- Ничего не понимаю! Давай-ка сядем, кацо.- Кубладзе - это был он - взглянул на часы.- У тебя когда смена?
- В час.
Старшина свел черные брови над переносицей. Смена в час, а теперь без четверти шесть.
- Где ты работаешь? - теперь уже строго спросил он.
- На этом самом… Как же его…- окончательно запутавшись, юноша посмотрел прямо в глаза: - Нигде не работаю… Врал, все врал…- Говорить он больше не мог и расплакался, как ребенок, вздрагивая всем телом.
Старшина не успокаивал, не утешал. Он дал Николаю выплакаться, не выражая сочувствия и не коря его и" минутную слабость. Терпеливо докурил папиросу, потом дружеским тоном сказал:
- Давай, брат, в город поедем.- И легонько похлопал по ссутулившейся спине.- А плакать, генацвале, не стоит. Будь мужчиной.
Николай немного успокоился, но поднять глаза стыдился,- он узнал старшину, с которым в городе все были хорошо знакомы. Портрет сухощавого грузина не единожды появлялся в газетах. Заслуженный пограничник был известен своим бесстрашием и смекалкой.
- Ну, пошли, товарищ. Время не ждет,- сказал Кубладзе и добавил: -По дорогам ходи, кацо. На лесных тропках петлять не нужно. Выйдем на дорогу.
Шел Николай рядом со старшиной и со страхом думал, на какую дорогу его выведет пограничник.
XV
Антон был парень с характером: решил во что бы то ни стало своего добиться. Но у двери остановился в замешательстве. Из комнаты Глухаревых доносились громкие женские голоса. В приглушенных и коротких репликах узнал знакомый голос Клавы. Второй, видно, был ее матери. Визгливый и злой, часто срывающийся на крик. По всему судя, мать и дочь ссорились. "А я зачем здесь?" - вдруг пришла мысль. И все же резко толкнул дверь.
- Можно? - спросил он, войдя.
Женщины замолчали, возбуждение на их лицах не успело улечься.
Старшая, с растрепанными волосами, спросила недружелюбно :
- Вы к кому?
- К ней,- ответил Антон, кивнув головой в сторону Клавы.- К тебе. Узнаешь?
Девушка скользнула по нему довольно равнодушным взглядом:
- Что-то не помню.
- Забыла, значит. Ты вспомни собрание, когда тебя из комсомола…
Лучше б не ворошил он прошлого.
- Что тебе нужно? - резко бросила Клава. Красивое ее лицо сразу стало злым.
- Изыди, сатана! - закричала мать.- Сгинь из нашего дома, еретик!
Крики произвели на Антона обратное действие. Он тоже повысил голос:
- Сам пришел. Незваный.- Прикрыл дверь, уселся на сундук у окна, словно бы находился в собственном доме.- "А-ла-ла-ла",- передразнил неумолкавших хозяек.- Поорите еще немножечко. Хоть капелечку. Здорово у вас дуэт получается,- и выставил вперед ухо, будто приготовился слушать приятный концерт.
Клава не сдержалась, прыснула в кулак. Мать опешила, открыла рот.
- Давайте, давайте,- хохотнул Антон поощрительно и прислонился к стене, разглядывая убогое убранство комнаты.
Расшатанный стол без скатерти лоснился от засохшего жира - видно, его ни разу толком не убирали. Над остатками еды кружился рой мух. Незастланная кровать, пара стульев и табурет да пошарпанный чемодан - вот и все богатство хозяев.
Клаве понравился веселый этот парень. Высокий, с открытым лицом, он привлекал внимание не только внешностью, но и грубоватой, бесхитростной простотой, с которой разговаривал с ней и в депо на собрании, и на вокзале у киоска, и сейчас.
И все же Клава с нарочитой серьезностью спросила :
- Зачем ты пришел? Агитировать? Я ведь не комсомолка сейчас.
- Поговорить нужно.
Мать так и дернулась, шагнула к нему:
- Не о чем тебе толковать с нею. Мы в мирские дела не вмешиваемся. Иди с богом!
Может быть, Клава и поддержала бы, не прибегни мать к ненавистной поговорочке Иннокентия, которой тот каждый раз прикрывался.
- Он не к тебе пришел,- оборвала она поток материнских визгливых слов. И визгливый тон ее был ей неприятен.- Пойдем во двор,- позвала Антона.- Там поговорим.
- Порядок,- согласился парень, идя вслед за девушкой. А когда они вышли в палисадник, совсем дружелюбно добавил: - Як тебе неспроста. Давай-ка присядем, поговорим толком. А то уж больно мамаша твоя того…
- Что ж, говори.- Клава показала на узенькую скамейку, но сама не присела. Остался стоять и Антон.
Легко ей сказать "говори", а как начать? С чего? В цеху, да и по дороге сюда все казалось простым и ясным: придет и без обиняков скажет, что видел ее в тот вечер у Голодко, постыдит… Дальнейшее представлялось еще более легким. Клава помнит, что он поддержал ее тогда, на собрании, а коль так, то должна она по-честному рассказать обо всем, чтобы и в цех вернуться, и в комсомол. Да, так и думал, а на деле получается далеко не просто…
…В темноте угадывается силуэт девушки. Она стоит и молчит выжидательно, а Антон, хоть убей, не может найти слов для откровенного разговора. И до того ему обидно, - ведь с добром пришел, с самыми чистыми помыслами.
Так и не найдя нужных слов, парень начал с того, что пришло в голову:
- А я тебя видел…
- Где?
- Ты здорово убегала! - И сам подумал: "Не то, не то". В темноте не заметил, как девушка вздрогнула, болезненно поморщилась.
- Нигде ты меня не видел.
- Как так "не видел"? - изумился Антон.- Ты сядь, сядь.
Клава подозрительно покосилась:
- Еще что скажешь?
И тут Антона прорвало:
- Нашла компанию! Всякая нечисть к тебе в дом ходит, с контрабандистами путаешься… А еще в девятом училась, комсомолкой была…
- Тебе какое дело, с кем я путаюсь? Кто ты мне - отец, брат? Зачем пришел?
Антон приблизился к ней, положил руку на плечо:
- Ведь я по-хорошему… Мы все хотим тебе добра, глупенькая. Сама себе жизнь портишь. Брось всю эту кутерьму, мы поможем…
- Уже помогли… Спасибо,- горько промолвила девушка.- Уходи, слышишь? Пожалуйста, уходи,- и, не оглядываясь, опустив голову, пошла к дверям.
Антон не сразу ушел. В ушах все еще стоял ее голос. Должно быть, и глаза у нее сейчас были такими же, как тогда, на собрании, когда она прошептала одними губами: "Не исключайте"… Он медленно пошел со двора, ругая себя в душе за неуклюжесть, за неумение разговаривать по-человечески просто. И упрямо подумал: "Все равно не оставлю ее вот так одну. Пропадет, совсем пропадет, если бросить".
Пока Антон разговаривал с Клавой, мать погасила свет и вышла в сени, откуда слышала весь разговор между ними. Несколько раз она порывалась вытолкать настырного парня на улицу, наговорить ему бог весть чего. Удерживало непонятное чувство. Как ни фанатична была эта женщина, но теплое материнское чувство, окончательно не убитое в ней Иннокентием, пробудилось. Волна жалости к дочери захлестнула, сдавила горло. Бросилась к плачущей Клаве:
- Доченька, родненькая…
Девушка давно не слышала от матери доброго слона. Порывисто обернулась к ней, обхватила руками за шею:
- Мамочка, милая, уедем отсюда! Прошу тебя, уедем. Он никого не любит - ни людей, ни бога. Почту ты такая слепая? Разве не видишь, что лжет он, обманывает тебя, меня… Всех, всех.- Горячие слезы падали на материнскую грудь, огнем жгли измученное тело.
Успокойся, Клаша. Подумай, что говоришь…
Мать не вспылила, не закричала. Она и сама разуверилась в набожности пресвитера, узнала о нем такое, что подчас и самой становилось страшно. Но где скроешься от этого страшного человека?
Некуда ехать… Некуда, кровинушка ты моя.- II тоже не сдержала слез.
Обо но расслышали, как открылась дверь и в темную комнату кто-то вошел.
- Есть здесь кто? Али господь-бог всех прибрал? И почему света нет? - Тихий, елейный голос пресвитера заставил мать вздрогнуть.
- Здесь мы, здесь. Сумерничаем с дочкой.
Клаве до того противно и тяжело стало от маминой
рабской покорности, что хотелось наговорить ей кучу резких слов.
Иннокентий повернул выключатель, осмотрелся:
- Да вы никак плакали? С чего бы это? Почто, сестра, в мокроту ударилась, ай с горя? Не помер я, жив. Мы еще поживем, сестра. Верно?
Мать съежилась:
- Верно, Кешенька, верно. Нам чего не жить? С богом в душе все снесешь… А вот Клаше…- и всхлипнула робко.
- Глупости,- изрек Иннокентий и уселся на стул, не обращая внимания на полные ненависти глаза Клавы.- Глупости,- повторил он.- Ей-то чего не хватает? Не босая и не голая. Даю, не жалею. Или в школу опять захотела? Отвечай!
- Захочу, вас не спрошу! - с вызовом бросила Клава.- Вы мне не указ.
Мать вскинула испуганные глаза:
- Доченька! Опомнись…
- Не лезь! Сами разберемся.- И ласково Клаве: - Ты моим словам супротивишься. Вижу, не по душе тебе. Вроде глупости говорю. А скажи-ка мне, чему тебя в той школе научат? Чему?
- Чему всех учат, тому и меня!
- Во, во. Чему всех… Материализму, а? Мол, из тучки падает дождик, кони едят сено… Важнецкая наука, что и говорить!
Упрямый бес вселился в Клаву, куда и страх девался:
- А что кобылы едят, знаете?
Иннокентий глаза выкатил. И до того смешон стал он в необычной растерянности, что даже мать втихомолку улыбнулась. Клава осталась серьезной, взяла в руки веник:
- Давай приберемся, мама. Скоро ребята придут.
- Какие?
- Антон. Ну, тот, что сейчас только был. Обещал прийти с товарищами. Давай, мама.
Иннокентий вскочил со стула, изучающе посмотрел на женщин, надел на голову кепку.
- Куда же вы, Иннокентий Петрович, заторопились? Посидите. С интересными людьми познакомитесь.- Клава с презрением повернулась к ненавистному человеку, наслаждаясь его растерянностью.
- Недосуг мне. В другой раз приду,- буркнул пресвитер и захлопнул за собою дверь.
Улыбка так и осталась на губах матери. Милая улыбка, давно позабытая и такая желанная! И глаза ее по-иному засветились. В них исчезла прежняя робость и до боли обидная покорность.
Чувство большой дочерней любви захлестнуло Клану. Как долго ждала она такой минуты! И пришла она. Только родной и близкий мог понять наступившую перемену.
- Давай, мамуля, наведем порядок. Чтобы и духом его поганым не пахло.
- Давай, дочка. Пусть по-твоему будет.
XVI
Широкая лента асфальта, голубоватая в отсвете полной луны, уводила Иннокентия из города. Далеко позади остались яркие электрические огни. А вместе с ними оставалось и все остальное, чем манил, звал к себе город.
Дорога шла лесом. По обе ее стороны мерно покачивали кронами высокие стройные сосны. Воздух был напоен терпким запахом смолы и трав. Но Иннокентию было не до красоты этой. Еле передвигая уставшие ноги, он то и дело сворачивал в сторону от дороги, по которой и сейчас, в позднюю пору, бежали и бежали машины. Хотелось прилечь, растянуться на влажной траве: которую уже ночь приходится спать вполглаза.
За несколько последних дней, полных томительного ожидания, Лорд стал совсем как выжатый лимон: щеки обвисли, посерели от щетины, зубы и те выпятились…
Пути оставалось немного - около километра по шоссе, потом по лесной тропинке, а там и хутор отца.
Позади послышался рокот автомобильного мотора, и Иннокентий отскочил за куст, притаился пугливо. Вынужденные остановки раздражали безмерно, но рисковать было боязно. Мигнув фарами, машина остановилась неподалеку. У Иннокентия холодок пробежал под сердцем: "За мною!"
Из кабины на дорогу вышел шофер, покопался в моторе, подлил масла и - дальше.
Выждав с минуту, и пресвитер пошел.
По лицу, по спине струились ручейки пота, учащенно билось сердце. Как добрался до хутора, и сам не помнил. Запыхавшись, остановился возле ворот, потряс их, но, как и всегда, они оказались запертыми. Пришлось перелезать через ограду, и сразу, едва спустился во двор, загремел цепью кобель, зарычал, залился в неистовом лае.
Слепые окна поблескивали мертвенной желтизной лунного света. За ними было темно и тихо. В саду пахло дозревающими яблоками. От их запаха засосало под ложечкой. Иннокентий потянулся к дереву, сорвал первое попавшее под руку яблоко, надкусил и выплюнул кислый комок. Потом приник к окну, заглянул в комнату. Отцовская кровать пустовала. Над нею в углу чернели образа…
"На кухне дрыхнет, старый черт",- подумал он и забарабанил пальцами по стеклу:
- Передохли все, что ли?
Похожий на привидение, слегка сутулясь, из глубины сада вышел отец в одном нательном белье и сандалиях на босу ногу. Остановился в нескольких шагах, проворчал сонно:
- Гремишь, что пустая бочка. Чего принесла нелегкая?
- По тебе соскучился,- съязвил Иннокентий.
Старик промолчал, не спеша направился к крыльцу, шлепая сандалиями по кирпичной дорожке. В комнате предусмотрительно завесил окно и, засветив лампу, ухмыльнулся:
- Красив! Прямо тебе Михаил Архангел с того свету. Ни дать ни взять - Архангел.- И мелко-мелко захихикал. Глаза оставались сердитыми, цепкими, точь-в-точь как у сына.- Зачем пожаловал, спрашиваю? Дня тебе мало?
Иннокентий уселся на стул, устало вытянул ноги. Сказал, словно сплюнул:
- По тебе, говорю, соскучился. Ай не слышал? Ради тебя с того свету примчался, родимый.
Старик гневно стукнул по крышке стола сухоньким кулачком:
Не юродствуй! И шутки мне не шути. Говори, зачем принесло?
- Ты не поп, чтобы перед тобой исповедоваться,- громыхнул Иннокентий басом своим.- Сиди и помалкивай в тряпочку, праведник.- И опрометью бросился на чердак.
Сквозь открытый лаз старик слышал, как сын возился там среди разной рухляди, сложенной с давних времен, матерился отчаянно. Потом спустился вниз, перепачканный пылью и паутиной, с ненавистью посмотрел в подслеповатые глаза отца:
- Куда перепрятал?
Старый Каленник недоумевающе поднял седые брови:
- Об чем спрашиваешь?
- Ты мне баки не забивай - "об чем". Сам знаешь.
Старик подпрыгнул на тонких ногах, сжал кулаки и похож стал на одряхлевшую хищную птицу:
- Не дам! Для тебя, что ли, добро наживалось? Будя, отгулялся! Пора и про черный день подумать, пьянчуга. Ты меня кормить будешь?
Вытянув руки со скрюченными пальцами, старик шагнул вперед к сыну.
Иннокентий побагровел, с невиданной прытью бросился навстречу, схватил отца за грудь:
- Где золото? Где, спрашиваю?
Седая голова Каленника мотнулась, точно подсолнух на ветру.
- Убивец!
- Говори, где золото? Порешу…
Разбуженная шумом, в комнату вбежала мать, бросилась к дерущимся, заголосила, вцепившись в сына:
- Взбесился, ирод! Родного отца за грудки! Волк, бешеный волк, вот те Христос.
Иннокентий отступил. Старик потер ушибленную грудь, надрывно закашлялся.
- Золото ему потребовалось,- прошипел, отдышавшись. Внутри у него клокотало, хрипело. Под расстегнутым воротом тяжело дышала старческая хилая грудь.- Золотишко, видишь ли, ему до зарезу потребовалось… А зачем оно тебе? Может, скажешь?
- Нужно, коли пришел.
- В таком разе - нету его.- Старик тяжелой походкой пошел к кровати.
Желваки перекатывались по лицу Иннокентия. Но он хорошо знал характер отца: не даст, пока не расскажешь. И как ни зол был, как ни душила ярость, пришлось поведать о своих злоключениях.
- Теперь понимаешь, что к чему? - заключил он.- Выход один, смотаться, покуда не поздно.- С опаской посмотрел в окно, перевел взгляд на отца, па мать, продолжавшую стоять рядом.
Старуха в разговор не вмешивалась, так была приучена мужем с давних времен. По морщинистому и равнодушному с виду лицу ее трудно было определить отношение к несчастью, обрушившемуся на единственного сына. Из-под слезящихся век она молча глядела на него, и ни одной живой искорки, казалось, не было в потухших глазах. Постояв, старуха тяжко вздохнула и поплелась к себе.
Старик проводил взглядом жену, и когда за нею закрылась дверь, облокотился руками на стол, отодвинул лампу, чтобы свет не мешал глазам.
- Погляжу на тебя, ну и дурак же ты вырос,- сказал он почти благодушно.- Большой, а дурак. И не пойму, чего икру мечешь. А, промежду прочим, не мешало бы тебе знать законы Советской власти.
Иннокентий нетерпеливо перебил:
- Мне твоя проповедь, как чирей на заднем месте! Дело говори. Скоро светать будет.
Старик отмахнулся:
- Помалкивай и слушай, коли своего ума мало. Чего зубы скалишь? Ежели пораскинуть мозгой, то по закону к тебе не придерется никто. Вот он, новый-то уголовный кодекс.- Старик любовно похлопал рукой по книжечке в серой обложке.- Небось и в руки не брал?
- А на кой она мне? Кому нужно, тот нехай и читает.
- И опять же дурак! - отрезал старший Кален-ник, сплюнул в сердцах.- Словами бросаешься, что пустобрех какой. А книженция эта умная. Дай бог, тебе бы сотую долю знать, что в ней разъясняется.
Недаром Иннокентий был сыном своего отца: смекалкой его природа не обделила, понял, что старик заходит издалека, клонит к чему-то. Но куда - не дошло пока. Спросил:
- На кой мне сказки твои?
Отцовские глазки хитро блеснули:
- То-то и оно, что не смыслишь ни шута. Против тебя кто свидетель есть? Скажи.
- Свидетель?
Редкая бородка Каленника торжествующе взметнулась кверху, а скрюченный палец нацелился сыну в наморщенный лоб:
- Дошло?
Иннокентий пожал плечами:
- Развел турусы на колесах…
Тоненький смешок отца заставил умолкнуть.
- То-то же, что нет никого! Уразумел теперь, что один мальчишка супротив тебя, да и тот толком не знает, кто ты и что ты? Об этом подумал? Видать, нет.
А полные штаны наклал… Отца за грудки хватать, лишь на то и хватило умишка…
Лицо Иннокентия прояснилось,- прав старик, тысячу раз прав! И как только самому не пришла в голову такая простая истина!
Но, видно, отел думал иначе:
- Ничего тебе не ясно. Мальчишка, хоть и неважный свидетель, а все ж… Всякий сверчок нагадить может, ежели его вовремя не того… Вошка и та кашляет.
Иннокентий свел брови в узел, вместе со стулом придвинулся к столу:
- Опять не пойму, о чем толкуешь. Загадки мне не закручивай, устал я от них. Толком скажи, что нужно делать.
Старик поднялся, ощерил в зевке рот, еще полный крепких зубов:
- Пойду досыпать. Да и тебе пора убираться, пока не рассвело.- И направился к выходу.
Иннокентий вскочил, загородил дверь:
- Постой, батя. Раз начал, до конца скажи: убирать сопляка?.. За это, в случае чего, шлепка полагается! Куда ж толкаешь меня?
Старик поморщился, недовольный возвратился на место. За окном серел рассвет. Голосили петухи. Над левадой низко стлался туман. С явной неохотой старик отвернулся от окна.
- Хошь не хошь, придется тебе оставаться. Уходить поздно - светает. Утром обо всем потолкуем. Сейчас давай, что принес.- Он ткнул пальцем в живот Иннокентия.- Неплохо смастерил. Ишь, поясочек какой придумал! Не всякий догадается, где золотишко искать.
Отцовская похвала не тронула:
- Не дам. И это зажилишь.
Старик снисходительно усмехнулся:
- Опять же дурак! Боишься, что в могилу с собой унесу? Все твое будет.- Зевнув, добавил: -Подкинь маленько Виктору, и делу конец. Вот весь мой сказ.
- За какие такие заслуги я должен ему подкидывать? - Иннокентий подозрительно посмотрел в прищуренные глаза отца.