Они пожали руки, и на какое-то мгновение их глаза встретились. Это был лишь короткий взгляд, но тогда в первый и последний раз женское чутье позволило ей заглянуть в самые сокровенные закоулки души этого сильного мужчины. Она негромко ахнула, и ее белая, легкая, как пушинка, рука на миг легла на его плечо.
– Джеймс, Джеймс! – вскрикнула она. – Разве ты не видишь, что он в отчаянии?
Профессор спокойно отстранил ее от себя.
– Я человек спокойный, – сказал он. – У меня есть долг, моя работа о валлиснерии. Брум ждет. Твой плащ в прихожей. Скажи Джону, куда тебя отвезти. Все, что тебе будет нужно, он привезет. Теперь уходи.
Последние слова были произнесены так резко, таким грозным тоном, столь не вязавшимся с его обычным сдержанным голосом и бесстрастным лицом, что О’Бриен и его жена поспешно удалились. Закрыв за ними дверь, он медленно походил по комнате. Потом перешел в библиотеку и посмотрел в окно. От дома отъезжала карета. Он в последний раз видел женщину, которая была его супругой. Женственно склоненная головка, мягкий изгиб прекрасной шейки.
Какой-то глупый, бессмысленный порыв заставил его сделать несколько быстрых шагов к двери. Но профессор остановился, повернулся, бросился к письменному столу и погрузился в работу.
Этот неприятный случай почти не получил огласки. Друзей у профессора было мало, и в обществе он почти не бывал. Свадьба его прошла настолько тихо, что большинство его коллег так о ней и не узнали и продолжали считать его холостяком. Миссис Эсдэйл и кое-кто еще, возможно, и обсуждали происшедшее между собой, но они могли лишь догадываться о причинах этого неожиданного разрыва.
Профессор ничуть не утратил пунктуальности и все так же ревностно руководил работой своих студентов в лаборатории. Его собственные исследования продвигались с лихорадочной энергией. Не раз слуги, спускаясь утром, слышали торопливый скрип его не знающего устали пера или встречали хозяина на лестнице, посеревшего и молчаливого после бессонной ночи. Напрасно друзья убеждали его, что подобная жизнь подорвет его здоровье. Он все меньше и меньше времени отводил себе на отдых, постепенно день и ночь для него слились и превратились в одну сплошную нескончаемую работу.
Мало-помалу такая жизнь отразилась и на его внешности. Черты лица, и без того склонного к худобе, заострились. На висках и лбу пролегли глубокие морщины, щеки ввалились, кожа побледнела. Он до того ослаб, что однажды, выходя из лекционного зала, упал, и его пришлось вести до кареты.
Это случилось под конец очередного семестра, и вскоре после того, как начались каникулы, профессора, которые не разъехались из Берчспула, были потрясены известием о том, что здоровье их коллеги с кафедры физиологии ухудшилось настолько, что не осталось никакой надежды на выздоровление. Его обследовали два известных врача, но так и не смогли определить, что за недуг его снедает. Единственным симптомом было непрекращающееся истощение жизненных сил, телесная слабость при совершенно здоровом мозге. Надо сказать, что его самого очень заинтересовал собственный случай, он даже записывал свои ощущения, для того чтобы было легче поставить точный диагноз. О приближающемся конце он говорил своим обычным спокойным и суховатым голосом, словно читал лекцию студентам: "Это подтверждение того, насколько отдельная клетка свободна по сравнению с колонией клеток. Мы наблюдаем распад кооперативного сообщества. Этот процесс представляет чрезвычайный интерес".
И вот одним хмурым утром его кооперативное сообщество перестало существовать. Очень спокойно и тихо он погрузился в вечный сон. Двое врачей, которые наблюдали его, испытали что-то вроде легкого смущения, когда их пригласили составить заключение о смерти.
– Причину трудно определить, – сказал один.
– Очень, – согласился второй.
– Если бы он не был совершенно невозмутимым человеком, я бы решил, что умер он от какого-то неожиданного нервного шока… От того, что в народе называют "разбитым сердцем".
– Нет, я не думаю, что подобное могло произойти с несчастным Грэем.
– Давайте все же укажем сердечный приступ, – сказал старший из медиков.
Так они и сделали.
Дело леди Сэннокс
О романе между Дугласом Стоуном и леди Сэннокс прекрасно знали как в светских кругах, в которых блистала она, так и в научном сообществе, члены которого почитали его одним из достойнейших своих коллег. Вот почему, когда однажды утром было объявлено, что леди приняла обет монашества и навсегда удалилась в монастырь, чтобы никогда больше не выйти за его стены, это известие вызвало столь широкий интерес. А когда сразу вслед за тем грянула весть о том, что лакей знаменитого хирурга, человека стальных нервов, зайдя утром в его спальню, обнаружил, что его хозяин сидит на кровати с блаженной улыбкой на лице, засунув обе ноги в одну штанину бриджей, и великий мозг его по интеллекту немногим превышает котелок с кашей, – все это не могло не взбудоражить людей, которые и не думали, что их ко всему привычные, притупившиеся нервы все еще способны на подобное волнение.
Дуглас Стоун в свое время был одним из самых знаменитых людей в Англии. Хотя выражение "в свое время", пожалуй, не очень подходит к этому случаю, потому что, когда все это случилось, ему было всего лишь тридцать девять. Те, кто знал его лучше всего, не сомневались, что, хоть он и приобрел имя как хирург, в любом другом начинании он добился бы успеха еще быстрее. Он мог бы завоевать славу как военный и мог достичь вершин как исследователь, мог бы проложить себе дорогу наверх в зале суда и мог выстроить ее из камня и железа, если бы стал инженером. Ему было написано на роду стать великим человеком, потому что он мог мыслить о том, что никому другому было не под силу, и мог делать то, о чем другие не могли даже подумать. В хирургии ему не было равных. О его выдержке, прозорливости и интуиции ходили легенды. Снова и снова его скальпель рубил смерть под корень, проходя при этом на таком мизерном расстоянии от самих истоков жизни, что ассистенты его становились такими же бледными, как пациенты. Его энергия, его смелость, его безграничная самоуверенность… не о них ли до сих пор жива память к югу от Марилебон-роуд и к северу от Оксфорд-стрит?
Недостатки его были такими же великолепными, как и достоинства, только гораздо более колоритными. Какие бы огромные доходы ни имел Дуглас Стоун (во всем Лондоне только двое его коллег зарабатывали больше, чем он), роскошь, в которой он жил, была несравненно выше. В глубине его сложной души мощно пульсировала страсть, которой он приносил в жертву все блага, которые давала ему жизнь. Его полноправными хозяевами были зрение, слух, осязание и вкус. Изысканные букеты старых вин, тончайшие экзотические ароматы, изгибы и оттенки изящнейших фарфоровых изделий в Европе – вот во что он обращал золото, стекающееся к нему бурными потоками. А потом им овладела внезапная сумасшедшая страсть к леди Сэннокс. Единственного разговора, в течение которого было брошено два откровенных взгляда и произнесено шепотом одно слово, хватило, чтобы в его сердце вспыхнул пожар. Она была первой красавицей Лондона, единственной женщиной, достойной его. Он считался одним из самых привлекательных мужчин в столице, но не был для нее единственным. Она обожала все новое и была любезна со всеми мужчинами, которые добивались ее расположения. Это могло быть причиной, а могло стать и следствием того, что лорд Сэннокс, ее муж, выглядел на пятьдесят лет, тогда как в действительности ему было всего лишь тридцать шесть.
Лорд этот – тихий, спокойный, ничем не примечательный человек, с тонкими губами и тяжелыми веками, больше всего любил копаться в своем саду и был типичным домоседом. Когда-то давно его прельщало актерское ремесло, он даже арендовал театр в Лондоне, на подмостках которого и познакомился с мисс Мэрион Доусон, которой предложил руку, сердце, а также свой титул и треть всего графства в придачу. Но после свадьбы это его раннее увлечение стало для него ненавистным, и даже во время домашних представлений его друзьям не удавалось уговорить его блеснуть тем талантом, которым он, по его же убеждению, когда-то обладал. Теперь ему несравненно большее удовольствие доставляло возиться с лопатой и лейкой среди своих орхидей и хризантем.
Многих занимал вопрос, был ли он начисто лишен наблюдательности, или же все дело заключалось в банальной трусости. Знал ли он о шалостях своей жены и мирился с ними или же его нужно было считать просто слепым дураком? Эту тему обсуждали за чаем в уютных маленьких гостиных и, дымя сигарами, в эркерах клубов. Резкими и недвусмысленными были отзывы мужчин о его поведении. Лишь один человек мог сказать о нем доброе слово, но он был самым немногословным из тех, кто собирался в курительных комнатах. Этот человек, который учился с лордом Сэнноксом в одном университете, однажды видел, как он объезжал лошадь, и это произвело на него неизгладимое впечатление.
Но после того, как Дуглас Стоун занял место фаворита, все сомнения относительно осведомленности или неведения лорда Сэннокса навсегда остались в прошлом. Стоун был не из тех людей, которые юлят или прикрывают свои поступки благовидными предлогами. Как и подобало его взрывной своенравной натуре, он презирал осторожность и малодушие. Скандал приобрел огласку. Научное общество потребовало вычеркнуть его имя из списка своих вице-президентов. Двое близких друзей Стоуна призывали его одуматься и вспомнить о карьере. Он послал к черту их всех и потратил сорок гиней на браслет, который подарил леди. Он бывал в ее доме каждый вечер, а она ездила в его карете днем. Ни одна из сторон не делала попыток скрыть отношения, но однажды произошло одно небольшое событие, которое прервало их.
Тянулся унылый зимний вечер, холодный и ненастный. Ветер завывал в трубах и громыхал оконными рамами. Каждый новый шквал с силой швырял в окна водную пыль, на короткий миг заглушая негромкое журчание стекающих с крыши ручейков и барабанную дробь падающих на подоконники капель. Дуглас Стоун, покончив с ужином, сидел в кресле перед камином в своем кабинете. Рядом на малахитовом столике стоял бокал отменного порто. Прежде чем поднести бокал к губам, он смотрел через него на горящую лампу и взглядом истинного connoisseur наблюдал за крошечными частичками осадка, которые плавали в его густых рубиновых глубинах. Огонь, судорожно танцующий в камине, то и дело бросал блики на его мужественное четко очерченное лицо, на широко открытые серые глаза, на пухлые, но в то же время крепкие губы, на мощную квадратную челюсть, в четких уверенных обводах и мягкости (свидетельствующей о скрытой любви к чувственным наслаждениям) которой просматривалось что-то древнеримское. Двигая плечами, чтобы удобнее устроиться в кресле, он улыбался. И у него был повод радоваться, потому что в тот день, не послушав совета шестерых коллег, он сделал сложнейшую операцию, которая в мировой медицинской практике до него проводилась лишь дважды и результаты которой вопреки всем ожиданиям оказались блестящими. Никто другой в Лондоне не обладал достаточной смелостью, чтобы пойти на такое, и должными навыками, чтобы успешно претворить в жизнь задуманное.
Однако он обещал леди Сэннокс встретиться с ней в тот вечер, а была уже половина девятого. Его рука протянулась к звонку, чтобы приказать готовить карету, но тут он услышал приглушенный стук дверного молоточка. Через секунду в коридоре зазвучали шаги и громко хлопнула дверь.
– Вас хочет видеть посетитель, он ждет в приемной, – объявил дворецкий.
– Пациент?
– Нет, сэр, я думаю, его послали привезти вас.
– Уже слишком поздно, – раздраженно воскликнул Дуглас Стоун. – Я не поеду.
– Вот его карточка, сэр.
Дворецкий подал карточку на золотом подносе, который когда-то подарила его хозяину супруга премьер-министра.
– Гамиль Али, Смирна. Хм! Наверное, турок.
– Да, сэр, он очень похож на иностранца, сэр. И он ужасно взволнован.
– И что? У меня на сегодня назначена встреча. Я должен ехать в другое место. Ну да ладно, поговорю с ним. Ведите его сюда, Пим.
Через несколько секунд распахнулась дверь и дворецкий провел в комнату невысокого дряхлого вида мужчину со скрюченной спиной. Посетитель часто моргал и вытягивал вперед шею, как делают люди, страдающие сильной близорукостью. Лицо у него было смуглое, а лицо и борода – черные как уголь.
В одной руке он держал белый муслиновый тюрбан с красными полосками, в другой – небольшой замшевый мешочек.
– Добрый вечер, – сказал Дуглас Стоун, когда дворецкий закрыл дверь. – Я полагаю, вы говорите по-английски?
– Да, сэр. Я из Малой Азии, но говорю по-английски, только не очень быстро.
– Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы я пошел с вами.
– Да, сэр. Я очень бы хотел, чтобы вы осмотрели мою жену.
– Я бы мог наведаться к вам утром, но сейчас мне нужно ехать на одну встречу, так что сегодня вечером я не смогу увидеться с вашей женой.
Ответ турка был необычным. Он потянул за шнурок, которым был завязан замшевый мешочек, и высыпал на стол горку золотых монет.
– Здесь сто фунтов, – сказал он. – И я обещаю вам, что все дело не займет у вас больше часа. У двери ждет кеб.
Дуглас Стоун посмотрел на часы. К леди Сэннокс можно поехать и через час, это еще не будет слишком поздно. Он, бывало, приезжал к ней и позже. К тому же такой большой гонорар! Кредиторы в последнее время начали давить все сильнее, так что шанс упускать было нельзя. Решено, он поедет.
– Что с вашей женой?
– О, это такая печальная история! Такая печальная! Вы, верно, никогда не слыхали об альмохадских кинжалах?
– Никогда.
– Это старинные восточные кинжалы очень необычной формы, с ручкой, похожей на то, что вы называете стременем. Понимаете, я торгую древностями и всякими диковинными вещами, поэтому и приехал из Смирны в Англию. На следующей неделе я возвращаюсь обратно. Я привез с собой много товара, но кое-что осталось непроданным, в том числе, к сожалению, и один такой кинжал.
– Хочу напомнить вам, сэр, – нетерпеливо перебил его хирург, – что у меня сегодня встреча. Прошу вас, сосредоточьтесь на том, что имеет отношение к делу.
– Это имеет отношение к делу, вы увидите. Сегодня в комнате, где я храню свои товары, моей жене стало плохо, она упала и порезала нижнюю губу об этот проклятый альмохадский кинжал.
– Все ясно, – сказал Дуглас Стоун и поднялся с кресла. – Вы хотите, чтобы я зашил рану.
– Нет-нет, все намного хуже. Эти кинжалы отравленные.
– Отравленные?
– Да, и ни на Востоке, ни на Западе нет такого человека, который может определить, что это за яд, и найти противоядие. Мне об этом хорошо известно, потому что занятие свое я унаследовал от отца, и мы много знаем об этом отравленном оружии.
– Каковы симптомы отравления?
– Глубокий сон, через тридцать часов – смерть.
– Если вы говорите, что противоядия не существует, за что же вы хотите заплатить мне такую большую сумму?
– Лекарства не излечат отравленного, но нож может.
– Каким же образом?
– Яд впитывается медленно. Первые несколько часов он остается в ране.
– Тогда, может быть, будет достаточно просто хорошенько промыть порез?
– Порез не больше змеиного укуса. Рана крошечная, но смертельная.
– Значит, необходимо иссечение?
– Да. Если яд попадет в палец – отрежь его. Так всегда говорил мой отец. Но подумайте только, что поранила моя жена. Это просто ужасно!
У человека, для которого такие страшные вещи – каждодневная работа, способность сопереживать притупляется. Дугласа Стоуна этот случай уже заинтересовал, поэтому он лишь отмахнулся от слабых возражений мужа.
– Похоже, это единственный выход, – без тени сочувствия произнес он. – Лучше лишиться губы, чем жизни.
– Да, да, я знаю, что вы правы. Что ж, это кисмет, и нужно смириться. Меня ждет кеб. Вы поедете со мной и сделаете это.
Дуглас Стоун достал из ящика рабочего стола футляр с бистури, валик ваты и марлевый компресс и положил все это в карман. Если он хотел увидеться сегодня с леди Сэннокс, времени терять больше было нельзя.
– Я готов, – сказал он, надевая пальто. – На улице холодно, не хотите бокал вина на дорогу?
Турок отпрянул, протестующе замахав рукой.
– Вы забываете, что я мусульманин и верный последователь пророка, – воскликнул он. – Но скажите, что это за зеленая бутылочка, которую вы положили в карман?
– Это хлороформ.
– Нам это тоже запрещено. Там ведь есть спирт, и мы подобными вещами не можем пользоваться.
– Вы что же, хотите, чтобы я делал вашей жене операцию без наркоза?
– Ах, она, несчастная, ничего не почувствует. Яд уже начал действовать, она крепко спит. К тому же я дал ей нашего опиума. В Смирне делают хороший опиум. Но идемте скорее, сэр, прошел уже целый час.
Как только они вышли из дома в темноту, в лицо им хлестнул мощный порыв ветра с дождем. Лампа, висевшая на руке мраморной кариатиды в коридоре, качнулась и погасла. Из-за сильного ветра Пиму, дворецкому, чтобы закрыть тяжелую дверь, пришлось навалиться на нее плечом. Двое мужчин, ничего не видя под ногами, пошли в сторону ярких желтых огней, которые указывали на то место, где стоял кеб, и через минуту уже мчались по улицам города.
– Далеко ехать? – поинтересовался Дуглас Стоун.
– О, нет. У нас маленький тихий домик рядом с Юстон-роуд. Хирург нажал на пружинку в своем карманном репетире и прислушался к тихому звону. Была четверть десятого. Он подсчитал в уме расстояние и время, которое займет такая несложная операция. Выходило, что к леди Сэннокс он попадет не позже десяти. В тумане за окошком проносились тусклые огоньки газовых фонарей, изредка проплывали ярко освещенные витрины магазинов. Дождь барабанил по кожаной крыше кеба, колеса шуршали по лужам, расплескивали воду и грязь. В темноте напротив светлым пятном маячил тюрбан его спутника. Хирург нащупал в кармане и приготовил иглы, лигатуры и зажимы, чтобы не тратить времени на это по прибытии. От нетерпения он ерзал на сиденье и постукивал носком о пол. Наконец кеб замедлил ход и остановился. В ту же секунду Дуглас Стоун выскочил из экипажа, а за ним и торговец из Смирны.
– Можете подождать, – крикнул он кебмену.
Это был мрачный дом на узкой захламленной улице. Хирург, который хорошо знал Лондон, осмотрелся по сторонам, но не увидел ничего, что могло бы помочь определить, что это за место: ни магазина, ни движения, ничего, кроме двух рядов однообразных серых домов с плоскими фасадами. Две полосы мокрых блестящих тротуаров и два потока воды, которые, журча, неслись по канавам к канализационным решеткам, где завивались в водовороты и с гулом уходили под землю. Выцветшая дверь перед ними была вся в пятнах. Свет, который шел из мутного окошка над ней, позволял разглядеть, что она покрыта толстым слоем пыли и въевшейся грязи. Наверху в одном из окон спальни слабо мерцал желтый огонек. Торговец громко постучал, и, когда он поднял свое смуглое лицо к свету, Дуглас Стоун увидел, что оно перекошено от волнения. Отъехала в сторону задвижка, дверь открылась, и на порог вышла престарелая женщина, держа одной узловатой рукой свечку, а другой прикрывая ее робкое пламя от ветра.
– Все хорошо? – с тревогой в голосе спросил торговец.
– Она в том же состоянии, в каком вы ее оставили, сэр.
– Она не разговаривала?