехать. Теперь представьте, что он знаком с самим Гюнтером Фишером, что влез в дела Венского фестиваля, что открыл нового выдающегося композитора… Понятно теперь?